Нина Артюхова
Светлана. Белая коза Альба

VIII

От станции до Костиного дома было пятнадцать минут нормальной ходьбы. Когда Костя провожал Надю, ему случалось растягивать до двадцати пяти. Если Костя шел в одиночестве и торопился, он поспевал к поезду за шесть-семь минут. В этот вечер Костя, сам того не сознавая, побил все свои прежние рекорды.

Перейдя мостик, задержался на секунду: не свернуть ли налево, не пройти ли сначала мимо Надиных окон? Правда, затемнение, но все-таки, если подойти совсем близко, должно быть, можно увидеть, не горит ли свет…

После короткого колебания Костя все-таки налево не свернул, а побежал дальше, к дому.

Дом, освещенный луной, казался грустным, покинутым, необитаемым. Резко выделялись на белой стене черные, сморщенные головки георгинов, прибитых морозом. Прошуршали под ногами осенние листья и обрывки сухой картофельной ботвы. И здесь картошка доходила до самой террасы…

«Неужели мама и копала и убирала все это сама?»

Окна завешены плотно. Дом молчит…

«Мама уехала!» – с ужасом подумал Костя.

Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь кулаком, постучал слишком громко, не рассчитав силы.

За дверью неестественно быстро послышались легкие шаги, мамины шаги, и мамин голос спросил;

– Кто там?

Костя, мгновенно перейдя от отчаяния к самому хорошему настроению, сказал деланным басом:

– Здесь живет гражданка Лебедева?

Дверь сейчас же раскрылась широко. Мама стояла на пороге. Она была такой маленькой, худенькой и… старой! Его лицо было в тени. Увидев военного, мама с ужасом спросила:

– Что? Что? Вы откуда?

Костя, испуганный ее испугом, сказал:

– Мама, это я!

Он только теперь понял, почему она открыла так неестественно быстро, понял, чем был для нее все эти годы каждый стук в дверь: не стук в дверь, а стук прямо в сердце!

Мама слабо крикнула:

– Костя!

Он подхватил ее и почти внес в дом – она была такая легонькая.

На столе – баночка с клеем, обрезки бумаги и материи и несколько библиотечных книг, разодранных юными читателями… Знакомая картина!

– Ты как же? Как же, Костя, милый?

Это «как же» означало: надолго ли? На несколько часов, проездом, или в отпуск (завязанная рука!), или, может быть… совсем, домой?

Костя, торопясь, рассказал про командировку.

Мама переспросила:

– Ночевать дома будешь? Две недели? Каждую ночь?

Эти две недели казались ей счастливой вечностью. Она сидела на диване рядом с Костей, любовалась им, целовала его и молодела с каждой минутой. Прошло пять минут – мама помолодела на десять лет!

Какой непростительной свиньей он был бы, если бы, перейдя мостик, свернул налево!

Увидев, что мама опять вытирает глаза, Костя сказал с раскаянием:

– Мама, я такой дурак, я тебя напугал!.. А как у вас… – он немного покраснел, – все благополучно? Все здоровы?

– Да, да. У Нади ученье уже началось. Она много работает… Детка, милый, ведь ты с дороги… ты, должно быть, голодный. Посиди минуточку, я сейчас…

«Детка» встал во весь рост рядом с мамой, демонстративно распрямил плечи… Мамины брови приходились как раз на уровне его плеча.

– Ничего не поделаешь, дорогой, – привычка! В генералы произведут, а для меня – все «детка»!

Мама включила чайник и стала внимательно и тревожно обследовать содержимое буфета.

Костя ее не останавливал. Во-первых, традиция. Во-вторых, девятнадцатилетний аппетит не считается с такой мелочью, как позднее время и ужин, съеденный четыре часа назад. Кроме того, Косте хотелось увидеть собственными глазами, что мама найдет в буфете. Мама никогда не писала о продовольственных затруднениях, но Костя знал, конечно, что москвичам приходилось туго в эти годы. Он стал вынимать из мешка привезенные с собой деликатесы.

