Оксана Николаевна Виноградова
Забытое слово
Взросление
– Зульфия Альбертовна, – жеманно улыбнулась мне неприлично толстая женщина с распущенными волнистыми волосами, доходящими почти до пояса. Чересчур яркий макияж скрывал черты ее лица, и вольно-невольно взгляд приковывала огромная грудь, украшенная рядами разных бус, будто стоявшая на подставке.
Зульфия Альбертовна сделала жест, приглашавший присесть, и в глаза бросились натуральные камни огромных перстней, словно вросших в ее пальцы с ярко-красными ногтями.
Я села.
– Итак, вы желаете здесь работать, – глаза ее будто удивленно распахнулись. Они были так же темны, как и подводка вокруг глаз.
– Да. Если можно.
– Можно. Условия следующие: педагогическое образование, шестичасовой рабочий день, один выходной, не всегда воскресенье. Добавка к зарплате за сельскую местность и за вредность. Наш детский интернат, как вы знаете, для туберкулезных больных.
Я кивнула.
– Однако, такие больные – лишь 25 процентов всех находящихся здесь детей. В городе всего пять детских домов, и детей девать просто некуда. Поэтому остальные 75 процентов здесь – как бы выразиться… из социально неблагополучных семей. Они дикие, злые, они – звери! Вы знаете, что неделю назад в областном интернате случилось? Там девочку десятилетнюю два мальчика в тумбочку запихали! Она жива осталась, но инвалид: позвоночник сломали. Вы сразу должны им показать свое превосходство. Иначе они вас задавят.
Зульфия Альбертовна встала:
– Вы должны быть для них стервой, железной, непробиваемой… Только тогда они вас будут уважать. Уважать и бояться.
Зульфия Альбертовна сжала свою огромную ладонь в кулак и показала мне.
Я, не в силах говорить, опять кивнула.
– Так вы согласны? – спросила она меня.
– Да. Я постараюсь быть железной, – ответила я, понимая, что противоречить бронепоезду бесполезно. – Только у меня одна маленькая загвоздка: я хочу жить тут.
– Есть у нас деревянный флигель – наше общежитие, но ремонт там еще не закончен.
– Тогда я не смогу тут работать, а мне этого очень хотелось бы.
Зульфия Альбертовна глубоко выдохнула и решительно произнесла:
– Ладно! Жилье мы тебе предоставим.
Я еле сдерживала свое ликование.
Через неделю приступила к работе. Интернат располагался в часе езды от города. В лесу, у Волги, дети круглосуточно, а некоторые круглогодично оздоравливались, проживая и обучаясь в национализированной в годы Великой революции барской усадьбе.
Мне дали 7-й и 8-й классы. Шустрые, непоседливые дети. Неряшливые, аккуратные, сопливые, скромные, распущенные, тихие и крикливые.
У всех тоска по дому и желание увидеться с родителями. Одних мама с папой навещали каждую неделю (это была редкость), других – раз в месяц, а кого-то не забирали домой и на летние каникулы. Поскольку к работе я приступила с началом учебного года, пришлось разбираться с обратной ситуацией: родители не могли привезти детей с каникул в интернат.
Зульфия Альбертовна дала мне, как и другим воспитателям, по три городских адреса, попросив выяснить настроение пропавших с детьми родителей.
По первому адресу встретила меня поникшая девочка-женщина и на вопрос о ее сыне Игоре Грошеве сообщила, что он сбежал из дома, как бывало не раз, но его скоро отыщут и привезут в интернат.
По второму адресу с пометкой «Катя Лихова» на мой звонок матерно заорали. Я звонила еще и еще. Среди взрослого крика за дверью послышался плач ребенка. Выбежали соседи по площадке и, нисколько не удивляясь, вызвали милицию.
По третьему никто не отвечал, хотя я наведалась туда раз пять.
Игоря Грошева вскоре привезли. Талантливый, бравый мальчик. В интернате ему нравилось командовать другими детьми. Катя Лихова тоже появилась и наделала много шума: у нее обнаружили чесотку и отправили домой. А вместе с ней еще трех девочек.
