Нина Агишева
Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья

Не исключено, что Мэри была знакома еще с одной знаковой фигурой той эпохи – мадам Ролан, автором знаменитых “Мемуаров”, написанных в тюрьме. Она не делала громких заявлений, но, будучи женщиной, занималась политикой, и этого оказалось достаточно для того, чтобы вынести ей смертный приговор. Ее казнь 8 ноября 1793 года – а перед смертью эта женщина сказала пророческое: “О свобода! Какие злодеяния прикрываются твоим именем!” – повергла Мэри в отчаяние.

Что объединяло этих трех француженок, поддержавших революцию? Как ни странно, знаковая роль мужчин в их жизни. Мадам Ролан была женой экономиста и министра Ролана де Ла Платьера и держала салон, ставший прибежищем жирондистов. Олимпия де Гуж в Париже сошлась с богатым чиновником, благодаря которому стала вхожа в лучшие дома и даже фигурировала в справочниках знатных особ. Теруань де Мерикур в 1780-х в Лондоне жила на содержании у аристократа, а в Париже не без основания считалась куртизанкой. Она была очень красива: Камиль Демулен приветствовал ее в клубе кордельеров словами “царица Савская пришла навестить местного Соломона”. Ее не гильотинировали, но неизвестно, что было лучше: после ареста депутатов-жирондистов она обратилась к толпе со страстной речью, призывая прекратить убийства, и разъяренные якобинки жестоко избили ее в саду Тюильри. После этого Теруань стала стремительно терять рассудок и умерла в 1817 году в сумасшедшем доме.

Мэри Уолстонкрафт не была столь радикальна в своих взглядах, как де Гуж или Теруань, но признания она добилась сама! И когда писательница и журналистка Уолстонкрафт познакомилась в парижском доме того же Томаса Кристи с Гилбертом Имлеем, она была уже писательницей и журналисткой с именем и репутацией. И – по-прежнему девственницей.

Гилберт Имлей – статный красивый американец – участвовал в Войне за независимость и закончил ее в чине лейтенанта. Он успешно занимался торговлей, в том числе спекуляциями с землей в штате Кентукки (по некоторым сведениям, и уехал из США, скрываясь от правосудия и кредиторов). Издал две книги: “Топографическое описание западной территории Северной Америки” и роман “Эмигранты”, осуждающий рабство. В революционной Франции появился как сотрудник американской дипломатической миссии. Успешно соблазнял замужних женщин, его называли “философ-любовник”. И скорее всего, был еще и шпионом – этакая блистательная версия Джеймса Бонда образца XVIII века. Стоит ли удивляться, что его внимание к тридцатичетырехлетней тогда Мэри, на родине считавшейся синим чулком, произвело на нее сильное впечатление.

Той весной 1793-го она расцвела: все вдруг заметили ее густые орехового оттенка кудри, сияющие глаза, нежную белизну кожи. Мэри была счастлива оттого, что Гилберт разделял ее взгляды на свободу и эмансипацию женщин. Последнее обстоятельство его тоже устраивало: их связь была добровольной, естественной в условиях революционной Франции, отменившей все запреты, и не накладывала на него никаких обязательств. Больше того, Мэри казалось, что вот они-то сейчас и прокладывают путь в будущее свободным, связанным только любовью и обладающим равными правами мужчинам и женщинам. Когда Англия вступила с Францией в войну и Мэри рисковала жизнью, оставаясь в Париже, Имлей зарегистрировал ее как свою жену в американском посольстве – никакой юридической силы этот брак не имел, и родившаяся в мае 1794 года их дочь Фанни так до конца своей недолгой жизни и считалась незаконнорожденной. Фанни была зачата на пропускном пункте между Парижем и Нёйи (сейчас это один из кварталов Парижа, а в то время – деревушка в 4 милях от городской стены), поскольку отец девочки скрывался тогда от властей.

Если их французский период, несмотря на кровавые события вокруг, походил на медовый месяц длиною почти в два года, то возвращение в Англию оказалось мучительным. Имлей завел любовницу-актрису, упорно отказывался жить с Мэри и дочкой под одной крышей – и она долго не могла с этим смириться. Были две попытки уйти из жизни: сначала она хотела отравиться опиумом, потом прыгнула в Темзу с моста Патни в страшную непогоду, до этого долго ходила под дождем, чтобы намокла и стала тяжелой одежда. К счастью, ее спасли и в первом, и во втором случае.

