Нил Стивенсон
Анафем

Я осёкся, потому что до меня (с большим опозданием) дошло, что это подразумевает. Я всего лишь пересказывал услышанное от Арсибальта, но Трестана наверняка восприняла мои слова как насмешку.

– Возможно, ты считаешь, что нынешние иерархи концента светителя Эдхара плохо исполняют свои обязанности, – с ледяным спокойствием произнесла она. – Может быть, Делрахонеса, или Стато, или меня следует заменить?

– У меня и в мыслях такого не было! – крикнул я и прикусил язык, чтобы не добавить: «до последней минуты».

– Тогда зачем все эти тайные сношения с инквизиторами? Ты единственный из не-иерархов, кто вообще с ними говорил, и теперь уже дважды – оба раза в исключительно приватной обстановке.

– Это бред, – сказал я. – Это бред.

– Решаются куда более серьёзные вещи, чем можно понять в твоём возрасте. Твоя наивность – вкупе с нежеланием её признать – ставит под удар нас всех. Я сажаю тебя за Книгу.

– Что?!

Я не верил своим ушам.

– Главы с первой по… э… пятую.

– Вы шутите.

– Думаю, ты знаешь, что делать. – Она посмотрела на собор.

– Отлично. Отлично. Главы с первой по пятую. – Я повернулся к навесу.

– Стой, – сказала Трестана.

Я замер.

– Собор там, – произнесла она с ноткой иронии. – Ты идёшь не в ту сторону.

– Моя сестра и двоюродный брат за столом. Я должен сказать им, что ухожу.

– Собор, – напомнила она, – в той стороне.

– Я не выучу до рассвета пять глав. Когда я выйду из кельи, ворота уже закроются. Я должен попрощаться с родными.

– Должен? Странный выбор слов. Позволь немного рассказать тебе о семантике, раз уж вы, почитатели Гилеи, так внимательны к подобным вещам. Ты должен идти в собор. Ты хочешь попрощаться с родными. Инаками для того и становятся, чтобы обрести свободу от хотений. Ради твоего же блага я требую сделать выбор прямо сейчас. Если ты так сильно хочешь попрощаться с родными, иди к ним и не останавливайся, пока не окажешься за воротами. Навсегда. А если ты намерен остаться, ты должен идти к собору без промедления.

Я глянул на Лио, думая попросить, чтобы он передал несколько слов Дату и Корд, но Лио стоял чуть поодаль – рассказывал Делрахонесу про драку. Кроме того, я чувствовал, что Трестана этого тоже не позволит, и не хотел доставлять ей ещё и такое удовольствие.

Я повернулся спиной к моему немногочисленному семейству и зашагал в направлении собора.

Часть 3
Элигер

«Скука – маска, в которую рядится бессилие». Где лучше всего чувствуешь правдивость этого высказывания Ороло, если не в штрафной келье инспектората? Какой-то ловкач-архитектор выстроил своего рода увеличительное стекло, только не для света, а для бессилия. В моей келье не было двери. От свободы меня отделяла лишь стрельчатая древнематическая арка, на которой многие поколения узников оставили свои изречения и рисунки. Она открывалась в переход, идущий по внутреннему периметру инспектората. С утра до вечера по нему сновали низшие иерархи. За переходом я видел кусок алтарного свода на высоте двухсот футов от пола, но парапет мешал мне заглянуть вниз, туда, где отмечали провенер. Я слышал пение. Видел, как ползёт цепь, когда моя команда заводит часы, как дёргаются верёвки, когда команда Тулии звонит в колокола. Но я не мог видеть людей.