Мама сказала: «Ох!» – потом достала из буфета еще тарелку, положила на нее всего понемножку и вышла в сени. Постучала к соседям – по-видимому, там еще не спали.

Вернувшись, мама пояснила:

– У них девочка хворает.

Это было так похоже на маму… Вспомнилось детство. Костин отец рано умер. Мамин заработок был невелик – необходимое было, но Костя не был избалован изобилием.

Когда мама привозила из Москвы что-нибудь «вкусненькое», это всегда доставляло радость. А радостью всегда хочется поделиться. Через пять минут после маминого приезда все Костины приятели дружно похрустывали печеньем или делили апельсин по долькам – на восемь человек.

Иногда соседки упрекали маму в непрактичности, в том, что она неправильно воспитывает Костю.

Однажды Костя услышал такой разговор:

– Ну, посмотрите. Вы привезли Косте шоколаду, ему бы на несколько дней хватило, а какая польза – по кусочку на всю эту ораву?

Мама отвечала со своей милой улыбкой:

– Мамы, когда вы думаете о пользе для ваших детей – не думайте, что дети состоят из одних желудков.

А теперь Костя, улыбаясь, смотрел на мать. Конечно, ей одной хватило бы надолго… но… Он любил ее именно такой, свою неблагоразумную маму.

– Однако у вас поздно ложатся, – сказал он, – я думал, приеду в сонное царство.

Мама понимала его с полуслова.

– Иногда и поздно ложатся… например, я думаю, у Зиминых еще не спят. Александра Павловна говорила, что Надя сдает чертежи и много работает по вечерам.

Костя допил чай и встал:

– Я, мама… пойду пройдусь немножко…

Может быть, маме, как и всякой другой матери, хотелось, чтобы этот первый вечер он провел с ней? Во всяком случае, она такого желания не высказала. Костя крепко обнял ее и сказал, как бы извиняясь:

– Я очень быстро!

IX

Костя два раза обошел вокруг Надиного дома… В Надиной комнате открыта форточка, а в столовой – окно. Но шторы такие темные, что ничего решительно не видно. Тишина. Не может быть, чтобы легли спать с открытым окном в такую холодную ночь! Этого не допустила бы Александра Павловна, которая всего боится – начиная с простуды и кончая жуликами.

Костя подошел совсем близко к окну и вдруг заметил узенькую щелочку света и увидел, что в эту щелочку из комнаты выходит дым. Костя громко позвал:

– Надя!

В комнате послышалось удивленное восклицание, занавеска приоткрылась немного, и Костя увидел вполоборота Надино лицо, освещенное луной, – милое Надино лицо с прямыми бровями и тяжелые каштановые косы, хитроумным образом уложенные низко на затылке…

– Ох, Костя!.. Ты?! Надолго? Откуда ты взялся? Иди, иди, я сейчас открою!

Надя исчезла за занавеской, но Костя предпочел для скорости форсировать невысокий оборонительный рубеж в виде подоконника и очутился в комнате раньше, чем Надя успела повернуться к двери.

Он много раз думал об этой первой минуте встречи. Как поздороваться? За руку или…

Надя немедленно разрешила его сомнения, звучно поцеловав в обе щеки. Но когда Костя сам захотел обнять ее, Надя, улыбаясь, отстранила его от себя.

– Вот, познакомьтесь, пожалуйста… Это мой товарищ…

К нему вернулась способность видеть что-нибудь в комнате, кроме Нади.

Комната была полна дыма, табачного дыма. На двух чертежных досках были наколоты два огромных чертежа, кругом в деловом беспорядке лежали тетради, готовальни, счетные линейки и очень толстые учебники.

А в самом центре дымовой завесы стоял недоумевающий молодой человек в круглых очках. Он был немного старше Нади и Кости, из тех непропорционально высоких и узкоплечих молодых людей, про которых говорят уже не «этот высокий», а «этот длинный». Он вежливо протянул длинную узкую руку:

– Бочкарев.

– Лебедев, – ответил Костя, стараясь не раздавить эту слабую, вялую руку.

