Нильс Кристи
Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942-1943 гг. Социологическое исследование

Человек-скелет

Перед нами конечный продукт, речь больше уже не идет о регрессии, об эгоизме или восприятии идеологии охранников. Речь идет о человеке на грани между жизнью и смертью, и как он себя ведет в такой ситуации. В данном случае уже нет различия между придирчивым анализом и осторожными формулировками.

Профессор Герберт А. Блох излагает свою беседу с хорошо образованной англичанкой. В своей прежней жизни она была известна щедростью и гуманитарными интересами. Вот что она рассказывает о пребывании в концентрационном лагере:

«Я решила, что должна выжить любой ценой, и больше ничего не играло для меня никакой роли. Чтобы выжить, я могла украсть у мужа и у ребенка, у родителей и друзей. С тихим и диким рычанием я приучила себя каждый день использовать все мои силы, каждое волокно моего тела, чтобы делать то, что способствует достижению моей цели. Каждый день я ставила перед собой новую цель или продолжала осуществление вчерашней цели. Цели эти были – украсть свитер или подраться из-за одеяла, украсть набор нижнего белья, который я страстно хотела заполучить, или лишнюю булочку к супу. Я все время ставила перед собой какую-то цель, чтобы выжить. Я держалась поближе к тем, кто был сильно истощен и слишком слаб, чтобы съесть свой жалкий паек эрзац-кофе или супа. Вместо того, чтобы уговорить их поесть ради сохранения сил, я спешно отбирала у них еду и заглатывала ее, если они только делали малейший намек на то, что для них это слишком большое усилие. Я считала, что день прошел даром, и огорчалась, если мне не удавалось сделать что-либо для осуществления моего безумного желания остаться в живых. Таким образом, мне удалось выжить, и для меня цель жизни состояла как раз в том, чтобы найти средства для этого» (6, с. 338).

Ойген Когон приводит еще один пример того, до чего может довести человека очень сильный голод. Речь идет о лагере, в котором продовольственное снабжение было совершенно недостаточным:

«Возникшая во время раздачи пищи привычка поведения показывает, какие варварские методы вызывали условия лагеря: если в палатке кто-то умирал, то это скрывалось. Двое других брали его под руки, взваливали на спину и тащили к раздаче хлеба. Там «помощники» получали пайку умершего. А труп бросали на плацу» (22).

Одд Нансен сделал 1 ноября 1943 г. следующую запись:

«Ну и зрелище это было бы для наших близких – видеть, как мы «обедаем на природе»,… с чавканьем хлебая ужасные щи, такие мы дома вряд ли бы дали и скотине. Нас плотным кольцом окружают голодные русские и украинцы, доходяги, и выпрашивают у нас картофельную кожуру и, если повезет, окурок. Жадными голодными глазами следят они за каждым нашим движением, потом будто затягиваются с нами каждым нелегально добытым окурком. Они как мухи, их не отгонишь, они снова тут как тут, – всегда начеку, высматривают, не перепадет ли им что от нашего роскошного обеда. Бедолаги! Иногда они пытаются обменять мундштук на кусочек или потроха селедки, на табак, хлеб или картошку. Русские доходяги обнаружили, что с нами выгодно иметь дело. С нашего стола падает столько объедков, что они как верные псы ложатся у наших ног и смотрят в оба. Если мы чистим картошку, то они подкладывают бумажку, чтобы собрать кожуру… Ничто не должно пропасть. Нехорошо так говорить, но они прямо как звери. И привыкаешь так на них и смотреть. Иногда они ругаются из-за объедков или дерутся за них – как собаки. Они рычат, шипят и скалят зубы, и виляют всем телом, чтобы получить от нас еще что-нибудь – как животные» (25, том III, с. 48,).

