Николя Бёгле
Пассажир без лица

Глава 5

– Значит, ты инспектор полиции в Глазго. Мне это кажется логичным, – сказала мать Грейс после десяти минут разговора.

Дочь коротко рассказала ей, кем стала.

Все это время молодая женщина хотела отстраниться от подростка, которым была, когда еще жила здесь, главное – не идентифицировать себя с той девочкой. Но обстановка сразу же унесла ее на пятнадцать лет назад. Ничего не изменилось. В доме стоял тот же запах навощенного дерева, исходивший от добротной мебели из ореха. В карамельного цвета панелях отражались огни большой люстры с металлическими арабесками, увенчанными абажурами с бахромой. Зеленовато-серый ковер, усеянный черными точками, все так же плохо сочетался со светло-голубыми обоями и лепниной на потолке, еще более удушливой, чем рамки десятков картин, развешанных в шахматном порядке на стенах. Тот же свисток чайника напоминал о длинных дождливых воскресных вечерах, когда она скучала, пока ее мать разгадывала кроссворды.

– Инспектор полиции – это очевидно, – продолжала Моника Кемпбелл. – Сколько раз я заставала тебя с карманным фонариком в поисках какой-нибудь безделушки. А когда ты не пропадала в сарае, до утра читала детективы… В общем, ты всегда хотела стать той, кто находит.

– Когда была маленькой, я хотела стать дрессировщицей собак, – ответила Грейс, ухватившись за возможность перейти к деликатной теме, которую обе старательно избегали. – Я решила пойти в полицию… после того, как это случилось. Чтобы избавить других детей от участи, выпавшей мне, и, возможно, однажды найти того или тех, кто причинил мне зло.

Ее мать опустила глаза и обхватила голову руками. Слабая искорка жизни, загоревшаяся в ней в начале их разговора, медленно угасала.

– Прости, я не хотела быть такой резкой, – осторожно извинилась Грейс.

Должно быть, ее матери пришлось пережить страшные моменты, раз она так постарела.

Моника Кемпбелл в ответ понимающе махнула рукой.

– Почему ты вернулась, Грейс?

Вопрос матери удивил молодую женщину.

– Значит, не ты прислала мне это письмо?..

– Письмо? Это исключено, я больше не могу писать и не припоминаю, чтобы просила Фрею сделать это для меня. Значит, из-за этого ты здесь? Потому что подумала, будто я тебе написала?

– Нет, нет, совсем не так… Забудь про письмо, оно не имеет никакого значения. Главное – это то, что я приняла решение вернуться… вернуться, чтобы встретиться с моими страхами, а также, чтобы мы сказали друг другу все, чего не сказали тогда, – сумела признаться Грейс с ощущением, будто бросается в ледяную воду. – В частности, почему я ушла из дома в тот самый день, когда мне исполнилось восемнадцать.

У Моники Кемпбелл было такое усталое лицо, что ее дочь спросила себя, не испустит ли та дух прямо сейчас, в этом кресле.

– Ты хочешь упрекнуть меня за твое воспитание после ухода твоего отца, я так должна понимать?

Грейс не ответила. У ее матери была точно такая же интонация, как у свидетеля, который собирается сделать признание. Она нервно теребила цепочку очков, висевших у нее на шее.

– Я растила тебя совсем одна, а после «того случая» больше не могла предоставлять тебе ту же свободу, какая была у других детей. Я так боялась, что с тобой случится новая беда или что ты покончишь с собой. Что, кстати, едва не произошло однажды, когда я нашла тебя в ванне…

Грейс вздрогнула при воспоминании о жесте отчаяния, который совершенно изгнала из памяти.

– Может быть, я бы приняла то, что ты забираешь меня из школы, что запрещаешь моим друзьям приходить ко мне, что читаешь мои письма или слушаешь мои разговоры по телефону, если бы ты хотя бы согласилась поговорить о моем похищении. Но ты отказывалась затрагивать эту тему, утверждая, что не стоит ворошить прошлое, причиняя себе боль, что надо идти вперед. А мне приходилось жить одной с моими кошмарами. И хуже всего то, что надо было притворяться, будто я иду вперед. А я была в панике. Все время. Вот почему я перерезала себе вены.