Из матического окна в противоположной стене открывался великолепный вид на луг. Это, разумеется, был ещё один способ увеличить чувство бессилия и, следовательно, скуку. При желании я мог хоть весь день смотреть, как мои братья свободно гуляют по конценту, беседуя (как мне думалось) об интересных вещах или хотя бы рассказывая друг другу забавные истории. Нависающий карниз дефендората закрывал почти всё небо, но градусов двадцать над горизонтом оставались в моём поле зрения. Окно смотрело на вековые ворота; прижавшись лицом к стеклу, я мог разглядеть справа десятилетние. Когда наутро после Десятой ночи взошло солнце, я услышал закрытие аперта и, глядя в арку, увидел, как движется цепь, открывая водяные заслонки. Я перешёл к окну: серебристая струйка воды добежала по акведуку до ворот, и они затворились. Со стороны экстрамуроса собрались лишь несколько посетителей. Какое-то время я мучился, что Корд там, одиноко дожидается, чтобы я выбежал и обнял её на прощание. Однако с закрытием ворот испарилась и эта фантазия. Я посмотрел, как инаки убирают навес и складывают столы, потом съел хлеб и выпил молоко, оставленные у входа кем-то из подчинённых инспектрисы.

Затем я взялся за Книгу.

Поскольку единственное её назначение – мучить читателей, чем меньше я о ней расскажу, тем лучше. Изучать, переписывать и зубрить Книгу было худшей формой епитимьи.

В конценте, как любом человеческом общежитии, хватало скучных и неприятных обязанностей: полоть сорняки, поддерживать в порядке канализацию, чистить картошку и забивать скот. В идеальном обществе мы бы делали это по очереди. Однако, поскольку существовали правила поведения и они время от времени нарушались, инспектора следили, чтобы самую неприятную работу выполняли провинившиеся. Система была не так уж плоха. Прочищать засорившуюся уборную из-за того, что вчера слишком много выпил в трапезной, занятие не из приятных, но ты хотя бы знаешь, что уборные нужны, они иногда засоряются, и кому-то из инаков так и так пришлось бы это делать, поскольку не всегда можно вызвать сантехника-мирянина. Утешало уже то, что в работе есть смысл.

В Книге смысла не было, что превращало её в самую ненавистную из епитимий. Она содержала двенадцать глав. Как в шкале землетрясений, их убойная сила росла экспоненциально, то есть шестая глава была в десять раз хуже пятой, и так далее. Первая глава была так, ознакомлением, для проштрафившихся детишек. С нею обычно справлялись за час. Вторая, как правило, означала по меньшей мере одну ночёвку в штрафной келье, хотя любой уважающий себя правонарушитель мог осилить её за день. На пятую уходило несколько недель. Приговор к шестой главе можно было обжаловать примасу и далее в инквизицию. Двенадцатая глава равнялась пожизненному осуждению на каторжные работы в одиночном заключении: за три тысячи шестьсот девяносто лет её превозмогли только трое инаков, и все они были не в себе.

Примерно за шестой главой епитимья растягивалась на годы. Многие предпочитали уйти из концента. Те, кто оставался, выходили изменившимися: присмиревшими и как будто пониже ростом. Это может показаться странным, поскольку требовалось вроде бы всего ничего: переписать указанные главы, выучить и ответить на вопросы по ним комиссии иерархов. Однако содержание Книги на протяжении столетий оттачивалось до полного, идиотического, вынимающего душу безумия: вопиюще очевидного в начале, затем, с каждой главой, всё более тонкого. Это был лабиринт без выхода, уравнение, которое после недель труда сводилось к 2 = 3. Первая глава состояла из страницы бессмысленных детских стишков с нарочито неточными рифмами. Четвёртая представляла собой несколько страниц знаков числа пи. Дальше, впрочем, в кодексе не было ничего случайного, поскольку чисто рандомные вещи запомнить не так сложно: достаточно освоить несколько приёмов, а все, одолевшие четвёртую главу, эти приёмы знали. Куда труднее зубрить и отвечать материал почти, но не совсем осмысленный; материал, в котором есть внутренняя логика, но только до некоего предела. Такие вещи время от времени возникают в матическом мире естественным путём: в конце концов, не каждому дано стать светителем. После того как авторов унизили и отбросили, их сочинения передавали инквизиции; если она находила текст достаточно чудовищным, то его, дополнительно ухудшив, включали в следующие, ещё более гадостные издания кодекса. Чтобы выйти на свободу, надо было освоить материал так, как, скажем, теорию групп для изучения квантовой механики. Ужас заключался в сознании, что ты прикладываешь столько усилий, чтобы отравить свой мозг интеллектуальным ядом. Вы и представить себе не можете, насколько это унизительно. Промучившись над пятой главой недели две, я вполне понимал, почему осилившие, например, девятую, остаются искалеченными на всю жизнь.

