Нина Шацкая-Филатова
Любовь на Таганке

Воссоздание героического образа человека всегда было свойственно Театру на Таганке. В этом спектакле возникает образ героя нашего времени, который сомневался, который всю жизнь вел борьбу. Вел ее победоносно, но – ценою своей жизни.

Спектакль должен жить. Это необходимо не только потому, что память о Высоцком должна жить, потому что народу это интересно, но и потому, что это лучшее, что есть в людях театра. Как-то так беспощадно это уйти не может. Я сегодня вновь полюбил любимых моих актеров. Без исключения всех.

Я желаю вам счастья с этим спектаклем, потому что только счастье он может принести.

Простите за эмоциональность, но ничего другого я сказать не мог.

ЗИНГЕРМАН: Спектакль о Владимире Высоцком производит ошеломляющее впечатление. Он продолжает новый этап в деятельности Театра на Таганке, начатый «Домом на набережной» и «Тремя сестрами». У коллектива появилось второе дыхание, прибавилось молодой энергии и мастерства. Мы присутствуем при редком явлении – театр, уже имеющий прочные традиции, установившуюся репутацию и тщательно выработанную эстетику, проходит заново период искательства и открывает для себя до того неведомые пути в искусстве.

Следует подчеркнуть, что эти пути не опробованы еще никем. Я видел, например, видеозапись всего «Вишневого сада» Стреллера – это мой любимый режиссер, – и я должен сказать, что при всех достоинствах этого творческого гуманистического и тщательно отделанного спектакля он в моих глазах несколько померк рядом с мощной постановкой «Трех сестер» на Таганке. Любимов уловил эпический характер чеховской пьесы так же, как перед этим почувствовал нерв прозы Трифонова.

В «Трех сестрах» постановочное искусство Юрия Любимова достигло шаляпинского размаха, в тексте Чехова он услышал шекспировские ноты. В этой трактовке Чехова, пронизанной непреклонной нравственной требовательностью, овеянной истинным, отнюдь не сентиментальным трагизмом, несомненно, сказался опыт работы режиссера над «Мусоргским», этим Шекспиром русской оперы. В «Доме на набережной» и в «Трех сестрах» актеры Театра на Таганке отчетливо показали публике свои замечательные человеческие качества. И прежде всего отсутствие какой бы то ни было пошлости (то, о чем мечтал Станиславский): способность прямо смотреть в глаза правде жизни и устанавливать со зрителем самый короткий контакт, не заигрывая с ним, не подыгрывая ему, пробуждая в его душе все лучшее, о чем он, зритель, иногда забывает, отдавая себя во власть второстепенных впечатлений бытия и второстепенных житейских стремлений.

Поэтический размах и поэтическое музыкальное чувство, душевный максимализм режиссера и актеров, его сторонников, определили эмоциональное воздействие спектакля о Владимире Высоцком. Спектакль сделан очень виртуозно, искусно. В то же время в нем есть что-то студийное, что было когда-то в «Добром человеке». Это коллективное театральное искусство. Оно учит зрителей чувству товарищества, сочувствия, верности, учит не предавать забвению друзей, живущих с нами рядом или уже ушедших от нас. Артисты сочувствуют своему рано ушедшему другу, барду, а мы, зрители – сочувствуем и восхищаемся ими, все еще молодыми артистами Таганки. Живем вместе с вами общим ритмом, общим дыханием. Лучшие актеры Театра на Таганке в этом спектакле, когда приходит их черед, как бы мгновенно вырисовываются на наших глазах подобно тому, как Мочалов в свои лучшие минуты вырастал на сценических подмостках перед изумленным взором Белинского.

Можно сказать о том, как замечательно поют Губенко, Золотухин, Бортник, Антипов, Жукова, или о том, как великолепно читают стихи Филатов и Демидова. Но в этом спектакле главное – это как бы не их актерское искусство, они сами, чистые, отзывчивые люди, наши современники, наши собеседники, наши собратья.