В августе 1942 г. Нансен наблюдал, что такие вещи случались и с норвежцами, так, например, во время транспорта в Северную Норвегию:

«… Тем временем на передней палубе происходило удивительное представление. Несколько заключенных бегали друг за другом или стояли с протянутыми руками, хватая то, что им кидали. Несколько немцев бросали им кусочки испорченной колбасы и страшно веселились. В своем диком желании получить еду любой ценой – еду! – достопочтенные норвежцы забыли о своем достоинстве. Они вели себя как морские львы в цирке. Потребности желудка полностью лишили их рассудка – они не только принимали это жалкое подаяние, они дрались за него как дикие звери, а немцы стояли и смеялись до упаду, держась за свои животы – животы, набитые едой» (25, том II, с. 16–17).

Х. У. Свердруп Тюгесон-мл. в «Книге о Грини» вспоминает о лагере Хафт:

«В лагере Хафт голод в некоторые периоды представлял собой серьезную проблему. Новички в первый месяц еще держались, пока позволяли физические резервы тела, однако потом им приходилось тяжко. Наступал полный упадок сил, и они испытывали страстное желание поесть, которое порой настолько снижало умственные способности, что все мысли вертелись только вокруг еды. Еще хуже становилось от того, что у нас не было работы и обязанностей. В такие периоды многие боялись потерять человеческое достоинство. Как звери мы завидовали всем и каждому» (16, том 1, с. 395).

Бенедикт Каутский пишет:

«Достигая крайних границ человеческого существования, человек опускался до животного уровня и даже ниже. Все сдерживающие центры исчезали. Утверждается даже, что в это время были случаи каннибализма. Я не верю, что это доказано в отношении нас, однако это кажется возможным, и это достаточно характерно» (20, с. 162).

Или в другом месте:

«С этих пор оставался лишь животный инстинкт самосохранения. Стать ли заключенному вором или нет зависело скорее от его физического состояния, нежели от морального. Обычно на это хватало энергии у наименее безразличных. Самые ослабевшие погибали, медленно угасали, умирали буквально на дороге или же их отправляли на тот свет другие. Нацистская мораль господствующей расы праздновала свою победу. «Моя польза важнее твоей пользы» – так звучал несколько измененный девиз нацистов. Проявилась доля садизма, дремлющая в каждом человеке. К этому добавилась общечеловеческая черта быстро забывать свои страдания. Видный лагерный ветеран забывал о том, что он, будучи новичком, пережил то же самое, что теперь переживали заключенные, находящиеся сейчас в его власти, а если он не забывал этого, то ему казалось справедливым, что и они должны нести свой крест. А то, что он теперь стоит над ними, он воспринимал как свою заслугу. Почему другие не стараются возвыситься? Тот факт, что у иностранцев или евреев нет на это никаких шансов, он, казалось, не замечал.

Однако понять чужой менталитет ему мешал, прежде всего, его сытый желудок. «Сытый голодного не разумеет», поговаривал один из моих еврейских товарищей, и он, разумеется, был прав… Существовала непреодолимая пропасть между вечно голодными заключенными низшего звена, доходягами, которые едва волочили свои усталые и опухшие ноги и которым любое физическое напряжение давалось с трудом, и сытыми узниками «среднего звена» или «знатью». Эти люди просто-напросто не могли осознать, что определенные психические качества в очень сильной степени объяснялись физиологическими причинами, они видели лень и злобу там, где должны были видеть голод и усталость, и у них всегда наготове были обобщения типа «евреи» или «русские»… (курсив наш – Н. К.)

Каждый безжалостно защищал собственные интересы, используя свои возможности. Многие образованные люди многое увидели в лагере и многому научились. Они больше узнали, стали умнее, но лучше никто не стал. Жизнь в лагере была слишком суровой» (20, с. 162–164).