Воспоминания вслух об этом мрачном периоде еще больше обострили у Грейс жажду мести.

Она как никогда ощущала груз страданий, тяготевший над ее жизнью пятнадцать лет. И даже если испытывала некоторую досаду по отношению к матери, ее искаженное болью и заботами лицо причиняло Грейс большую боль, чем она могла предположить.

Моника Кемпбелл посмотрела на дочь затуманенными от слез глазами.

– Понимаю, что ты на меня обижаешься, Хендрике. Но я так страдала. Я не могла жить с этим… Я чувствовала себя такой виноватой, что, да, это правда, надеялась, возможно, наивно или, если тебе так больше нравится, эгоистически, на возможность вернуться к нормальной жизни, если мы не будем больше вспоминать эту драму. Кстати, по этой же причине твой отец оставил нас и никогда больше не подавал о себе известий. Потому что не хотел больше слышать об этой истории, которая отравляла ему жизнь. Именно это он крикнул мне в ночь перед своим уходом.

Грейс отвернулась к одному из окон гостиной. Хлопья снега продолжали свое плавное легкое падение. Несмотря на ожесточившую ее боль, она понимала мать. И теперь, став взрослой, даже испытывала сочувствие к горю этой женщины, оставшейся одной с дочерью.

– Представляю себе, как это было тяжело для тебя. Но ты могла бы позволить мне обсудить это с кем-нибудь другим? Хотя бы с подругой или с психологом. Ты знала, как я страдаю. Но ты изолировала меня от мира и просила быть тем ребенком, которого ты знала раньше. Вот почему я ушла из дома. Чтобы не сойти с ума и не умереть.

Ее мать прижала руку к груди, как если бы ей стало тяжело дышать. Грейс почувствовала жалость к ней. Но оставалось задать два щекотливых вопроса. Два вопроса, мучивших ее днем и ночью все эти годы. И даже если она причинит матери этим еще некоторую дополнительную боль, она не сможет жить дальше, не услышав ее ответы.

– Почему ты не обратилась в полицию сразу после того, как я исчезла? Часом раньше, и меня нашли бы прежде, чем…

Моника Кемпбелл поджала губы и отвернулась. Она дрожала, сдерживая слезы.

– Я уже говорила об этом тогда: я думала, что ты у своей подруги Джинни… как всегда по вторникам.

– Накануне я тебе сказала, что Джинни мне больше не подруга, что мы поссорились и завтра я к ней не пойду.

– Значит, ты думаешь, что все это по моей вине… – Голос ее матери задрожал, движения стали неловкими, почти беспорядочными. – Ты пришла через пятнадцать лет, чтобы сказать мне это?

Вид этой растерянной старухи до такой степени задел врожденное сочувствие Грейс, что она даже хотела закончить разговор. Но сейчас была последняя возможность услышать ответы на вопросы, мучившие ее столько лет.

– Я тебя не обвиняю, просто мне всегда было трудно понять, как ты могла забыть эту деталь.

– У тебя есть дети, Хендрике?

– Нет.

Ее мать, усмехнувшись, покачала головой.

– Тогда ты не понимаешь, что значит, делая все по дому, еще и работать, бороться с проблемами щитовидки и жить вместе с мужчиной, который никогда не хотел иметь детей и ежедневно дает тебе понять, что заниматься ребенком должна ты и только ты. Знаю, что это меня не извиняет, но я замоталась… Твоя ссора с подружкой вылетела у меня из головы, я начала беспокоиться, только когда ты не вернулась в обычное для вторников время. Тогда я запаниковала и сразу позвонила в полицию… Я до конца жизни не прощу себе, что так запоздала. До конца жизни.

Грейс со вздохом кивнула. Она ожидала этого ответа матери, но ей необходимо было его услышать. Хотя бы для того, чтобы перестать воображать другое.

– Еще я хотела тебе сказать, что…

На этот раз слова подбирались труднее, а ее мать сидела, опустив глаза, возможно уйдя в загнанные вглубь воспоминания.

– …Я никогда вам этого не говорила, – продолжала Грейс, – но мне показалось очень странным, что к моменту моего возвращения вы раздали благотворительным организациям все мои вещи, мои игрушки, мои книги и даже мебель из моей комнаты. Хотя меня не было всего месяц…

В гостиной повисла тяжелая тишина. Грейс попыталась поймать взгляд матери, но та упорно смотрела на зеленоватый ковер.