– Вы работаете, – сказал он. – Надя, я сейчас уйду, ты прости, что я так поздно, я только на самую маленькую минутку.

Надя запротестовала и заставила его сесть. Посыпались неизбежные бессвязные вопросы и ответы. Надя крикнула в дверь:

– Мама! Мама! Посмотри, Костя приехал!

Александра Павловна, только что проверявшая запоры на двери в передней, удивленная, воскликнула:

– Откуда приехал? Костя, как ты вошел? Каким образом?

Надя ответила с исчерпывающей точностью:

– С фронта. Через окошко.

«Очкарик», как мысленно уже окрестил Бочкарева Костя, вернулся к своему чертежу и счетной линейке.

В разговор он не вмешивался. Что это? Деликатность или, наоборот, презрение?

У Очкарика был очень ученый вид, и Костя чувствовал себя по сравнению с ним безнадежным мальчишкой.

Надя заметила все: и медали, и новый орден, про который Костя еще не успел написать, и Костино загорелое лицо, «прямо даже странно видеть по сравнению с обыкновенными людьми».

Александра Павловна два раза сказала, что уже первый час, и три раза спросила Костю, подсев к нему, страшно ли было на фронте.

Надя раскрыла пузырек с тушью:

– Ты не обидишься, если я буду чертить?

– Когда сдаете?

– Завтра.

Костя взял со стола толстый кирпичеобразный учебник в девятьсот страниц. Перелистывая учебник, вдруг сказал грустнее, чем ему самому хотелось бы:

– Эх, когда-то я буду опять сдавать что-нибудь?

И вдруг отозвался Очкарик из своего угла:

– Ничего! Вы еще молодой. У вас все впереди, и экзамены, и зачеты.

Что это? В утешенье говорится? Или, наоборот, хочет подчеркнуть, какой Костя по сравнению с ним безнадежный мальчишка?

Потом Костя услышал, как Александра Павловна шепотом спросила Надю:

– Костя будет ужинать?

Надя гневно дернула плечом. Костя встал:

– Ты завтра с каким поездом поедешь?

– Семь сорок.

– Можно, я за тобой зайду?

…Мама, кажется, не ожидала, что он вернется так быстро. Но в кухне уже был приготовлен бак с горячей водой, мохнатое полотенце и Костины домашние тапочки.

Тапочки оказались малы. Костя, надев их на босу ногу и примяв задники, прошлепал из кухни по коридору и с удовольствием посмотрел на белые простыни и знакомое пушистое одеяло.

Уже лежа в постели, он спросил по возможности равнодушным тоном:

– Кто этот Очкарик там, у Зиминых?

– Какой «Очкарик»? – переспросила мама. По звуку ее голоса было ясно, что она уже поняла какой.

– Ну… Очкарев, Бочкарев? Как его там?.. Студент тоже.

– Алеша Бочкарев? Он на одном курсе с Надей.

– Здесь живет или в Москве?

– Здесь, на Первомайской улице. Да неужели ты его не помнишь? Он у меня был одним из самых прилежных читателей. Впрочем, он постарше вас. Когда он кончал, ты, по-моему, еще не очень чтением интересовался…

– Должно быть, главный отличник у них? – презрительно фыркнул Костя.

– Да, он как будто хорошо учится.

Главный отличник… И Надя главная отличница… Занимаются вместе… Живет вредоносный Очкарик на Первомайской улице… И ездят они каждый день вместе в институт. Очкарик отдает Наде свой плащ, если дождь пойдет… Очкарику Александра Павловна говорит: «Ведь вы ее до самого дома проводите?»

Мама потушила верхний свет и поцеловала Костю:

– Спи, милый!

Укладываясь поудобнее, Костя пробормотал что-то о своей ненависти к тыловым крысам. Но мама всегда любила справедливость.

– Между прочим, он был контужен под Сталинградом, – сказала она, – и после этого его демобилизовали.

– Кого? – хмуро переспросил Костя, уже прекрасно поняв кого.