Довольно о Книге. Куда более интересный вопрос: почему я здесь оказался? По всему выходило, что суура Трестана хотела устранить меня на весь срок пребывания инквизиторов. С третьей главой я бы справился чересчур быстро. Четвёртой могло бы хватить, но она добавила пятую на случай, если я легко запоминаю числа.

Каждое утро меня будил рассветный актал, на который собирались лишь самые страстные любители церемоний. Я сдёргивал стлу с деревянной лежанки – единственного предмета мебели в штрафной келье, заворачивался, мочился в дыру в полу, споласкивал лицо холодной водой из каменной чаши, съедал хлеб, выпивал молоко, ставил пустую посуду у выхода и садился на пол перед лежанкой, предварительно разместив на ней Книгу, перо, чернильницу и несколько листьев. Сфера служила упором для локтя. Я работал три часа, потом, до провенера, занимался чем-нибудь ещё, чтобы проветрить голову. Всё то время, что Лио, Джезри и Арсибальт заводили часы, я отжимался, приседал и делал выпады. Из-за моего отсутствия ребята напрягались больше и становились сильнее, и я не хотел выйти на свободу ослабевшим.

Товарищи как-то выяснили, в какой келье я нахожусь, и после провенера завтракали на лугу прямо под моим окном. Они не поднимали глаза и не махали мне – суура Трестана наверняка смотрела на них сверху, дожидаясь чего-нибудь в таком роде, – но каждый раз для начала поднимали кружки с пивом, как будто за чьё-то здоровье, и отпивали по большому глотку. Я понимал, что они мысленно со мной.

Чернил и листьев было много, и я начал писать отчёт, который вы сейчас читаете. По ходу у меня возникло странное ощущение, что в событиях последних недель имелась некая закономерность, которую я упустил. Я списал его на изменённое состояние ума, в которое впадает узник, оставшись наедине с Книгой.

Как-то на второй неделе епитимьи мои утренние занятия прервал незнакомый колокольный звон. Через арку мне были видны верёвки, идущие от балкончика звонщиц к колоколам. Я перебрался на другую сторону лежанки, спиной к окну, чтобы удобнее было за ними наблюдать. По идее, все инаки должны разбирать звоны. Я так толком этому и не научился: ноты смешивались у меня в голове, и я не мог вычленить мелодический рисунок. Выяснилось, что, глядя на верёвки, я делаю это куда легче: моё зрение было лучше приспособлено для такой работы, чем слух. Я понимал, как движение конкретной верёвки обусловлено движением соседних на прошлых тактах, и через минуту-две без посторонней помощи разобрался, что звонят к элигеру. Кто-то из моего подроста должен был вступить в орден.

От окончания колокольного звона до начала актала прошло полчаса, затем ещё полчаса все пели. Наконец, Стато назвал имя Джезри, и грянул кондак инбраса. Пели с воодушевлением, но не очень искусно, из чего я заключил, что Джезри приветствуют в своих рядах эдхарианцы. Всё это время мне было трудно сосредоточиться на Книге, и потом тоже: по-настоящему я заставил себя заниматься только после провенера.

На следующий день звон повторился. Ещё двое вступили в эдхарианский орден и одна – Ала – в Новый круг. Я ничуть не удивился. Мы все считали, что ей прямая дорога в иерархи. Тем не менее почему-то событие потрясло меня так, что я полночи не мог уснуть. Как будто Ала перенеслась в какой-то другой концент, где я никогда её больше не увижу, не смогу с нею спорить или состязаться, кто быстрее решит теорическую задачку. Глупость несусветная: Ала оставалась в Эдхаре, и нам предстояло каждый день вместе обедать в трапезной. Однако какая-то часть мозга упорно считала решение Алы моей личной потерей и, словно в отместку, не давала мне уснуть.