Если говорить о постановочном искусстве Любимова, то в этом спектакле нельзя не обратить внимание, например, на потрясающий финал – поднимающееся в небо белое покрывало, натянутое на ряды театральных стульев, или на точный, ненавязчивый контрапункт зрительного и музыкального ряда, на изящество и гибкость большинства переходов к эпизоду.

А можно задуматься о другом: вот каких зрелых и точных актеров, вот каких людей воспитал Театр на Таганке. Можно, наверное, спорить об отдельных эпизодах спектакля, об уместности выбора той или иной песни. Мне кажется, в спектакле – ближе к концу, после кульминации, есть лишнее эмоциональное повторение эпизодов. Я предложил бы чуть сократить спектакль – ну хоть минут на 10–15. Разумеется, главная сила богатства этого спектакля – это сила воздействия этого спектакля, его душевное целомудрие, его душевное богатство, его народная музыкальная стихия.

ГРЕЧКО: Я хочу сказать, что мы всегда высоко ценили творчество Высоцкого и ценим сейчас. Я ездил на его концерты, записывал его песни на магнитофон, сначала большим, а потом, по мере прогресса техники, меньшим.

Был случай, когда он пригласил меня на концерт, а я не узнал, в каком зале, и поехал за его машиной. У него машина мощная, у меня – не такая мощная, но если я отстану, то не попаду на концерт. Я сжег сцепление, но от него не отстал. Я говорю об этом только как о некоем символе: он любил скорость, он любил жизнь, большую жизнь. Та скорость, с которой он тогда ехал, тоже был он.

Любил я его на экране, а когда нам предлагали записать какую-то музыку, чтобы послушать в космосе, я просил, чтобы записали Высоцкого. Кассеты Высоцкого были у нас на борту. Когда бывало трудно, когда нужно было собрать все силы, нужно быть мужественными, мы включали его кассету, и он нам помогал. В благодарность за его песни, за его личность, потому что его песни и его личность неразрывны, мы вернули эту кассету на землю со штампом нашей станции, она передана Высоцкому как космический сувенир в знак нашего признания.

Владимир Высоцкий был личностью. Это был самобытный человек, и, как всякая самобытная личность, он был сложен и противоречив, был очень разный. И спектакль тоже разный. Местами он гдето сильнее, где-то поставлен иначе. Где-то это мой Высоцкий, а где-то – не мой. Мне очень понравилось, как читает Высоцкого Филатов. Очень сильно, но в то же время без излишнего надрыва, очень мужественно, по-мужски.

Я понял, что «Баньку» Валерий Золотухин пел вместе с ним. Я очень люблю, Валерий, вашу игру и как вы поете. Наверняка вы пели лучше и громче, чем Володя, но в спектакле это делать нельзя. Нельзя в спектакле заглушать голос Володи. Может быть, конечно, виной этому аппаратура. Может быть, можно было бы сделать еще какие-то замечания, но в общем спектакль оставляет сильное впечатление.

Все были свидетелями, что, когда он кончился, никто не встал, никто не захлопал в ладоши сразу. Эмоции были настолько сильны, что невозможно было нарушить их аплодисментами, хотя все актеры играли прекрасно.

ВЫСОКОВСКИЙ: У каждого из нас, кто знал Высоцкого, одинаковая любовь к нему, и я знаю тысячи людей, которые не были с ним знакомы и любили его очень горячо, точно так же, как мы. Я никак не могу понять, как можно сейчас так к нему относиться, когда страна осиротела. Я не бросаюсь словами, – жил среди нас гениальный человек, народный поэт. В докладе Л.И.Брежнева есть потрясающее место, что оформилась нация, которая называется советским народом. Высоцкий был истинным советским патриотом. Как же можно этого не понимать?! Здесь сидят космонавты, сидят большие советские актеры, шахтеры. Где я только не был, а был я недавно в Алма-Ате, был недалеко от Семипалатинска, везде люди слушают Володю и плачут. Что же – они становятся от этого хуже?! Я могу сказать об этом с любой трибуны. Если б мне только дали!

Я не смеюсь, я плачу. И хочу поздравить актеров. Песни Володи поют, Володе посвящают песни, и в этом доме родился такой спектакль, Володя здесь жив. Вы правы – есть ощущение, что он жив, что он войдет. Низкий вам поклон. Я счастлив за вас, что вы имеете возможность выступать в этом спектакле.