– Алешу Бочкарева.

Мама осторожно дотронулась до Костиной забинтованной руки:

– Не болит?

– Нет.

Он взял мамину руку и прижал ладонью к своей щеке:

– Мама, я дурак?

– Пока не замечаю этого.

Перед тем как начать видеть сон, Костя успел подумать, что его мама обладает ценным и редким (для родителей) качеством: у нее есть чувство юмора.

А Зинаида Львовна долго еще не ложилась. Ей был дорог каждый час, каждая минута, которые ее мальчик проведет с ней. Она сидела в темноте и слушала его дыхание.

Она разбудила его ровно в шесть. Ее удивило, как быстро он проснулся и встал, удивила неторопливая быстрота его движений.

Он вошел в кухню со стаканом в руке:

– Горячая вода есть?

Он стал наливать из чайника.

– Постой, детка, – сказала она. – Еще не вскипела.

Когда Зинаида Львовна вернулась в комнату, она увидела, что «детка» сидит перед зеркалом и намыливает кисточкой щеку. Зинаида Львовна всплеснула руками:

– Котя, ты бреешься!

Разумеется, Надю пришлось ждать. Костя это предвидел и вышел из дому с запасом в десять минут. Костя ходил по террасе и поглядывал в сторону Первомайской улицы, откуда, по всей логике вещей, должен был появиться ненавистный Очкарик.

Он появился гораздо позднее, когда Надя и Костя уже пересекли базарную площадь. Он появился вдалеке, в другом конце площади, и, приветственно помахав длинной рукой, исчез за домами. Он шел к станции параллельной улицей, самым неудобным путем, который только можно придумать, и самым грязным путем.

На платформе Костя увидел его еще раз, опять издали. Приветственный взмах длинной руки – и Очкарик понесся к самому дальнему вагону, в хвосте поезда.

О, деликатный Очкарик! Ладно, живи, Очкарик! Учись в институте вместе с Надей, можешь даже отдавать ей свой плащ, чтобы она не промокла под осенним дождем! А я повоюю и за тебя, поскольку ты герой Сталинграда. Но дай мне эти две недели почувствовать себя по-настоящему дома. Дай мне хоть на минуточку – по утрам и вечерам – забывать, что я младший лейтенант Лебедев, и быть просто Костей Лебедевым.

Учись, Очкарик! Но помни, что ты должен учиться хорошо, ты должен учиться отлично, не напутай чего-нибудь со своей счетной линейкой, помни, что ты учишься не только за себя, а и за меня – младшего лейтенанта!

X

Иван Иванович всегда входил в класс со звонком. Ни на полминуты раньше, ни на полминуты позднее. А в конце урока – последняя фраза объяснения, короткая пауза и вместо точки звонок, возвещающий перемену. Каким образом, ни разу не взглянув на часы, Иван Иванович умел так точно рассчитывать свое время, было загадкой для всей школы.

Иван Иванович преподавал математику в старших классах, а арифметику только в четвертом «А», временно заменяя заболевшую учительницу.

Девочки из старших классов спорили, даже пари держали: может ли Иван Иванович опоздать или пропустить урок? Утверждали, что может, конечно, только новички. Все хоть немного знавшие Ивана Ивановича понимали, что это случай невероятный.

Вот и сегодня. Не успела старательная и старенькая тетя Мариша в школьной раздевалке подойти к рубильнику и оборвать на высокой ноте звон, разносившийся по всем этажам, а Иван Иванович уже в дверях.

Девочки как-то особенно дружно и четко встают, садятся…

Вот уже неделю Светлана встает и садится вместе с почти еще незнакомыми девочками, и каждый раз это доставляет ей острую радость.

Сначала было трудно привыкнуть к строгому распорядку дня и к тому, что она почти все время на людях. Слишком долго Светлана была предоставлена самой себе, слишком большой перерыв был в ученье.

Поражала, трогала, а порой и утомляла забота о ней. О Светлане заботились не просто из жалости или по доброте, как было в эти страшные годы.