Вообще, суматошно было. Дети убегали домой, а мы, воспитатели, ночью бегали за ними по лесу, потому что знали: по дороге асфальтовой не побегут. Подросткам неведом страх смерти, они бравируют этим. Моя водка – ничто по сравнению с тем, что могли сотворить эти сорванцы: могли наглотаться «колес», обкуриться дряни, надеть себе на голову пакет с клеем и даже душить друг друга веревками. Все это – для ухода от реальности, которую все они – от паинек до сорванцов – понимали одинаково: БЕЗДОМНОСТЬ.
Раз на прогулке мои дети забрались на заброшенную баржу, и двое ребят спрыгнули в воду, а на улице был октябрь, и я не знала, умеют ли они плавать. Обошлось…
Подопечные дрались друг с другом, Игорек Грошев колотил других нещадно. Я вмешивалась, прерывала их, выясняла отношения, но на следующий день повторялось все снова. В конце концов не усмотрела, и Игорек сильно ударил девочку в лицо. Ее отец подал жалобу, я, как свидетель, подписалась под ней и вызвалась собственноручно отвезти Игорька в город, к маме. В автобусе он вздыхал, домой не хотел и, мне казалось, злился на меня.
– Не обижайся. Я не могла поступить иначе. Ты был неправ, – сказала я ему.
– Я не обижаюсь. Я злюсь, – процедил Игорек.
– На что?
– Зачем вы такая добрая?
Какой-то несуразный ответ. И никогда я себя доброй не считала.
Спустя время почувствовала, что мне нравится быть с детьми. Я покупала им конфеты, читала книги, танцевала с ними на дискотеке… а один раз компания ребят залезла ко мне в общежитие через форточку, и мы классно пили чай с апельсиновыми корками… Иногда у меня начинало щемить сердце от мысли о невозможности иметь детей. Я бы приложила все силы к тому, чтобы у моего ребенка был дом. Дом – не только крыша над головой, а место, где всегда любят и ждут.
Как-то раз меня в общежитии остановила напарница Люда:
– Знаешь, Надь, хотела сказать тебе: не привыкай ты к ним.
– Да я вроде не милуюсь с ними, – удивилась я.
Люда была замужем, имела трехлетнюю дочку. Даже когда была не Людина смена, она приезжала в интернат. Или одна, или вместе с дочкой. Люда обожала интернатских детей, в выходные брала к себе домой кого-нибудь. Думаю, из-за этого у нее выходили скандалы с мужем.
Я домой редко ездила. В конце октября в интернат приехал Владислав Игоревич и сделал мне предложение.
– Я не могу иметь детей, – сказала я ему.
После небольшой паузы он ответил:
– У меня уже есть двое. Мне не надо.
– Возможно, я захочу взять ребенка из детдома.
– Я согласен.
Мы подали заявление в ЗАГС. Поженились через два месяца. Свадьба была скромной.
Зимой в интернате была холодина, трубы то и дело лопались, их наскоро чинили. Толстенные каменные стены барского здания, привыкшие к печам, не могли уловить тепла водяного отопления. Дети должны были спать раздетые, но я после отбоя всем советовала одеться. Кто-то доложил начальству. Попросили к директору. Я пришла. Зульфия Альбертовна сидела в кабине с невероятно толстым мужчиной – психологом.
– Надежда Николаевна! Вы достаточно юный специалист, и поэтому вполне логично, что у вас в работе возникают проблемы. Мы вас позвали для того, чтобы помочь эти проблемы решить, – Зульфия Альбертовна сверкнула перстнями.
– У меня нет проблем.
– Разве? Тогда объясните нам, почему вы не проводите закаливающих процедур по утрам?
– Я провожу.
– Разве? Тогда почему дети спускаются к умывальникам одетые?
– А что это меняет? Да, они спускаются одетые, и около умывальников снимают рубашки. Потом, как положено, обтираются, и тут же одеваются.
– Нет! Так не положено! Правила внутреннего распорядка гласят, что дети должны раздеваться в спальнях, потом спускаться к рукомойникам и обтираться холодной водой! И только потом, когда вы их построите и доведете до спальни, они одеваются!
– Зульфия Альбертовна! Но ведь очень холодно! Вы же знаете, что в спальнях нет отопления, что они ночью замерзают! Дай бог, если чуть больше десяти градусов! Воспитатели ходят в нескольких шерстяных кофтах… На уроках сидят в верхней одежде. Ну неужели нельзя временно отменить это закаливание. Они же больные все, кашляют… – меня вдруг стали душить подступающие к горлу слезы.