У меня сегодня большой день. Я читал ему его стихи при жизни, и он сказал: «Можешь читать». После его смерти я старался, где мог, читать его стихи.

В Алма-Ате был мой творческий вечер, и я случайно сказал, что мне мало того, что я делаю в театре, поэтому я лечу туда, где меня принимают: не дадут мне выступать в кино, я буду хоть шутом на базаре. Это было в Доме кино. Я сказал о Володе: это была гениальная личность, я протестую против того, что плохо поют его песни. Я знаю, что настоящее делается только в его доме, на Таганке. Это нужно иметь право выходить с его стихами. Вы, Юрий Петрович, с кем он прожил всю свою творческую жизнь, имеете на это право. Но на этом вечере так за это уцепились, что я прочел им «Человек за бортом». Стояла мертвая тишина. И на этом закончился мой творческий вечер.

Я хочу еще раз сказать вам, какое счастье такой спектакль и что на такое не жалко потратить все свои силы. Спасибо вам от всей души.

ЛЮБИМОВ: Руководителем нашего государства с высокой трибуны сказано: как желательно, чтобы снизу иногда была хорошая и правильная инициатива. Если она правильная и нужная народу, не может быть, чтобы она была задушена. Я привожу эту цитату в вольном пересказе, но можно привести ее точно.

Это единственное, на что я могу надеяться. Так обращаться со мной, с театром и моими коллегами мы позволить не можем. Я говорю это нарочно, потому что стенограмму будут читать.

Товарищи, которые должны этими вопросами заниматься, должны понять, что в нашей стране наступил момент, когда надо осознать, что нельзя так обращаться с людьми, которые стараются честно создать духовные ценности для своего народа. Какие-то люди, которые непозволительно и бестактно себя ведут (и благодаря этому мы уже очень многих людей потеряли), делают вид, что они ему, то есть Владимиру Высоцкому, помогали. Нет, они ему мешали. Может быть, они способствовали тому, что у него вылилась «Охота на волков»? Ему не давали петь, не разрешали концертов, не издавали его стихов, писали на него пасквили. И эти же люди сейчас заявляют нам и обвиняют нас, что мы «делаем не то, что это никому не нужно», что мы «хотим на чем-то спекулировать». Это должно быть осознанно.

Почему я настроен пессимистически? Потому что это не только закрыть спектакль. Это явление более серьезное и глубокое. Если бы им сейчас дать волю, то они от Пушкина оставили бы тоненький цитатник, Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина на троих выпустили бы десять страниц. Это если им дать волю.

Я нарочно говорю под стенограмму. Я на этом уровне не буду разговаривать. Они некомпетентные люди, безграмотные, они не понимают, какие это стихи, какая в них образность, что за ними стоит. Если один из заместителей начальника Главка говорит, что ему противно слушать песню про инвалида, что по его воспоминаниям это пьяные обрубки, которые хрипели и орали, то что это такое? Как он смеет, этот чиновник, так говорить о людях, которые проливали кровь за него на фронте! Это кощунство, и я с ними разговаривать не буду.

ГУБЕНКО: Ситуация действительно странная. Но не будем говорить о спектакле. Я хочу сказать о потрясающей неискренности, когда Ануров (начальник Управления культуры Мосгорисполкома) на похоронах Володи говорит над его гробом речь о том, какой был это прекрасный артист, а сейчас отказывается с театром общаться. Я хотел бы уточнить этот момент. Это не личные отношения Юрия Петровича с Ануровым, это отношение ко всем работникам театра, начиная от постановщиков, от электриков и кончая ведущими актерами и директором труппы, директором театра. Это неверное в корне.

Я не могу до сих пор понять, почему искренность и правда должны у нас превращаться в риск из-за отношения между этими людьми. С 1917 года искренность и правда являются законом нашего общества. Партия, если кто-то дискредитировал ее в какие-то моменты, всегда находила в себе силы справиться с этим, указать на гнилость, пакость, урон духовный и физический, если бы он наносился нашему народу.