Но тогда, весной 1793-го, их отношения были еще безоблачными, и Мэри, воспользовавшись приглашением садовника ее английских хозяев в Марэ (слуги ее все-гда любили) пожить в его загородном домике, переехала в Нёйи.

Они тогда впервые жили вместе, спали в одной постели, завтракали за одним столом, потом Имлей уезжал в город по делам, а Мэри шла бродить по окрестностям. Вечерами он рассказывал ей об Америке и обещал, что когда разбогатеет – а сейчас во Франции это более чем реально – они вместе уедут на берега Огайо: там самое прекрасное место на земле. Мэри так мечтала об этом! Она видела их дом и сад – хозяйство, домашнюю птицу и даже коров. У них будет много детей, а по вечерам они будут читать и писать книги. Но пока что она покорно слушала про британскую блокаду и эмбарго, про расширение его компании на Скандинавию, про серебро Бурбонов – и ничего не понимала. Она даже упрекала его: а как же наши идеалы? Нам что, так необходимо богатство? Он сердился, и она замолкала. Потом уже, в Лондоне, Мэри поняла, что ее избраннику был важен не результат, а сам процесс – он не мог жить без путешествий, сделок, контактов с какими-то сомнительными личностями, без опасности, наконец. И Франция, сгорающая в огне революции, была просто Клондайком. Хотя, кажется, ни один нормальный человек там уже не смог бы жить: однажды Мэри все-таки выбралась в город и увидела на брусчатке потоки крови. Они текли и текли, как ручьи после дождя. Рядом была гильотина – это объяснил прохожий. Он вывел ее из этого страшного места и сказал, чтобы она не появлялась в городе одна: “Тем более что вы иностранка, мадам, это становится очевидно, едва вы только раскроете рот”.

Богатство – о, оно ничего не стоит, думала она тем летом. И Гилберт, и владелец коттеджа велели ей не выходить из дома, но вокруг была такая красота, свежая зелень и первые цветы, так пели птицы и светило солнце, что однажды она дошла пешком до Версаля. Удивительно, но он стоял почти пустой, разграбленный еще не до конца. Груды мусора соседствовали там с огромными портретами французских королей и дорогой мебелью с поврежденной штыками обивкой. По паркету бегали кошки, а в Зеркальной галерее, казалось, сама смерть глядела на нее со всех сторон. Мэри дошла до фермы Марии-Антуанетты – коров и овец там уже, конечно, не было, вокруг только огромные деревья, давно не кошенная трава и сплошь заросшие сорняками цветочные клумбы. Но первоцветы пробивались наружу вопреки всему! Это была живая иллюстрация бренности всех человеческих устремлений к славе и богатству. Сама хозяйка этого прекрасного места уже находилась в Консьержери и ждала осени – 16 октября по распоряжению Робеспьера ее казнят. Как Мэри хотелось тогда, чтобы все это версальское горестное запустение Гилберт увидел вместе с ней! Но он целыми днями пропадал в городе, и она сходила с ума от того, что не знала, вернется он или нет. Впрочем, тогда он еще возвращался каждый вечер.

В конце лета – после регистрации в американском посольстве – они переехали в Париж, в дом на Фобур Сен-Жермен, там было спокойнее, чем в Марэ. Новые дома из белого камня – левобережный пригород Парижа. Как не хотелось уезжать оттуда в Гавр – но это был порт, и корабли могли оттуда плыть в Скандинавию, с которой Имлей торговал. Да и в Париже были арестованы уже почти все друзья – Элен Мария Уильямс, которая, как и Мэри, писала в английские издания о Французской революции, Томас Пейн, Томас Кристи. Маркиз де Кондорсе – он просил Уолстонкрафт составить проект образования для женщин – был приговорен к смерти.

Она не раз думала потом: Господь бросил меня в этот ад, чтобы я испытала наконец настоящее счастье? Единственный раз в жизни?