М. Ниремберски обобщает обычную реакцию на лагерные трудности, например, в лагере Бельзен, следующим образом:

«Было заметно, что все пациенты обнаруживали ослабление или полное отсутствие социальной приспособляемости, они утратили стадное чувство, и каждый жил целиком и полностью для себя. Даже семейные узы потеряли почти всякое значение. Освобождение из лагеря улучшило их состояние. Характерной чертой заключенных было безразличие или отсутствие ответственности по отношению к смерти, жестокости, унижениям. Моральные ценности заметно ослабели. Считалось нормальным красть у немцев и друг у друга, лгать тоже было будничным занятием. Обычными качествами стали жадность и страсть делать запасы еды, даже если ее было достаточно (после освобождения). Короче говоря, налицо было полное отсутствие личных и моральных норм в борьбе за существование. Апатия по отношению к событиям в лагере, у некоторых – страх за будущее цивилизации, у других апатия ко всему. Постоянный страх и подозрения, которые усиливались с годами, – воспоминания о внешнем мире становилась слабее и постепенно исчезали из внутреннего сознания. Все это ограничивало инициативу и объяснялось жизненными условиями в лагере и почти невероятной концентрацией интереса и внимания к еде.

Физические привычки – их уровень соответствовал самым низким лагерным меркам…» (27, с. 61–62).

В другом месте он пишет:

«Инстинкт самосохранения определял все взгляды и точки зрения заключенных, за исключением малых детей, с которыми в лагере Бельзен обращались более или менее прилично. Я понял это из историй, рассказанных теми, кто давал интервью. Даже материнский инстинкт мог полностью исчезнуть, в некоторых случаях матери предпочитали посылать своих детей на смерть, а сами не шли с ними… Человеку, впервые посетившему такой концентрационный лагерь, как Бельзен, было бы трудно понять, как люди могли так страдать и так низко пасть, что выглядели не людьми, а какими-то низшими существами. Он подумал бы, что эти люди больны и душой, и телом, и он спросил бы…» (27, с. 65).

В приложении Ниремберски приводит в качестве примеров краткие резюме двадцати различных случаев. Один из примеров – 31-летний поляк, о котором Ниремберски говорит следующее:

«Недостаток еды и хроническое недоедание вызвали апатию и депрессию. Психомоторное торможение было очень характерно: исчезли страх перед смертью (смотри раздел под названием «Трагедии и обыденность»), чувство стыда и чувство ответственности перед другими людьми. Поляк чувствовал себя униженным – «он был политическим заключенным, а с ним обходились как с преступником!» У заключенных сохранился лишь один-единственный интерес – интерес к еде. Они были постоянно голодны, и в последние годы существования лагерей наблюдались случаи каннибализма.

У заключенных была одна главная забота, одна идея фикс – как раздобыть (украсть) еду. Больше ничего не имело для них значения» (27, с. 66).

Исследование Ниремберского было предпринято после освобождения. Совершенно очевидно, что он использует специальную терминологию, к которой мы должны относиться так же, как к терминологии Бруно Беттельгейма. Учитывая эти два обстоятельства, наблюдения Ниремберского могут быть гармонично приобщены к другим наблюдениям, которые мы использовали.

Профессор Давид П. Бодер пишет следующее во вступлении к сборнику интервью с бывшими узниками концлагерей, записанному на магнитофонную пленку:

«Многие личные документы, собранные здесь, дают именно такую картину обратного развития – постепенное съёживание человека до таких размеров, чтобы он вместился в концентрационный лагерь уничтожения. Для описания этого процесса я должен был придумать новое слово – противоположность аккультурации, ибо то, с чем я имею дело – это декультурация личности в массовом масштабе, причем акция эта запланированная и не знающая себе равных» (7).

Имеет смысл закончить описание доходяги, приведя небольшой отрывок из датского исследования феномена истощения.

«У многих развивалось – зачастую еще до соматической редукции – невольное чувственное безразличие, вначале осознанное и неприятное, а затем чисто импульсивное, и лишь у немногих как целенаправленный цинизм. Обычные «сдерживающие центры» цивилизованного человека быстро исчезали, и проступали черты инстинкта самосохранения. Социальное приспособление не действовало…