Я хочу уточнить, что, если тов. Ануров думает, что это Юрий Петрович хочет с ними бороться, то это не так. Этот спектакль для нас – спектакль очищения. Мы приходим на этот спектакль как бы очистить себя от бытовой мерзости, которая нарастает на нас в каждодневной жизни. Мы имеем право сделать такой спектакль, потому что живем в государстве, где существует высокий эталон искренности и правды. Его дал нам Ленин и продолжает утверждать Леонид Ильич Брежнев.

И это должен знать товарищ Ануров (аплодисменты).

Лишение Любимова гражданства и назначение Эфроса

Начальство от культуры запретило и следующий спектакль Любимова – «Борис Годунов».

Юрий Петрович уехал в Лондон с женой и маленьким сыном для постановки там спектакля «Преступление и наказание». В интервью английской газете Любимов сообщил о том, что его не устраивает политика в области культуры в его стране и назвал имена тех, кто, по его мнению, такую политику проводит.

В результате этого интервью, вызвавшего гнев соответствующих инстанций, в театр, где работал Любимов, явился сотрудник нашего посольства, потребовавший, чтобы Юрий Петрович к ним явился. Любимов, не прерывая репетицию, ответил отказом. И тогда громко, на весь театр прозвучал приговор: «Преступление налицо, будет и наказание».

Потом в посольство было передано заявление Юрия Петровича о том, чтобы ему дали еще какое-то время на лечение в Лондоне. На требование немедленно вернуться в Россию Любимов ответил отказом.

В мае 1984 года Юрий Петрович был уволен с поста художественного руководителя Театра на Таганке. Увольнение было ускорено его невозвращением в Россию после восьмимесячного турне по странам Запада.

Газете «Нью-Йорк таймс» Любимов заявил, что он не будет просить политического убежища ни в одной из стран, рассчитывая на сочувствие правительств в отношении продления его временных виз.

В интервью этой же газете: «Они выгнали меня из театра, который я создал. Ни один чужеземный враг, как бы он ни ненавидел Россию, не в состоянии нанести столько вреда нашей культуре, сколько сделали эти ограниченные, мелкие люди».

После смерти Андропова в июле 1984 года Любимова лишили советского гражданства, а в театр на его место назначили Анатолия Эфроса.

Театр, который перед этим радовался многочисленным отказам лучших представителей искусства от назначения на этот пост, естественно, нездорово «забурлил».

В главк были вызваны ряд актеров, в адрес которых полетели угрозы страшного наказания в случае, если на собрании в театре, где труппе будет представлен А.В.Эфрос, артисты начнут выступать против.

А как могло быть иначе в театре, где всегда царил дух свободы, демократии, гласности?

Естественно, мрачная атмосфера собрания гневно взрывалась единственным вопросом к Анатолию Васильевичу: как он мог прийти на место Любимова, который несколько лет назад одним из первых встал на его защиту, когда он сам оказался в подобной ситуации. (Эфроса также снимали с поста главного режиссера Театра имени Ленинского комсомола.)

«Как вы могли?! Как могли?!» – почти хором летел по рядам требующий ответа вопрос.

Всех выступавших на следующий день уволили из театра.

Приход Эфроса со своим театральным стилем, со своим пониманием театральной эстетики труппой был воспринят с агрессивным непониманием и однозначно как предательство по отношению к Любимову, которого мы, артисты, продолжали ждать.

Стилевой окрас будущих спектаклей превращал «любимовский» театр в театр «эфросовский», что в результате означало гибель легендарного Театра на Таганке.

Анатолий Васильевич не мог этого не понимать. Это понимали все, и этим объяснялась недоброжелательность артистов по отношению к большому (конечно же!) художнику, режиссеру А.В.Эфросу.

Не желая работать с Эфросом, из театра уходит художник Давид Боровский. Следом за ним – Леонид Филатов. Позднее – Виталий Шаповалов и «припозднившийся» Вениамин Смехов, который был задействован в спектакле «На дне» у Анатолия Васильевича.