Зульфия Альбертовна увидела, что я готова расплакаться, и, смягчившись в голосе, заговорила со мной как с душевнобольной:
– Вот именно потому, что они больные, мы и должны их закаливать. Должны. И мало ли что кашляют! У нас есть врач, и это в его компетенции решать, какие процедуры и кому можно отменять. А вы просто должны выполнять свою работу. Вам понятно?
Я не могла ответить, так как чувствовала, что если скажу хоть слово, то разревусь.
– Понятно вам, Надежда Николаевна?
– Да, – выдавила я из себя, кивнула и выбежала за дверь.
Я шла по алле и пыталась собраться с мыслями. Ноги то и дело скользили, запинались обо что-то, а ветки от кустов совались в глаза. «Чем, чем я могу им помочь? Материальная помощь, если что-то и смогу, мало что изменит. Надо спасать их души. Как? Любовью. Но каждый из них хочет, чтобы любили только его. Такую исключительную любовь дает мать. Чтобы помочь, я должна стать их мамой. Допустим, будь у меня возможности, я усыновила-удочерила одного, двух, трех… Ну, сколько еще? Десять, двадцать. Что с того, если их больше? По какому признаку отобрать тех, кому надо помочь, а кому – не очень? В любом случае, чтобы помочь – надо стать ЕДИНСТВЕННЫМ для ребенка человеком, надо, чтобы он верил безоговорочно в твою любовь, и это – снова нереально, так как никто не застрахован от ошибок, а твоя любая ошибка, если ты не ЕДИНСТВЕННЫЙ человек, – всегда родит неверие и недоверие. Только родная мать может помочь. А я никак не могу ею стать. Я бессильна».
– Надежда Николаевна, здравствуйте, – прощебетали весело две девчонки из моего класса, пробегая мимо.
Я кивнула, так как судороги сводили горло. «Чем я смогу им помочь? Как излечить душу Карине, которую родная мать продала в притон? Или Олежеку, до полусмерти избитому отчимом? Или Радию, чья мать пьяная валялась у ворот интерната? Если бы они были сиротами, было бы легче. А как им объяснить и оправдать поступки их самых родных людей? Чтобы им помочь, надо, чтобы они поверили тебе. Чтобы поверили – надо стать очень близким человеком. Но у них есть близкие люди, которые их предали и обесчестили. Какую помощь после этого я могу им предложить, чтоб они ее приняли?»
Дошла до комнаты, выпила стакан холодного чая и не раздеваясь рухнула в постель. Передо мной так и шли чередой детские лица. Вот маленький Макарка – хулиган, описывающий матрацы тех, кто его обижает; вот Кирилл – почти взрослый парень, творящий молитву сатане каждый вечер. Когда я ему сказала, что если он молится злу, то должен быть злым до конца, так как сатана не умеет прощать; он согласился и спросил: «Как это?» «У тебя есть младший брат. Сатана потребует, чтоб ты убил его. Сможешь ли ты это сделать?» – «Нет, – ответил Кирилл. – Я люблю брата». «Тогда молись Богу, – посоветовала я, – он прощает многое». А вот Алешка – сын вполне обеспеченных и образованных родителей, настолько занятых своими делами, что упустили из виду его – самое главное дело. Курит, пьет, глотает всякую дрянь.
Опять вспомнила Карину. «А что это вы такая добренькая?» – ехидно повторила она вопрос Игорька во время прогулки.
– С чего мне быть злой? Тем более к тебе, если ты мне ничего плохого не сделала?
– А если бы я вам сделала плохо?
– Я простила бы. Вот если бы ты сделала плохо моему близкому человеку – не знаю. Пожалуй, тогда я бы стала желать тебе плохого. Но если ты мне лично причинишь обиду – я тебя прощу.
– А я никогда никого не прощу!
Уткнулась лицом в подушку. «Чем помочь? Ничем». Заревела во весь голос, затыкая себе рот. «Господи, Господи! Господи! НЕ МНЕ, Господи!.. Я поняла, Я НЕДОСТОЙНА! Не мне, но – им! Ну, помоги же им, пожалуйста, Господи! Ты же все видишь… Я бессильна!»