Главной ментальной чертой изголодавшегося человека было безразличие. Объективные проявления начинающейся апатии были единообразны и в своем развитии первыми признаками общего упадка. Они появлялись, как правило, до соматических симптомов доходяги, но предвещали наступление этой стадии. Заключенный капитулировал перед всякими усилиями, хотя осознавал их значение для собственного здоровья. Он переставал умываться, ходить за своим пайком, не обращался к врачу при появлении абсцессов, пил воду без удержу, несмотря на предостережения, не пытался согреться с помощью движения, возможно, даже не вставал ночью, чтобы испражниться. Эти предапатичные формы выражения прогрессировали равномерно в течение недель или месяцев, пока не достигали такой степени, которая характеризует конечную стадию истощения при этих условиях, именуемую «доходяга», психопатологическая картина которого характеризуется, прежде всего, ярко выраженным снижением и торможением умственных процессов вообще, а также чисто внешней кинетической активности. Рефлекторные реминисценции инстинкта самосохранения сохраняются вплоть до конечной стадии, однако носят случайный и нецеленаправленный характер.

Характер и развитие описанного психического синдрома одинаковы у всех изголодавшихся узников концлагерей. Этот синдром следует считать психическим проявлением общего синдрома голода и выражением функциональных и морфологических изменений мозга наравне с общим упадком жизненных сил организма» (17).

Контроль результатов исследования с помощью одного эксперимента

Источники и результаты изложенного выше материала имеют множество слабых сторон. Мы можем проконтролировать их в некоторой степени при помощи сравнения со знаменитым Миннесотским экспериментом (21). В лабораторию физиологической гигиены в Миннесоте поместили группу людей в 36 человек, отказавшихся нести военную службу, и подвергли их шестимесячному недоеданию. 32 человека из них прошли эксперимент до конца. Вначале в течение контрольного периода в три месяца группа жила в лаборатории, где все ее члены группы подверглись различным исследованиям и измерениям. После этого их в течение шести месяцев подвергли постепенному голоданию. В следующие три месяца они пережили реабилитационный период – также в лаборатории с ограничениями. 12 человек были оставлены в лаборатории еще на два месяца – без ограничений. Еще через 8 и 12 месяцев более половины испытуемых снова прошли исследования. Их средний возраст составлял 25 лет – от 20 до 33-х, рост – 178, 8 см, средний вес – 69,39 кг – от 62,0 до 83,6 кг. Уровень умственного развития группы был очень высоким – примерно как у выпускников факультета статистики в Колумбийском университете в Нью-Йорке, – и намного превосходил средний уровень призывников. Личные тесты показали, что группа находится на нормальном уровне.

Физическая активность, тренировки и исследования занимали у каждого члена группы 48 часов в неделю. Воскресенье и свободное время они проводили обычным образом. Начиная с 10-й недели голодания, никто не мог покинуть лабораторию без сопровождающего, который следил за тем, чтобы участники эксперимента не впали в соблазн купить себе еду.

Потеря в весе составляла в среднем 24 % с вариациями от 19 до 28 %, в зависимости от первоначального уровня до начала исследований. Диета представляла собой в контрольный период обычную американскую еду. В период голодания – в основном картофель, грубый хлеб и большое количество турнепса и капусты кольраби. Цель диеты – максимально приблизить ее к еде, типичной для районов, подверженных голоду в Европе. Вот резюме основных результатов:

Глава 36. Психологические проблемы голодания:

«Миннесотский эксперимент касался воздействия диеты, а не диеты плюс различных факторов, сопровождающих голодание. Исследование только одной независимой переменной в идеале имеет смысл, несмотря на то, что сопутствующие переменные не могут поддерживаться в биологии на таком же постоянном застывшем уровне, как в физике или химии» (21, с. 780).

Очень важно отдавать себе отчет в том, что результаты вышеупомянутого эксперимента имеют для нашего исследования сравнительно ограниченную ценность. Кроме того, Миннесотский эксперимент лишен социально-психологической проблематики. А тот факт, что участники эксперимента в течение почти целого года прожили в группе, остался почти незамеченным. Тем не менее, стоит вкратце осветить наиболее интересные результаты:

Глава 37. Поведение и жалобы в условиях естественно голодания:

Рассматриваются различные случаи голодания и наблюдаются общие черты: безразличие, равнодушие, распад семейных уз, продажа дочерей, оставление детей, рост преступности. Даже среди самых изголодавшихся было много таких, кто предпочел бы хлебу табак и кто обменивал на него свою хлебную пайку.