Воспитательницы и няни в детском доме, учителя в школе жили заботами о детях – это было их любимое дело.

Ребята выходили каждое утро стайкой из детского дома – те, кто учился в первую смену. Уже в переулке мальчики сворачивали направо, а девочки налево – в свою школу. В широких, светлых коридорах, в просторных светлых классах девочек из детского дома уже невозможно было отличить от других школьниц: они становились школьницами, как все. Почти все эти девочки уже давно жили в детском доме, у них не было такого большого перерыва в ученье, как у Светланы. Ее сверстницы учились в шестом или седьмом классах. В четвертый «А» вместе со Светланой входили только маленькие Аня и Валя Ивановы, неразлучные близнецы, тихие, скромные, старательные, похожие друг на друга.

Светлану очень угнетало, что почти все девочки в классе были на два, а то и на три года моложе ее. Хорошо еще, что ростом невелика – кто не знает, сколько ей лет, и не заметит разницы, – но она чувствовала себя настолько взрослее их! Ей сразу понравилась ее соседка по парте – Галя Солнцева, с ясными голубыми глазами и толстенькой короткой косой с золотистым завитком на конце.

Понравились Лена Мухина и Маруся Пчелкина, объединенно называемые «мухи», – еще одна неразлучная пара. Галя Солнцева тоже очень дружила с ними. В классе Галю любили, ее называли Галочкой, Солнышком, иногда Мухой Третьей.

На перемене Галя рассказывала Светлане о том, какие замечательные отличницы обе «мухи». Туся Цветаева стояла в дверях, заглядывая в коридор, чтобы вовремя крикнуть: «Иван Иваныч идет!»

Эта румяная, живая девочка тоже казалось Светлане очень привлекательной.

– Тебе нравится Туся? – спросила она.

Галя деликатно ответила:

– Не очень…

Если Галя говорит «не очень нравится», значит – «очень не нравится». Почему бы это? А тут как раз зазвенел звонок, вошел Иван Иванович. Пришлось поскорее выбрасывать из головы все, кроме арифметики. На уроке Ивана Ивановича не может быть никаких посторонних мыслей.

Даже на стул не присел, раскрывает записную книжку и прямо с места в карьер:

– Мухина!

Лена Мухина, Муха Черная, невысокая девочка с умным и энергичным лицом, отвечает на вопрос, как всегда, толково и точно.

– Цветаева!

Туся вскакивает и говорит, глотая слова, – ей хочется рассказать как можно больше, даже то, о чем ее не спрашивали.

Иван Иванович останавливает ее движением руки.

– Пчелкина!

Маруся Пчелкина, Муха Белая, всегда так стесняется, отвечая урок. И до того она светленькая, голубоглазенькая и кроткая…

К доске Иван Иванович не вызывает. В начале урока ему отвечают с места, по вопросам, вразбивку. Весь класс в напряжении.

Ивана Ивановича боятся, но любят. Именно потому, что любят, боятся еще больше.

Вот он шагает около столика и в проходах между партами, высокий и худой, очень подвижной, в неизменном своем костюме цвета перца с солью.

Бородка и волосы у него тоже цвета перца с солью.

А если кто зазевается, не сразу ответит или напутает что-нибудь, так и посыплются разные обидные словечки, с перцем, с солью.

– Короткова!

Короткова встает, глаза ее наполняются слезами. У этой девочки на фронте погиб отец, недавно только получили извещение.

Она совсем не может разговаривать – сейчас же начинает плакать.

Другие учителя не спрашивают ее. Иван Иванович спрашивает на каждом уроке, и с каждым разом голос Катюши Коротковой звучит увереннее и тверже. Иван Иванович подошел вплотную к ее парте, чуть наклонился и как-то особенно бережно выслушивает ее ответ.

Не очень хорошо ответила Катюша, но Иван Иванович кивнул головой и поставил в записной книжке против ее фамилии (так, чтобы соседки видели) одобрительную закорючку.

Да, его есть за что любить, но и бояться, конечно, тоже необходимо.