В том, как я узнал звон элигера по движению верёвок, заключался небольшой урок. Я по-прежнему записывал события прошедших недель, и грызущее чувство, будто я что-то прохлопал, не отпускало. Наконец я дошёл до разговора с фраа Ороло на звёздокруге и их с Трестаной тихому спору чуть позже. Излагая эти события на листе, я взглянул в окно туда, где они происходили, и увидел, что решётка, несмотря на дневное время, по-прежнему опущена. Мне была видна и решётка центенарского матика – тоже закрытая. Обе они ни разу не открывались за то время, что я здесь. С каждым днём я всё больше укреплялся в мысли, что звёздокруг заперт с тех самых пор, как на восьмой день аперта ключник опустил решётку за мною и Ороло. Закрытие звёздокруга – почти наверняка первое и единственное за всю историю концента светителя Эдхара, – вероятно, и стало причиной жаркого спора между Ороло и Трестаной.

Большая ли натяжка предположить, что приезд инквизиторов двумя днями позже – не случайность? Наш звёздокруг смотрит на то же небо, что и все остальные в мире. Если закрыли наш – если нам чего-то не положено видеть, – значит, закрыли и другие. Скорее всего приказ пришёл по авосети на восьмой день аперта, и тогда же ита передали его сууре Трестане; тогда же, надо думать, Варакс и Онали тронулись в нашу «затерянную обитель».

Всё складывалось в более или менее правдоподобную картину, но не отвечало на главный вопрос: чего ради закрывать звёздокруг? Вроде бы уж он-то должен занимать иерархов меньше всего. Их дело – следить за соблюдением канона, не допуская мирскую информацию в мозги инаков. Информация, поступающая со звёздокруга, по своей природе вне времени. Большей её части – миллиарды лет. Текущие события – пыльная буря на каменистой планете или вихревая флуктуация на газовом гиганте. Что из увиденного со звёздокруга попадает в разряд мирского?

Как фраа, который проснулся задолго до рассвета от запаха дыма и понимает, что огонь тлел и разгорался много часов, пока он дрых, ни о чём не ведая, так и я не только испугался, но и досадовал на свою тупость.

Моему душевному равновесию не способствовало и то, что элигер теперь справляли почти каждый день. За последний год я заметно отстал от других в теорике и космографии и уже почти смирился с тем, что вступлю в неэдхарианский орден и стану иерархом. Потом, ровно перед тем, как Трестана посадила меня за Книгу, я решил-таки попроситься к эдхарианцам и посвятить жизнь изучению Гилеиного теорического мира. А теперь я сидел в этой каморке и читал белиберду, пока заполняются места в эдхарианском капитуле. Формально не было никаких ограничений, никакой квоты, но если бы эдхарианцы получили больше десяти – двенадцати новых инаков за счёт других орденов, грянул бы скандал. Тридцать лет назад, когда Ороло пришёл в концент, они набрали четырнадцать человек, и разговоры об этом не утихли до сих пор.

Как-то днём, сразу после провенера, опять зазвонили колокола. Сперва я подумал, что вновь отмечают элигер. К тому времени пятеро присоединились к эдхарианцам, трое – к Новому кругу и один – к реформированным старофаанитам. Однако где-то в глубине сознания скреблось чувство, что такой звон я слышу впервые в жизни.

Я в очередной раз отложил перо, злясь, что моя епитимья пришлась на такое интересное время, и сел так, чтобы лучше видеть верёвки. Через несколько минут я точно знал, что это не элигер. На миг у меня перехватило дыхание – я подумал, что звонят к анафему. Впрочем, звон умолк раньше, чем я сумел его определить. Полчаса я сидел без движения, слушая, как заполняются нефы. Толпа собиралась огромная – все инаки из всех матиков бросили свои дела и пришли на актал. Они оживлённо переговаривались. Я не разбирал слов, но по тону чувствовал, что предстоит нечто очень значительное. Несмотря на страхи, мне удалось убедить себя, что это не анафем. Люди бы столько не разговаривали, если бы шли смотреть, как отбросят их брата или сестру.