Глава 38. Поведение и жалобы в условиях экспериментального голодания и в течение реабилитационного периода:

Раздражительность выросла у участников эксперимента до таких размеров, что превратилась в проблему для тех, кто проводил исследование. Развитие тенденции делать запасы ненужных вещей в качестве компенсации потребности в пище. Усталость и пассивность. Сильное снижение эффективности труда.

Глава 39. Умственные функции:

Существует различие между умственными способностями и умственной активностью. Первое определяется как уровень умственной отдачи при наличии максимальных факторов, включая мотивацию, но исключая экспериментальную переменную:

«Согласно нашим клиническим впечатлениям, умственные способности остались в основном неизменными (21, с. 859). На них не повлияло уменьшение количества пищи и снижение веса (21, с. 862).

С другой стороны:

«Жалобы на умственную неэффективность в период голодания увеличились, а затем во время реабилитационного периода уменьшились. Спонтанное умственное напряжение и его результаты во время голодания уменьшились, сохранялись на низком уровне в начале реабилитационного периода, а затем постепенно «нормализовались» (21, с. 863).

Глава 40. Личность:

Социальная интроверсия, депрессия, нервозность, циклоидальные тенденции выросли в высокой степени. Самоуверенность, социальные лидерские качества уменьшились. Характерные черты – усталость, отсутствие работоспособности и инициативы.

Глава 42. Психологическое воздействие, интерпретация и синтез:

При естественном голодании индивидуальное поведение и личностные черты характеризуются большей вариабельностью от индивида к индивиду, чем в обычной обстановке. То же самое наблюдалось и во время Миннесотского эксперимента. Фасад был разрушен, и отчетливо проявились индивидуальные сильные стороны и слабости. Вновь подчеркивается, что голодание вызывает повышенную раздражительность и апатию.

Итак, результаты Миннесотского эксперимента подтвердили результаты нашего анализа.

Резюме

Давайте попробуем дать краткий обзор материала, затронутого нами в первой главе. Мы рассмотрели цели концентрационных лагерей и разницу между такими лагерями и обычными тюрьмами, отметили царящие в них полное бесправие и неуверенность и особо разобрали вопрос о воздействии на заключенных физических и психических страданий. Мы констатировали чрезвычайно высокий процент смертности в лагерях и проследили за постепенным распространением болезней. Мы видели, как быстро увеличивались и осложнялись раны и повреждения, и какие муки приносила практически всем заключенным диарея. Заключенные страдали от вшей, избавиться от которых было почти невозможно. Ловить на себе вшей было важнее, чем мыться.

С психологической точки зрения пребывание в концентрационном лагере приводило к более инфантильному поведению, вступал в действие ряд защитных механизмов, а у лагерных ветеранов отмечалось восприятие идеологии охранников. Для новичков среди заключенных еще существовало различие в реакции на трагедии и обыденность. Образовался своего рода рубеж между отдельными «привилегированными» заключенными и остальными. Человек-скелет, или доходяга – это конечный результат, когда способность аналитически мыслить распадается. Остается только единственная цель – остаться в живых. Все только воруют и все только едят, пока человек еще в состоянии что-то делать. Усиливается безразличие. Эксперимент, проведенный в Миннесоте, подтверждает развитие подобных тенденций.

II. Сербские лагеря

В этой главе мы изложим историю возникновения так называемых «сербских лагерей» в Северной Норвегии. Мы попробуем выяснить, кто были югославы, попавшие в эти лагеря, откуда они взялись и сколько их было. Мы проследим их путь из Югославии в концентрационные лагеря в Норвегии, а затем попытаемся дать как можно более полное описание этих лагерей. Затем мы сопоставим условия жизни в сербских лагерях с условиями в концентрационных лагерях вообще, о которых мы писали ранее. Наш труд охватывает в основном временной период с лета 1942 г. – когда сербы попали в нашу страну – вплоть до апреля 1943 г., когда норвежских охранников отозвали из лагерей.