…В комнату привели Фанни – попрощаться с матерью. Но Мэри не видела ее, не видела ничего. Неожиданно она почувствовала, как за ее спиной, в изголовье кровати подул сильный ветер. Очень сильный, почти ураган. Он подхватил ее и куда-то понес, пока она не оказалась на краю обрыва. Мэри вдруг стало легко и радостно. Она смотрела вниз, себе под ноги и гадала: что там? Может быть, Париж?..

* * *

На рассвете 10 сентября, спустя десять дней после рождения дочери, Мэри Уолстонкрафт не приходя в сознание умерла на руках у мужа. Друзья появлялись в доме один за другим – они среза́ли на память локоны знаменитой Уолстонкрафт и оставляли в книге памяти слова соболезнования. После они писали грустные письма с этой ужасной новостью и рассылали их по всему миру. Уильям Годвин не верил в Бога, поэтому ничто не могло примирить его с потерей. Он понимал, что Мэри больше нет в этом мире, и долго не хотел никого видеть. Лишь один раз он вышел из своей комнаты – чтобы принять в дар от художника Джона Опи портрет Мэри, который тот нарисовал совсем недавно, летом, когда Мэри была уже беременной. Сегодня этот портрет висит в Лондоне в Национальной галерее, и Мэри Уолстонкрафт по-прежнему грустно и задумчиво смотрит с него на каждого, кто к ней подходит.

Мэри Шелли
Жена, или Люди из камня

1
Он появляется

Их – Шелли, Мэри и ее сводной сестры Джейн – побег из Англии начался 28 июля 1814 года в четыре часа утра. По правде говоря, Шелли собирался выкрасть из дома своего кумира, философа и писателя Уильяма Годвина, только его дочь Мэри. Именно ей ровно месяц назад он поклялся в вечной любви на могиле ее матери Мэри Уолстонкрафт. Злые языки после утверждали, что Мэри отдалась ему прямо на траве кладбища церкви Сент-Панкрас, но это не так. Почему выкрасть? Что мешало аристократу Шелли, хотя и выгнанному с позором из Оксфорда за атеизм, но все же будущему баронету и богачу, как все предполагали, жениться? Увы, он уже был женат на дочери торговца Гарриет Уэстбрук – и точно так же тремя годами раньше тайком увез шестнадцатилетнюю девушку из лондонского дома отца в Шотландию, где 28 августа 1811 года и был зарегистрирован их брак. У них родилась дочь Ианта, и в марте 1814-го, то есть за три с небольшим месяца до побега с Мэри, Перси и Гарриет обвенчались в лондонской церкви, чтобы Ианта не считалась незаконнорожденным ребенком. Увы, та же причина заставила когда-то сочетаться законным браком и родителей Мэри. Эти слепые следования букве закона и людской молве имеют мало общего с настоящей любовью и слишком часто приводят к несчастьям. Умолчим пока о том, что в момент побега Мэри и Шелли Гарриет ждала второго ребенка (он родился в ноябре), иначе невольно примкнем к лондонскому обществу, назвавшему Шелли после этого события исчадьем ада.

Семнадцатилетняя Мэри была страстно влюблена в уже знаменитого поэта, она зачитывалась его стихами и поэмами, но страшилась предать отца. Зато Джейн, дочка новой жены Годвина, давно рвалась из дома: с отчимом ее ничего не связывало, а мать с ее вечными жалобами на безденежье ей смертельно надоела. Поэтому она и упросила сестру позволить ей присоединиться к влюбленной паре – и надо было быть поглощенной одной лишь философией и литературой, витающей в облаках Мэри Годвин, чтобы на это согласиться. Вот и теперь Джейн не задумываясь прыгнула в поджидающую их карету и с ужасом увидела, что Мэри со всех ног помчалась обратно – правда, всего лишь для того, чтобы оставить отцу на столе прощальную записку. В доме все еще спали, и никто ничего не заметил.

На этот раз Шелли вез возлюбленную не в Шотландию (брак все равно был невозможен): он выбрал Францию – родину свободы и прав граждан, как ему казалось, и, кроме того, туда отправилась в свое время мать его избранницы – Мэри Уолстонкрафт.

Если бы новая влюбленная пара потрудилась перечитать работу Уолстонкрафт “Исторический и моральный взгляд на французскую революцию”, то, возможно, выбрала бы другой маршрут, но им было не до того. Сейчас они тряслись в карете на пути в Дувр (75 миль от Лондона) и даже не глядели в окно, опасаясь погони. В Дувре без промедления наняли рыбацкую лодку и потребовали тотчас же везти их во Францию.