Началась служба. Пения не было. Я слышал, как примас произносит знакомые фразы на древнеортском: формальный призыв к сбору всего концента. Затем он перешёл на новоортский и зачитал некий текст, написанный, судя по стилю, примерно в период Реконструкции. В самом конце Стато возгласил отчётливо:

– Воко фраа Пафлагон из центенарского капитула ордена светителя Эдхара!

Итак, это был актал воко. Всего лишь третий на моей памяти. Первые два произошли, когда мне было лет десять.

Покуда я переваривал услышанное, снизу донёсся общий вздох и глухой стон: выдохнули, надо полагать, почти все инаки, стенали центенарии, теряющие брата навсегда.

И тут я совершил нечто ужасное, но я знал, что мне это сойдёт с рук: вышел из кельи. Я пересёк коридор и заглянул через парапет.

В алтаре находились всего трое: Стато в своём пурпурном одеянии и Онали с Вараксом, узнаваемые по инквизиторским шапкам. Инаки за экранами шумели так, что актал временно приостановился.

Я собирался только заглянуть через парапет, понять, что происходит, и сразу назад. Однако меня не поразило молнией. Никто не забил тревогу. Здесь вообще никого не было. И не могло быть, потому что прозвонили к воко и все собрались внизу. Обязаны были собраться, ведь никто заранее не знал, чьё имя назовут.

Если подумать, то и мне, наверное, следовало быть внизу! Воко – почти наверняка тот редкий случай, когда требование к таким, как я, оставаться в келье не действует.

Тогда почему служители инспектората меня не позвали? Наверное, допустили оплошность. У них нет инструкции на сей счёт. Вполне может быть, что они, как и я, не узнали мелодию. Не понимали, что это воко, пока не начался сам актал, а тогда уже поздно было бежать за мной. Они не могут уйти, пока всё не кончится.

Они не могут уйти, пока всё не кончится.

Я могу идти куда захочу, лишь бы успеть в келью к тому времени, как вернутся инспектриса и её помощники. В любом случае мне влетит за то, что я пропустил воко! Так почему не сделать то, о чём будут говорить в трапезной пятьдесят лет спустя?

Не зря я каждый день занимался зарядкой! Я пробежал по переходу, через три ступеньки взлетел по лестнице и, миновав двор дефендората, оказался в нижней части хронобездны. Здесь я сбавил темп, чтобы не греметь металлическими ступенями. Зато я хорошо видел, что творится внизу. На вид ничего не изменилось, но теперь из колодца доносился новый звук: скорбный гимн, которым столетники прощались с уходящим братом. Никто не помнил мелодии и слов, так что им пришлось листать редко используемые гимнодии в поисках нужной страницы. Ещё минута потребовалась на то, чтобы спеться, поскольку это было пятиголосие. К тому времени, как гимн зазвучал в полную мощь, я был на полпути к звёздокругу – карабкался по лестнице за циферблатами, пытаясь двигаться собранно, как Лио, и не зацепить краем стлы за шестерёнки. Прощальный плач и впрямь пробирал до нутра, даже сильнее, чем тот, который мы исполняли на похоронах. Конечно, я знать не знал, кто такой фраа Пафлагон, что он за человек и чем занимался. Однако столетники знали, и сила пения заставляла меня разделить их чувства.

И – поскольку мы оба в одиночку шли навстречу неведомому – я, возможно, в какой-то мере разделял и чувства фраа Пафлагона.

До цели было уже рукой подать: я добрался до того места, где свод президия загибался внутрь. Через отверстия в потолке проходили валы, вращающие полярные оси телескопов. Лестница вилась вокруг самого большого вала. Я добежал до верха, взялся за дверную задвижку и, прежде чем её повернуть, глянул вниз: на какой стадии актал. Дверь в экране центенариев была открыта. Фраа Пафлагон вышел на пустую середину алтаря и остановился. Дверь за ним затворили.

В тот же миг я открыл дверь звёздокруга. Из неё хлынул солнечный свет. Я втянул голову в плечи. Наверняка меня заметят!