Леонид Филатов также был назначен на роль Пепла, но еще до прихода Анатолия Васильевича на пост главрежа он начал сниматься в фильме «Чичерин» у режиссера Зархи. Поэтому он написал объяснительное письмо Эфросу:

«Уважаемый Анатолий Васильевич! Около недели тому назад мы имели длительный и, как я надеялся, небесполезный разговор, касающийся сложностей, возникших в моей работе в кино в связи с назначением меня на роль Пепла в “На дне”.

Безусловно, театр – основное место моей службы, и кино ни в коей мере не может соперничать с театром, но что же делать, если я подписал договор в кино еще до Вашего прихода в театр. Исходя из дисциплинарных и прочих соображений, Вы были бы правы, настаивая на моем присутствии на репетициях, но ведь Вы, Анатолий Васильевич, глубоко творческий человек, обязательный в отношении собственных репетиций. Это обстоятельство давало мне надежду, что Вы достаточно уважительно относитесь не только к своему, но и к чужому творчеству, а также к чужим обязательствам.

Меня удивила пересказанная мне реплика относительно того, что “выступать за справедливость легко, а ежедневно работать трудно”. Надо понимать, что все, что происходит в биографии актеров этого театра за этими стенами и без Вашего непосредственного участия, не имеет отношения к искусству?

Отчего у Вас могло сложиться ощущение, что я во время столь неожиданных для меня репетиций спектакля “На дне” занимаюсь чем-то совершенно не похожим на творчество?

Наша договоренность относительно моей работы в “На дне” остается в силе, если Вы, разумеется, сами не захотите ее разрушить.

Я крайне уважительно отношусь к возможности работать с Вами, хотя идея назначения на роль Пепла со мной не обсуждалась и является для меня полной неожиданностью.

Но еще раз повторяю – до конца апреля у меня есть работа, начало которой состоялось задолго до Вашего прихода в театр, и перестроить ее в столь спешном порядке не представляется возможным. Уже в начале мая я готов приступить к репетициям.

Кроме моей работы в кино и в театре (я имею в виду спектакли), есть и еще обстоятельства, не позволяющие мне сию же минуту начать репетиции, – это простуда (шесть дней я нахожусь на бюллетене).

«Уважаемый Анатолий Васильевич, как видите, я не держу камня за пазухой, и мое письмо не имеет иной задачи, кроме как добиться взаимоуважения.

Леонид Филатов.

15 апреля 1984 г.»

Анатолий Васильевич в ответ пишет очень короткую записку:

«Лёня!

Я, конечно, верю в Ваш бюллетень и в то, что Вы больны, и все же мне не очень понятно Ваше отношение к делу. По-моему, Вам нужно ясно и точно сказать мне – работник Вы или нет. Тогда я буду знать, что делать.

С уважением,

Эфрос».

Вскоре Лёня также покинул Таганку.

Главрежам всех театров было строжайше запрещено брать к себе ушедших от Эфроса артистов.

Но, несмотря на это, пойдя на героический риск, Филатова, Смехова и Шаповалова приютила у себя в театре «Современник» удивительная женщина и режиссер Галина Борисовна Волчек.

Юбилеи: Таганке – 20, «Современнику» – 30!

Апрель 1984 года

23 апреля было объявлено выходным днем. Мы – несколько человек – поехали отмечать эту дату в Дом литераторов, где за нами весь вечер следили люди из соответствующих органов.

В ресторане пили за здоровье Окуджавы, за его шестидесятилетие, он – за наше здоровье, и под сурдинку звенели рюмки – за Таганку. Следящие за нами люди сидели поодаль, были приветливы, кто-то из нас даже вступил с ними в короткий диалог. Короче, нам они не мешали. А их присутствие как-то осторожно-озорно подзадоривало нас.

Я сохранила на память о том вечере сувенир – маленький деревянный стаканчик с крышкой, на котором оставили свои автографы те, кто присутствовал тогда за «праздничным» столом: Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, Давид Боровский, Мария Полицеймако, Татьяна Жукова, я, Лёня, Борис Хмельницкий, Вениамин Смехов, Юрий Медведев, Дмитрий Межевич…

Не вижу автографов Булата Окуджавы и Николая Губенко, хотя есть чьи-то неразборчивые подписи.