Ночью начался шторм, и утлое суденышко бросало из стороны в сторону. Если бы не темень и сильный ветер, матросы наверняка были бы впечатлены представшей перед ними картиной. Высокий стройный Шелли с густой копной вьющихся волос и горящим взором стоял на самом носу шхуны и, казалось, не замечал, что волны окатывали его с ног до головы и его плащ уже промок до нитки. Перси испытывал экстатический восторг от разгула морской стихии (он ее никогда не боялся, что в конце концов его и погубило) и упоение от очередного побега. Бледная как полотно Мэри – а она тогда была хороша: белокожая, с высоким лбом и большими карими глазами – лежала прямо на палубе и умирала от страха и морской болезни. Ей было так плохо, что Шелли в какой-то момент сел рядом и положил ее голову себе на колени, да так и просидел до самого берега. И только ловкая маленькая Джейн не теряла самообладания ни на минуту и даже кокетничала с капитаном. Экипаж решил, что те двое точно чокнутые, а вот эта не даст себя в обиду и к тому же прехорошенькая, поэтому ей одной предложили огромный брезентовый плащ с капюшоном, под которым Джейн было сухо и отчаянно весело. Приключение обещало стать головокружительно интересным! Наконец странная троица, похожая на выкупавшихся в луже воробьев, сошла на берег в Кале, где Перси снял комнаты в самой дорогой гостинице “Дессан”. (Деньги, пока они у него были, он тратил легко, и в конце путешествия они уже считали каждый пенни или сантим, как во Франции.) Не успели беглецы прийти в себя, как слуга известил, что прибыла “полная леди” и требует встречи со своей дочерью.

Это была мачеха Мэри и мать Джейн, Мэри Джейн Годвин, – пестро одетая дама в очках с зелеными стеклами (сама она считала такой стиль художественным, подчеркивающим ее близость к литературным кругам). В сложившейся щекотливой ситуации ее интересовала только собственная дочь – она, сама родив двух детей вне брака, слишком хорошо знала, как подобные обстоятельства сказываются на репутации. Она видела, что Годвин потрясен поступком родной дочери и своего покровителя (Шелли давно уже помогал ему выпутываться из финансовых затруднений), но как раз эти обстоятельства волновали ее меньше всего. Соблазнив и опозорив Мэри, полагала миссис Годвин, Шелли наверняка будет более щедр по отношению к ее отцу. Джейн вызвали из ее комнаты, и около часа мать убеждала ее немедленно вернуться. Неожиданно появился Шелли и очень вежливо попросил разрешения прогуляться с Джейн хотя бы полчаса. Мать согласилась, надеясь, что ему нужна только Мэри и Джейн он легко отпустит.

– Ты испугалась и хочешь сдаться?

– Я не знаю.

– Но послушай, речь вовсе не о бегстве влюбленной пары. Нас трое, не забывай об этом. И нет ничего важнее того, о чем мы часами говорили в Лондоне. Вспомни: презрение к рабству, новая осмысленная жизнь! Страсть, свобода – и никаких цепей! Разве не об этом мечтала Мэри Уолстонкрафт? Иногда мне кажется, что ты больше на нее похожа, чем Мэри.

Это был аргумент. Конечно, Джейн была влюблена в Шелли – и вдруг такое. Хорошо, что Мэри не слышала. Но почему Шелли так не хотел отпускать свою спутницу обратно в Англию?

Миссис Годвин уехала ни с чем. Она была в ярости еще и оттого, что двенадцатилетняя война с падчерицей кончилась для нее полным поражением: Мэри не просто вырвалась из-под ее власти, но и увезла с собой ее единственную дочь. У нее осталось лишь одно оружие – перо: вторая жена Годвина была литературно одарена и даже писала книжки для детей. Она разослала гневные письма всем друзьям семьи, обвинив Мэри и Шелли в растлении своей собственной дочери. Жена Шелли Гарриет заявила, что Годвин продал Шелли двух своих дочерей за 1500 фунтов. А отец поэта сэр Тимоти в письмах называл Мэри и Джейн не иначе как “whores” (“шлюхи”). Но им было уже все равно: 2 августа 1814 года они приехали в Париж.