Вот он повернулся и встретился глазами со Светланой.

– Соколова!

Светлана встает, волнуясь больше, чем на всех других уроках. По арифметике ее еще не спрашивали ни разу.

– Ты уже училась в четвертом классе?

– Нет, я только третий кончила. Со мной занимаются сейчас, я повторяю…

– Трудновато приходится? Перезабыла?

Теперь он подошел совсем близко, и глаза у него оказались неожиданно светлыми и добрыми. Издали они кажутся совсем другими из-за серых, косматых бровей.

И совсем просто было ему ответить:

– Да.

– Попробуй решить задачу.

Светлана стала писать на доске условие задачи. У нее было ощущение человека, когда-то в детстве умевшего плавать, но теперь не верящего в свои силы: «А вода глубока, не выкарабкаться, сейчас буду медленно погружаться с головкой и с ручками».

Иван Иванович не торопил. Вот так же отвечала ему Катюша Короткова – могла думать, сколько ей хочется. И вдруг оказалось, что задача совсем простая, даже как будто знакомая, что плыть не страшно, Светлана уже не боялась утонуть.

– Сначала узнаем… Во втором вопросе узнаем…

Еще раз сложить центнеры, потом тонны… Но она забыла, сколько центнеров в тонне – десять или сто? Кажется, сто. Светлана писала одну цифру за другой. По лицам девочек она поняла, что ошиблась. Взяла тряпку и стерла написанное. Нет, как будто правильно получается: 635 тонн 11 центнеров. А к ним прибавить…

И опять весь класс молчаливо подтверждает: неверно! Светлана положила мел и сказала с отчаянием:

– Забыла!

Обычно в таких случаях Иван Иванович вызывал другую девочку на помощь, иногда у доски собиралось трое или четверо. Поднялось несколько рук. Туся Цветаева подняла выше всех, улыбалась и даже шевелила пальцами от нетерпения. Мухи и Галя Солнцева рук не подняли, на их лицах выражалось страдание.

– Солнцева, напомни, – сказал Иван Иванович, как будто не замечая поднятых рук.

Галя подошла к доске и, подавая Светлане мел, сказала:

– Их десять, а не сто. Пиши один, а другой один прибавь к тоннам.

С точки зрения математической, это было очень несовершенно выражено, но Светлана поняла сразу. Все вспомнила о центнерах и тоннах.

Она стерла «635 т. 11 ц.» и написала: «636 т. 1 ц.»

Сказала смущенно:

– Я думала, что центнер от слова «сто».

– Правильно думала, – подтвердил Иван Иванович. – Почему же он так называется?

– Ах да! – радостно вспомнила Светлана. – В нем сто килограммов!

Галя отступила к окну, стараясь показать, что Светлана отлично управляется без нее. Даже решилась спросить:

– Мне можно сесть, Иван Иванович?

Он усмехнулся:

– Садись, Ясное Солнышко!

Когда Светлана возвращалась на свое место, она была твердо уверена, что никогда в жизни не забудет, сколько центнеров в тонне и сколько килограммов в центнере.

Перед тем как рассказывать дальше, Иван Иванович диктует номера заданных на завтра задач и примеров. Пока девочки пишут, ходит между партами и успевает проверить несколько домашних работ.

– Мушка, дай промокашку! – шепчет Муха Белая своей подруге.

Иван Иванович говорит сурово:

– Не жужжать! – И добавляет, вышагивая длинными ногами по классу, растягивая одни слова и скороговоркой произнося другие: – Прромокашки, зубные щетки, носовые платки и гребешки должны быть у кажждого иннндивидуальны!

Как опытный артист, он делает паузу «на смех». Иван Иванович любит пошутить и любит, чтобы оценили его шутки. Это короткие антракты, предохранительные клапаны, открываемые во время урока. Без них слишком велико было бы напряжение в классе.

Галя, на беду, смешлива. Другие давно уже отсмеялись и пишут дальше.

– Солнцева! Довольно веселиться, пиши внимательнее.