После ресторана, опять же под присмотром, поехали домой к Губенко. И опять пили за здоровье Булата, не забывая и день рождения театра, за двадцатилетие которого опять и опять весело поднимались наполненные бокалы и рюмки.

А в середине вечера на радость всем нам Булат Окуджава взял гитару и начал петь… Какое счастье!.. Мы любили друг друга, мы – одно целое, мы – команда! Мы – одна семья!

В 1986 году театру «Современник» исполнилось 30 лет. На юбилее выступили Л.Филатов, В.Шаповалов, В.Смехов, В.Гафт, которые, каждый по-своему, высказали свои претензии к Анатолию Эфросу. Виталий с Вениамином что-то адресно спели. Валя Гафт, естественно, написал и прочел эпиграмму, а Лёня Филатов – стихотворение, которое вызвало особенный гнев отдельных лиц в творческой среде и в Театре на Таганке. Скандал на всю Россию!

 
Мы отбились от прежнего стада, а стадо и радо, —
Устремились вперед, никого из отставших не ждя,
Сохрани их Господь от возможного мора и глада,
Сохрани их Господь от охотника и от дождя.
 
 
Спотыкаясь в тумане, бредем мы по тропам оленьим,
За душой – ни корысти, ни денег, ни зла, ни обид.
Мы богаты теперь только памятью и сожаленьем,
Остальное зависит от наших рогов и копыт.
 
 
Мы остались втроем. На распутье стоим оробело.
Но и тут никому не позволим себя утешать.
Тем же воздухом дышит сегодня небесная Белла,
Коли дышит она – нам тем более можно дышать!
 
 
Наши дети мудры – их нельзя удержать от вопроса:
Почему все случилось не эдак, а именно так?
Почему возле имени, скажем, того же Эфроса
Будет вечно гореть вот такой вопросительный знак?
 
 
Что ответим мы нашим суровым и искренним детям?
Мол, что было, то было! Такой, мол, случился курьез!..
– Мы старались не быть подлецами, – мы детям ответим, —
И Эфрос в нашей жизни, по счастью, не главный вопрос!
 
 
Пусть нам дети простят, по возможности, наши промашки,
Не скажу – за талант, но – за помыслы, но – за труды.
А порукой тому, что мы жили не как замарашки —
Эти, может быть, самые чистые в мире пруды…
 

Театр на Таганке взъярился… заклокотал, забурлил, осерчал. Ночью раздается телефонный звонок. Актриса театра зловещим шепотом в трубку: «Передай своему подлецу…» Естественно, я ничего передавать не стала. Осадок остался отвратительный.

Золотухин сочиняет воззвание, в котором клеймит позором «отбившихся», и почти сразу получает ответ Лёни:

«Минуло всего несколько дней, – и вдруг выяснилось, что ты подписал очередное воззвание, даже не выяснив предмета скандала. Разве вся долгая история наших взаимоотношений, пусть весьма осторожных и не всегда откровенных, не убедила тебя в том, что я – человек открытый? Неужели ты так вот сразу мог поверить, что я посмею бросить камень в дом, где я проработал почти шестнадцать лет? Неужели ты, так много и осмысленно занимающийся литературой, а стало быть, и философией, а стало быть, и вопросами нравственности, мог так легко поверить летучей сплетне о злонамеренности моего выступления в адрес театра?

Неужели ты думаешь, что в сорок лет приятно покидать родные стены? Это ужасно!

Ты распорядился своей судьбой иначе, и я не судил тебя. Досадовал, но не судил. Как же ты мог позволить себе осудить мою печаль, мою жизнь, мою боль, пусть даже высказанную в резкой форме в адрес одного человека? Пусть он дорог тебе как человек и режиссер, – но оставь за мной право иметь к нему личные претензии. Тем более что в адрес ребят я не мог, не хотел, да и не смел высказать ни слова упрека.