Успокойся, сказал я себе, потолок президия виден только из алтаря, а там всего четверо. И вообще все смотрят на фраа Пафлагона.

Последний раз заглянув вниз, а нашёл ошибку в своей логике. Все смотрели на фраа Пафлагона – кроме фраа Пафлагона! Он как раз запрокинул голову и смотрел прямо вверх. Ничего удивительного: это был его последний шанс увидеть своды собора. Я бы на его месте поступил так же.

Выражения лица с такой высоты было не прочесть, но Пафлагон наверняка увидел свет, льющийся в открытую дверь.

На мгновение он застыл, что-то соображая, потом медленно перевёл взгляд на Стато.

– Я, фраа Пафлагон, явился на твой зов, – произнёс он первую строчку литании, которая должна была продолжаться ещё минуту-две.

Я вошёл в звёздокруг и тихо притворил за собой дверь.

Мне думалось, что там всё будет в пыли и птичьем помёте – фиды Ороло тратили кучу времени на поддержание чистоты. Однако всё было не так плохо. Кто-то явно сюда приходил и убирался.

Я вошёл в блокгауз без окон, служивший нам лабораторией, миновал тройные двери, не пропускающие свет, и взял фотомнемоническую табулу в защитном чехле.

Что на ней записать? Я понятия не имел, что иерархи хотят от нас скрыть, поэтому не знал, куда навести телескоп.

Вообще-то, у меня была догадка, в которой я почти не сомневался: к нам летит крупный астероид. Другой причины для закрытия звёздокруга я придумать не мог. Однако мою задачу это не облегчало. Чтобы заснять астероид, надо навести на него Митру и Милакса, а для этого необходимо с большой точностью знать параметры орбиты. Уж не говоря о том, что, если бы я начал поворачивать большой телескоп, это бы все заметили.

Однако был инструмент, который не требовалось наводить: Око Клесфиры. Я бросился к пинаклю.

Взбираясь по винтовой лестнице, я успел придумать множество причин, почему из моей затеи ничего не выйдет. Око Клесфиры видит всё от горизонта до горизонта, верно. Неподвижные звёзды предстают в виде дуг из-за вращения Арба, быстро движущиеся объекты – в виде чёрточек. Однако след даже очень большого астероида будет исчезающе слабым и коротким.

В конце концов я выбросил сомнения из головы. Другого инструмента у меня нет. Надо попробовать, что можно, и посмотреть, что получится.

Под «рыбьим глазом» был паз в точности по размеру табулы, которую я держал в руке. Я сломал печать и вытащил содержимое. Ветер вырвал чехол у меня из рук и пришлёпнул к стене там, где мне его было не достать. Табула представляла собой гладкий диск, похожий на те, которыми шлифуют телескопные зеркала, только темнее, как будто обсидиановый. Как только я активировал её запоминающие функции, нижний слой стал того же цвета, что солнце, потому что таким был свет, попадающий на поверхность табулы. Без фокусирующих линз или зеркал она не могла ничего отобразить: ни бледного солнца, зависшего в южной части неба, ни морозных облаков на севере, ни моего лица.

Однако теперь мне предстояло убрать её под линзу, поэтому я для начала накрыл голову стлой, чтобы смотреть как будто сквозь длинный тёмный туннель. Я понимал, что если предосторожность и впрямь окажется не лишней – то есть если табула попадёт к инспектрисе, – меня всё равно вычислят, но уж если делаешь что-то тайком, надо хотя бы постараться.

Я задвинул табулу в щель. Теперь она будет записывать всё, начиная с моей поспешно удаляющейся спины, пока не заполнится целиком, что при её теперешней настройке должно было произойти месяца через два.

Тогда надо будет за ней вернуться – как именно, я пока даже не задумывался.