В сущности, им не повезло так же, как и матери Мэри. Та прибыла в столицу Франции в декабре 1792-го – через месяц как раз казнили Людовика XVI, – когда великие идеалы свободы, равенства и братства все очевиднее окрашивались кровью. Через двадцать два года ситуация изменилась в корне. Париж и вовсе был готов забыть об этих идеалах – он опять погружался в хаос и смуту: поражение и отречение Наполеона означали конец войны, но истощили страну и нанесли страшный удар по национальной гордости французов. На смену якобинцам пришли роялисты, мечтающие о реставрации. Троица бежала от скуки и чопорности “приличного” английского общества – а увидела на парижских улицах модно одетых мужчин и женщин, те пили кофе и флиртовали, как будто никакой революции не было вообще. В своих закрытых до подбородка платьях и черных шляпках Мэри и Джейн выглядели школьницами и безнадежными провинциалками.

Как быстро поменяли парижане свои привязанности! Еще вчера они кричали “На фонарь!”, призывая к расправе над аристократами, а сегодня расклеивали на стенах домов листовки с воззванием короля Людовика XVIII, обещавшего в случае своего восхождения на престол мир, свободу и сохранение прав на собственность. Он был братом казненного Людовика XVI и предусмотрительно покинул Францию в 1791 году, а с 1807-го и вовсе жил в Англии, восхищаясь как раз теми самыми порядками, которые Шелли ненавидел. Ровно за четыре месяца до появления здесь Шелли со спутницами в Париж вошли союзнические (русские и прусские) войска – они ждали сопротивления, но увидели одни только белые флаги. Вот как полковник русской армии Михаил Петров, служивший в 1-м егерском полку, вспоминал о тех событиях: “После парада государь наш почти на руках парижан внесен был и с верховою лошадью к квартире его, в дом Талейрана, находившийся на площади Людовика XV… народ французский… кричал «Виват, ура!», целовал руки, ноги его и даже его прекрасного белоснежного коня Марса”. И далее: “Наконец, чтобы доказать свою приверженность нашему государю, парижские граждане ринулись с воплем от Талейранова дома на Вандомскую площадь – и там стоявшую на монументальной колонне статую Наполеона, опутав кругом шеи канатными арканами, принялись тащить долой на землю…” Уже в следующем веке во время Второй мировой войны Париж снова не слишком будет сопротивляться завоевателям – не в этом ли секрет сохранения и процветания самого красивого города мира?

Но Шелли и Мэри все это совершенно не интересует – у них первая брачная ночь в Париже, в “Hôtel de Vienne”, что в самом дальнем конце квартала Марэ! Ночь со 2-го на 3 августа 1814 года. Джейн пока спит в соседней комнате. Интересно, что она думала о происходящем за стенами – или просто крепко заснула от усталости? Тем не менее именно она поинтересовалась у Шелли на следующее утро: что у них с деньгами? Ведь надо же где-то завтракать и обедать. Выяснилось, что он почти все уже потратил – но тут же нашел некоего банкира, который ссудил им 60 фунтов под его благородное имя. Вчера за такое имя во Франции могли повесить, сегодня оно было паролем в мир привилегий. В том, как часто это имя Шелли помогало и как играючи, не сильно переживая, он выпутывался из самых сложных финансовых ситуаций, мы убедимся еще не раз.

Жизнь в долг, нежелание задуматься о завтрашнем дне и более чем свободные нравы не были изобретением нашего поэта. Это был дух английской эпохи Регентства, когда при психически нездоровом отце короле Георге III фактически правил его сын Георг IV принц Уэльский, кутила и выпивоха, имевший множество любовниц и обожавший азартные игры. Кумиром общества становится тогда Красавчик Браммелл – первый в мире денди, отменивший парики, заставивший джентльменов каждый день мыться и носить черный костюм с галстуком (что, между прочим, многие из них делают до сих пор). С ним приятельствовал не только принц Уэльский, но и Байрон, который считал, что в современном ему обществе есть всего три великих человека: Наполеон, Браммелл и сам Байрон. Эта жизнь на последнем дыхании, на грани нервного срыва была восхитительна и романтична, но кончилась плохо: Браммелл бежал от долгов в Париж (и он тоже!), где, нищий, умер от сифилиса в психиатрической больнице. Шелли и Байрона эта судьба, по счастью, миновала: один погиб совсем молодым, а второй умер от лихорадки, не успев продать все свое имущество в Англии ради освобождения греков.