Выревелась. Долго смотрела в потолок.
В детстве я боялась умереть. Мне представлялось, что вот я умерла, и меня никогда-никогда-никогда больше не будет. Я начинала ночью плакать, мне не хватало воздуха. Прибегали мама и папа, утешали меня:
– Ты будешь жить долго, так долго, что тебе надоест, – говорили они.
Но этого было мало. Мне нужно было что-то знать, что-то такое… какое-то чудесное слово, которое побеждает страх.
Но я не знала. А мои родители забыли.
Это слово – БОГ.
ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ ВО МНЕ. Тогда, может быть, кто-нибудь из тех, кто окружает меня, скажет: «Я хочу быть таким же человеком». И только таким способом можно что-то изменить. Бороться со злом надо, начиная с себя. В своем сердце надо поселять Бога. Я наконец-то поняла фразу, которую запомнила, когда в череде чтения без разбора осилила «Братьев Карамазовых»: «…дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Сердце человека должно быть на стороне Бога. И бороться надо несмотря ни на что; и даже тогда, когда кажется, что ты повержен, и нет никакой надежды, и храм разрушен до основания. И в этой борьбе – жизнь. Такая жизнь, что умереть не страшно.
– Я буду бороться! Буду! – крикнула я в темноту и… успокоилась.
После Нового, 2001 года поняла, что беременна. Владислав встретил эту новость удивленно.
«Рожай, – сказал он. – Если сын, то назовем, как моего отца». Ирония судьбы: отца мужа звали так же, как мою первую любовь.
Начался жуткий токсикоз. В этот раз я забеспокоилась сразу и прибежала в поликлинику. Оттуда мне дали направление в больницу на сохранение. Ставили капельницы, делали уколы. Жутко хотелось много мяса, но я стеснялась сказать об этом Владиславу.
Не понимая до конца, что происходит, ждала, когда же мне скажут: «Ничего не получилось, ребенка не сохранить…» В то же время сжималась внутренне, когда мне это приходило на ум, и ужасалась. Я вспоминала все выкуренные мною сигареты, весь выпитый до беременности алкоголь и плакала от страха, что все это скажется на здоровье ребенка. Но когда мне и приходили на ум все возможные уродства моего дитя, я клялась, что всегда буду любить его и никогда не брошу.
Любые взгляды мужчин, кроме Владислава, в мою сторону казались мне грязными и пачкающими моего ребенка.
Читала я, что дети с момента зарождения все понимают. Думаю, это так. Я просила прощения у зародившегося во мне человека, просила его бороться и выжить.
Лежала в больницах трижды. Сначала в желтой «истребительной» вместе с абортницами. Там мне поставили диагноз «замершая беременность» под вопросом. Следующие два раза – в отделении патологии роддома. Счастье было, когда меня тошнило: это означало, что ребенок живет.
На седьмом месяце удачно сдала сессию.
Владислав купил квартиру, из интерната я уволилась. Аркаша, сын Владислава, стал жить с нами.
Семейная жизнь никогда не бывает безоблачной, и каждый человек несет такой крест, какой может понести…
На исходе лета 2001 года меня привезли рожать в роддом. Потуги были долгими и изнуряющими. Утром две медсестры, дежурившие около меня, ушли пить чай. В этот момент я почувствовала, что должна родить. Часто женщины боятся рожать, боятся боли… Нет. Я боялась за НЕГО.
Крикнув медсестричкам и собрав последние силы, я тужилась, подставив руки так, чтобы только не уронить, не повредить ребенка.
Медсестры услыхали, прибежали и помогли.
Говорят, новорожденные дети красные, сморщенные, страшные и гримасничают…
Мне дали моего мальчика: здорового, прекрасного цвета, с чистыми, распахнутыми голубыми глазами. Он посмотрел на меня и УЛЫБНУЛСЯ.
– Прощена! Прощена! Прощена! – сказала я и заплакала.
Послесловие
Родине
Поруганная, исплеванная,
До нищеты доведенная,
Терновый венец принявшая,
Убитая – но не пропавшая,
Мы ждем твоего Восстания
Под именем Бога Вечного;
Прими от детей покаяние,
И возроди человечное.