Покуда я спускался из пинакля, обо всём этом размышляя, что-то огромное, громкое и быстрое пронеслось в пустом пространстве между мною и утёсом милленариев. Я чуть не умер от страха. До штуковины была тысяча футов, но она затрагивала меня непосредственно, как пощёчина. Следя за ней глазами, я потерял равновесие и вынужден был сесть на ступеньку, чтобы не навернуться с лишённой перил лестницы. Это был летательный аппарат того типа, у которого крылья поворачиваются, превращая его в двухвинтовой вертолёт. Он пронёсся по снижающейся дуге, как если бы собор служил ему ориентирной вышкой, и взял курс на площадь перед дневными воротами. Её отсюда было не видно, поэтому я сбежал с пинакля и припустил через звёздокруг. Поняв, что сейчас сигану с президия (чего мне уже больше совсем не хотелось), я выставил руки и затормозил о менгир. Выглянув из-за него, я увидел, как летательный аппарат (теперь его винты были обращены вверх) садится на площадь. Струя воздуха оставляла заметный след на поверхности пруда и разбрызгивала парные фонтаны.

Через несколько мгновений из дневных ворот вышли двое в пурпурных одеждах. Шапки Варакс и Онали несли в руках, чтобы их не сорвало ветром от винтов. В двух шагах за ними шёл фраа Пафлагон; он наклонился вперёд и обнял себя руками, удерживая норовящую улететь стлу. Варакс и Онали остановились по бокам от дверцы и, дождавшись Пафлагона, помогли ему залезть. Затем они вскарабкались следом. Автоматический механизм захлопнул дверцу, когда винты уже раскручивались и аппарат отрывался от площадки. Тут пилот дал полный газ, и машина в мгновение ока поднялась на пятьдесят футов. Крылья опустились. Аппарат набрал горизонтальную скорость, пронёсся над прудом и бюргерским поселением, увеличивая высоту, и повернул к западу.

Ничего круче я в жизни не видел и уже предвкушал, как буду рассказывать об этом друзьям в трапезной.

Тут я вспомнил, что нахожусь в бегах.

К тому времени, как я спустился в хронобездну, воко уже давно закончился. Колодец по-прежнему гудел от голосов, но уже затихающих, поскольку нефы пустели. Большинство инаков покидало собор, но некоторым предстояло подняться по лестницам в башнях, чтобы возобновить работу в инспекторате и дефендорате. Я припустил вниз, громыхая по железным ступенькам, потом из осторожности всё-таки сбавил шаг, несмотря на страх, что кто-нибудь поднимется быстрее, чем я спущусь.

Первыми я увидел двух молодых иерархов из дефендората, которые торопливо взбирались по лестнице в надежде добраться до балкона и увидеть летательный аппарат, пока он не совсем скрылся. Я был уже в дефендорском дворе и принялся высматривать место, где можно спрятаться. Весь этаж был загромождён тем, что только дефендор может считать достойным украшением – бюстами и статуями павших героев. Ужаснее всех был бронзовый Амнектрус, дефендор в пору Третьего разорения. Он пребывал в той позе, в какой провёл последние двадцать часов жизни: стоял на одном колене у парапета и смотрел в прицел оптической винтовки длиною с него самого. Амнектруса отлили из бронзы, а вот винтовка и груда отстрелянных гильз были подлинные. Пьедесталом служил его саркофаг. Я юркнул за него. Двое быстроногих иерархов пронеслись мимо меня к западной стороне балкона. Я вскочил и обходным путём, чтобы ни на кого больше не напороться, припустил к лестнице. Переход инспекторского этажа я преодолел на четвереньках, чтобы меня не увидели за парапетом, и, наконец, оказался в келье. Вот уж не думал, что так ей обрадуюсь.

Оставалась одна маленькая незадача: я взмок от пота, грудь вздымалась, сердце работало, как винты летательного аппарата, на коленях и на ладонях остались ссадины, и всего меня трясло от перенапряжения и страха. Я чистыми листьями вытер с лица пот, плотно закутался в стлу, спрятав всё, что можно, и сел на сферу перед окном, как будто смотрю на луг. Теперь оставалось только восстановить дыхание, прежде чем ко мне заглянет кто-нибудь из служителей инспектората.

– Фраа Эразмас?

Я обернулся и увидел сууру Трестану, тоже немного раскрасневшуюся от подъёма.