Но пока что наши беглецы торопливо и без всякого сожаления покидают Париж, посчитав сады Тюильри неухоженными, а гостиницу – грязной и душной. Решено ехать вглубь страны. В отеле им советуют нанять карету, но Перси и Джейн (у Мэри болела голова) идут на рынок и… покупают осла. В конце концов, им было соответственно двадцать два года (Перси), семнадцать (Мэри) и шестнадцать (Джейн) лет! Искатели приключений вечны и восхитительны во все времена. Дальше их путешествие становится похоже на итальянское кино эпохи Феллини и Росселлини: по разоренным войной дорогам французской провинции медленно бредет осел, нагруженный книгами и коробками с одеждой, а рядом плетутся трое путников. Пыль везде – на их дорожной одежде, на рыжих волосах Мэри и черных – Джейн, от пыли слезятся глаза и першит в горле. Хочется пить, но надо идти – куда, они и сами не знают. Увы, Шелли плохо разбирался в ослах, поэтому им попался дружелюбный, но очень упрямый экземпляр, который останавливался то и дело как вкопанный и категорически отказывался двигаться дальше. Измучившись вконец, они продали осла – и купили мула. Не успели навьючить на него поклажу, как Шелли повредил лодыжку. Теперь он сам восседал на животном, как какой-нибудь восточный правитель, а девушки тащили тюки и коробки. Вот она, плата за любовь и свободу! Прибавим еще сожженные дома вокруг (постарались казаки) и погибший урожай местных жителей, у которых не выпросить было и стакана молока, а если они делились хлебом, то требовали за это огромные деньги. Встречались и беглые солдаты, так что приходится благодарить судьбу, что молодые люди вообще уцелели. Трио ночевало в сараях и амбарах не раздеваясь, пока наконец не прибыло в Труа, в 100 милях восточнее Парижа. Центр провинции Шампань, между прочим, – но шампанским их никто не встречал. Здесь удалось остановиться в гостинице, хотя выспаться опять не получилось: посередине ночи из комнаты Джейн раздался страшный крик. По ее лицу, как она утверждала, пробежала огромная крыса – и девушка решительно перешла в другую комнату и легла в кровать Мэри и Перси, расположившись посередине. Об этом происшествии вспоминали в своих дневниках все трое – но умалчивали, как часто подобное повторялось потом.

Наконец Франция им надоела: ожиданий свободолюбивых и романтически настроенных молодых людей она не оправдала. Решено было отправиться в Швейцарию – родину благородных джентльменов, если верить роману “Флитвуд” отца Мэри Уильяма Годвина (сам он, правда, в Швейцарии никогда не был). Книги в то время действительно определяли судьбы людей. Наняли экипаж с возницей. По дороге произошла первая серьезная размолвка между влюбленными. Жара стояла невыносимая, и, увидев живописный лесной ручей, Шелли велел остановиться и предложил Мэри раздеться догола, лечь в этот ручей, а потом он, Перси, осушит ее нежную кожу травой и листьями. Она станет частью природы – может ли быть что-то лучше? Но измученная тяготами пути и грустная оттого, что ее ожидания во многом обмануты, Мэри категорически отказалась. Она утверждала, что ее увидит возница и это неприлично. О, именно тогда она задумалась: нет, я не могу этого сделать! Я сама себе не могу разрешить такое, иначе это буду уже не я. Самоограничение, самозапрет. Раньше все это было мне неведомо. Именно поэтому я и решилась обмануть отца, который обожает меня.