Долгое время в ответ на чьи-то упреки в твой адрес я находил в себе силы и благородство отвечать категорически: не смейте в моем присутствии… и т. д. Теперь у меня кончились силы защищать твою двусмысленность и непоследовательность.

Думаешь ты одно – говоришь другое. И так во всем.

Ты написал мне в Будапеште нежнейшее письмо, и я поверил в твою искренность. Но уже через десять дней, находясь в Сибири, ты в присутствии ребенка позволил говорить обо мне мерзости.

Где ты настоящий, Валерий? Да и есть ли ты? Ты стал прохиндействовать не только в жизни, но и в искусстве, а это уже совсем худо.

Это последнее мое к тебе письмо. Я тебе не судья, живи как знаешь.

23 апреля 1986 г.»

* * *

Шли дни, недели, месяцы, страсти поутихли. И пусть некоторая напряженность оставалась, но на сцене Театра на Таганке стали появляться новые спектакли, по поводу которых в многочисленных газетах выходили хвалебные рецензии…

А вот любимовские спектакли были лишены подобных «праздников», положительных откликов на них в прессе того времени было крайне мало.

13 января 1987 года уходит из жизни Анатолий Эфрос – Царствие ему Небесное…

Никогда не понимала, почему Лёня винил себя в смерти А.В. Эфроса. Ну не уход же его в театр «Современник», где он прочитал на юбилее театра стихотворение, убил Анатолия Васильевича?!

Допускаю, что стихотворение могло обидеть Эфроса. Но ведь потом он целых два года работал с артистами, которые демонстрировали к нему полную доброжелательность. Все работали, и всем было хорошо.

А вот когда Анатолия Васильевича вызвали в Министерство культуры и сообщили о приезде Ю.П.Любимова, которому обещали вернуть и гражданство, и пост главного режиссера Театра на Таганке, это могло повлиять на самочувствие Анатолия Васильевича и приблизить его кончину.

Кроме Лёни, на юбилейном вечере в «Современнике» выступили и другие, но именно Лёня принял на себя целую обойму гнева и ярости определенной части общественности.

А впоследствии некие артисты, выступая на телевидении с наигранной сердечной болью, как будто приняли от Лёни эту его «виновно-признательную» эстафету. И понеслась по свету эта нелепая чушь…

После ухода из жизни Анатолия Васильевича Эфроса художественным руководителем Театра на Таганке был назначен Николай Губенко.

Своим твердым заявлением, что никого не коснется увольнение, даже тех, кто пришел в свое время с Анатолием Васильевичем, новый худрук успокоил артистов. «Работать будут все!» – обещал Губенко.

И началась работа над восстановлением любимовских спектаклей. В этом был смысл режиссерской деятельности Николая Губенко, который, как и все мы, артисты, продолжал ждать и надеяться на возвращение Юрия Петровича домой, на родину, предпринимая в связи с этим немалые начальственные усилия.

Параллельно с напряженной работой в театре возникали неприятные ситуации, когда, например, недавно пришедший на Таганку молодой артист написал в газету «Московская правда» статью-донос о якобы творческом климате: нет работы над новыми спектаклями, театр занимается реанимацией старых любимовских, нет должной дисциплины… Ну, в общем, все отвратительно и надо, очевидно, что-то делать…

Конечно же, это сочинительство не было единоличным итогом ночных бдений, а было, думаю, продуктом согласованных действий недоброжелателей Театра на Таганке, а их на тот момент было предостаточно. И они точно вычислили молодого амбициозного актера-стукача.

Жаль, не смогла в архиве найти частушку, посвященную этому артисту, в которой Лёня советует ему – «дятлу» – стучать азбукою Морзе.

* * *

Театр существовал в напряженном режиме ожидания, стараясь к приезду нашего дорогого шефа сохранить в приличном состоянии все его спектакли. И в том, что мы опять стали единой семьей, была, конечно же, огромная заслуга Николая Губенко. Он сплотил всех нас вокруг себя, заразил уверенностью в скором возвращении Любимова, и мы, артисты, вновь смогли вернуться в те счастливые молодые годы, когда ноги неслись в родной театр, где зрительный зал вновь взрывался заслуженными восторгами.