Она вошла в келью. Это был наш первый разговор после Десятой ночи. Сейчас Трестана казалась на удивление нормальной и человечной – как будто мы с ней заправские друзья и просто вздумали поболтать.

– М-мм, – промычал я, не решаясь отвечать словами, чтобы голос меня не выдал.

– Ты хоть знаешь, что сейчас произошло?

– Отсюда трудно разобрать. Но похоже чуть ли не на воко.

– Это был воко, – отвечала она. – И тебе следовало на нём присутствовать.

Я, как мог, изобразил ужас, что в моём нынешнем состоянии было совсем не трудно. А может, Трестана так хотела меня напугать, что легко поверила, будто ей это удалось. Так или иначе, она выдержала паузу, чтобы меня помучить, и сказала:

– На сей раз я не стану сажать тебя за Книгу, хотя формально ты допустил серьёзное нарушение.

«Ещё бы, – подумал я. – Тебе пришлось бы дать мне шестую главу, я бы подал апелляцию, и неизвестно, кто бы победил».

Вслух я сказал:

– Спасибо, суура Трестана. В том маловероятном случае, если, пока я здесь, у нас будет ещё воко, должен ли я спуститься вниз?

– Да, – отвечала она, – и смотреть его через экран примаса, а затем немедленно вернуться сюда.

– Если не меня вызовут, – сказал я.

Трестана была не склонна искать в ситуации юмористическую сторону, поэтому в первый миг опешила, а потом разозлилась на себя за то, что опешила.

– Как продвигается пятая глава? – спросил она.

– Надеюсь быть готовым к экзамену через неделю-две, – ответил я и тут же задумался, как за это время забрать табулу из-под Ока Клесфиры.

Перед уходом суура Трестана даже вознаградила меня чем-то вроде улыбки. Может, потому что инквизиторы отбыли, а с ними исчезла и причина, по которой меня надо было держать за Книгой. Так или иначе, я сделал вывод, что цель моего наказания достигнута, остались только формальности. Мне сразу остро захотелось быстрее со всем покончить. До конца дня я продвинулся в пятой главе дальше, чем за всю прошлую неделю.

На следующий день снова звонили к элигеру. Ещё двое вступили в эдхарианский орден и двое в Новый круг. Реформированным старофаанитам снова никого не досталось.

Из двоих, присоединившихся к Новому кругу, одним был Лио. Я страшно удивился, даже подумал, что ослышался. Не знаю, что меня так смутило. Лио был очевидным кандидатом в команду дефендора. Его драка с пенами явно произвела на фраа Делрахонеса неизгладимое впечатление. Работать в дефендорате значило стать иерархом, а это по какой-то причине подразумевало вхождение в Новый круг. Так почему я удивился? Наверное (решил я, ворочаясь на лежанке в ту ночь), мы столько были в одной команде, что я привык думать, будто мы с Лио, Джезри и Арсибальтом навсегда останемся вместе. И мне казалось, что они чувствуют то же самое. Однако чувства меняются, и до меня постепенно начало доходить, что за время моего пребывания в штрафной келье они менялись быстрее обычного.

Через два дня Арсибальт присоединился к реформированным старофаанитам. Счастье, что никто внизу не услышал моего дикого вопля: «Зачем?!» Я мог бы лежать без сна хоть всю ночь и никакое снизарение мне бы этого не объяснило. Реформированный старофаанитский орден тихо умирал с самого своего основания.

Надо было скорее отсюда выбираться. Я перестал делать зарядку и вести записи, только учил пятую главу. К тому времени, как я сообщил, что готов к экзамену, одиннадцать фидов вступили в эдхарианский орден, девять – в Новый круг и шестеро – в реформированный старофаанитский. Мои шансы (если они у меня вообще остались) таяли с каждым днём. В самые чёрные минуты я думал, что суура Трестана нарочно усадила меня за Книгу, чтобы принудить к вступлению в не-эдхарианский орден и обречь на службу младшим иерархом, чьим-нибудь мальчиком на побегушках. Обычные фраа и сууры подвластны только канону, над иерархами всегда куча начальства: плата за ту власть, которую они получают.