Пока Мэри предавалась невеселым размышлениям, Джейн не мешкая ни минуты разделась, прыгнула в воду и улеглась прямо на каменистое дно ручья как утопленница. Вода перебирала ее волосы подобно водорослям, смуглое изящное тело было само совершенство – возница и впрямь не мог оторвать от нее глаз. Сама того не подозревая, конечно, Джейн в точности воспроизвела композицию будущей знаменитой картины художника-прерафаэлита Милле “Смерть Офелии”. Вот только Офелия на полотне была в платье, а Джейн – обнажена: куда более эффектный и провокативный сюжет! Жаль, что Милле в 1852-м до этого не додумался. Шелли был в восторге и, хотя он не стал украшать обнаженную Джейн листьями и цветами, зааплодировал, сказал, что прекраснее картины еще не видел. Мэри впервые пожалела о том, что они уехали из Англии не одни. В швейцарский Бруннен на берегу Фирвальдштетского озера она приехала грустная. У нее начались головные боли, на руках появилась экзема (что неудивительно, потому что мыться в дороге было негде), и чашка крепкого ароматного английского чая казалась ей пределом мечтаний.

Чтобы ее подбодрить, почти все оставшиеся деньги Шелли потратил на аренду дома на озере сроком на шесть месяцев. Они даже купили мебель. Но зарядили дожди, а чтение Тацита нагоняло тоску – и они решили вернуться домой. Первой это смутное всеобщее желание озвучила опять-таки Джейн – и вот, легкомысленно бросив и дом, и купленную обстановку, беглецы отправились в обратный путь. На этот раз на корабле, идущем по Рейну. И там, уже на немецкой земле, Мэри увидела замок Франкенштейна. Никто, конечно, тогда и предположить не мог, что с этим именем будет связана самая знаменитая ее книга и одна из самых известных книг в мире вообще!

О том, как Мэри Годвин была тогда раздражена и сердита, свидетельствует запись в ее дневнике, относящаяся к людям вокруг: “Нашим единственным желанием было уничтожить этих грязных животных. Воистину Богу легче было бы создать новых людей, чем пытаться облагородить таких монстров, как… эти отвратительные существа”. Перевод дословный – в очередной раз, читая дневники и письма знаменитых англичан, поражаешься их прямоте и даже грубости. Вот уж где проявилась их привычка называть вещи своими именами!

Во время остановки в Гернсхайме, недалеко от Маннгейма, они с Шелли сбежали от Джейн и отправились на прогулку. Увидели вдалеке зубчатые башни старого замка – за несколько монет трактирщик рассказал им его историю: это замок Франкенштейна, с XIII века он принадлежал немецкому роду Франкенштейнов, но прославился тем, что здесь в 1673 году родился знаменитый алхимик Иоганн Конрад Диппель. Он был одержим идеей воскрешения мертвой материи, искал вечную жизнь и проводил в замке многочисленные эксперименты над фрагментами человеческих тел, которые находил в заброшенных могилах на местном кладбище. Диппель мечтал купить замок в обмен на тайну изобретенного им “эликсира бессмертия” – специального масла, сваренного из крови и костей животных. Средство это известно и сегодня как “диппелево масло” и даже используется в медицинских целях – разумеется, не для воскрешения мертвых. Замок же давно разрушен, окружен густыми лесами, и в нем никто не живет.

Мэри наотрез отказалась отправиться туда даже с провожатым, но спросила Шелли: “А если бы Диппелю удалось добиться своей цели, каким бы он был, этот гомункул, созданный из ничего искусственный человек?” Она была в курсе последних достижений науки. Она ходила в лондонский Королевский институт на лекции Гемфри Дэви о чудодейственной силе электричества, и его убежденность в том, что научные открытия перевернут мир и дадут божественную силу тому, кто овладеет их тайнами, заворожила ее.

Но сейчас Мэри думала о себе: вот мечтаешь об одном, а получаешь другое. Придумываешь себе идеального мужчину, а потом понимаешь, что перед тобой таинственный незнакомец. Она, в отличие от Перси и Джейн, с детства любила готические романы, полные тайн и ужасов, и всю обратную дорогу молчала и думала, что и сама могла бы написать нечто подобное. О, это будет горький и печальный рассказ! Ей даже казалось, что на берегу реки она видела страшную тень, следовавшую за их судном по пятам. Мэри сотрясал нервный озноб, хотя солнце припекало, и она куталась в шаль и ни с кем не хотела разговаривать.

Но судьба посмеялась и предложила ей пока что иной, более традиционный путь создания нового человека: в Германии Мэри поняла, что беременна. И эта новость ее не обрадовала.