– Это была ошибка, – еле слышно прошептала она. – Инспектор…

– Дайс.

– Он был очень жесткий, очень холодный, бессердечный человек. После двух дней безрезультатных поисков он сказал нам, что шансы увидеть тебя живой практически равны нулю…

Закончив фразу, Моника Кемпбелл заплакала.

– Мне жаль, мне очень жаль, что все произошло именно так, – пробормотала она голосом, прерываемым всхлипами. – Твой отец дал мне две недели передышки, – снова заговорила Моника, подняв голову, с суровым и твердым видом. – А потом он стал говорить, что сохранение твоих вещей только мучает меня, что надо пережить траур, чтобы идти дальше. Он повторял это постоянно…

Она поправила салфетку на столике возле себя, прежде чем заговорить снова:

– Однажды ночью, когда я приняла снотворное, чтобы попытаться немного поспать, он забрал всё из твоей комнаты, загрузил в фургончик, а утром сказал мне, что отдал твои вещи благотворительным организациям, но я всегда подозревала, что он их попросту выбросил или сжег.

Грейс никогда не была очень близка с отцом, но у нее не создавалось ощущения, что он ее отвергает. И то, что она услышала сейчас, шокировало.

– Он до такой степени меня ненавидел?

– Не в этом дело. Твое исчезновение его, конечно, потрясло, но он не планировал ребенка в своей жизни, и, в некотором роде, как бы ужасно это ни прозвучало, твое исчезновение позволяло ему начать с нуля…

На этот раз Грейс не стала церемониться с подбором слов. Она должна была знать.

– Он мог заказать мое похищение? – прямо спросила она.

Мать подняла на дочь испуганные глаза.

– Что? Нет! Как ты могла такое подумать? Ты действительно…

– Это моя профессия: рассматривать даже невозможные предположения. Ты знаешь, где я могу его найти?

– Нет, он ни разу не давал о себе знать после вынесения постановления о разводе. Может быть, он и умер, а я не знаю. Но послушай, Хендрике, или Грейс, если тебе так больше нравится, твой отец выбрал уход, чтобы на свой манер излечиться и, возможно, заново начать жизнь, сделать ее такой, как он мечтал… до твоего рождения. Он хотел вернуть дорогую ему свободу, даже если ради этого должен был покинуть нас. Думаю, не следует придумывать ничего другого.

Грейс сомневалась, и это отражалось на ее лице. Она спрашивала себя, не ее ли отец был автором анонимного послания. Как если бы он, наконец, захотел попросить прощения.

– Я понимала, что между нами все кончено, – снова заговорила ее мать. – Я смирилась, как бы тяжело это ни было. Так уж устроена наша жизнь. Но ты всегда, с детства была великодушной, и я умоляю тебя: не нагромождай друг на друга лишние ужасы, подозревая своего отца в самом худшем. Я знаю, что ты ищешь ответы, и не стану говорить, должна ты мне верить или нет, но если ты собираешься искать в этом направлении, прошу тебя, не говори об этом мне. Я хочу дожить свои последние годы… по возможности максимально спокойно.

Грейс прищурила глаза и сплела пальцы. Она попыталась разобраться в своих чувствах к матери. В них была дестабилизирующая двойственность. С одной стороны, сострадательная по натуре, она сочувствовала этой снедаемой виной женщине, которой пришлось пережить исчезновение дочери и равнодушие мужа. С другой стороны, она сожалела о табу и запретах, которые та навязывала ей в ее подростковом возрасте. Но, возможно, она хотела как лучше? Грейс осознала, что раздражение и злость наконец покинули ее сердце. Зато оно оставалось закрытым для любви и привязанности к той, кого она уже больше не называла «мамой».

Что же касается отца, несмотря на отрицания матери, Грейс не могла отделаться от подозрений, которые вызывало его поведение. Она собиралась разобраться в этом вопросе. Но прежде должна была убедиться, что от ее внимания не ускользнуло никакое другое предположение.

– Инспектор Дайс никогда не говорил вам о версии, к которой склонялся, даже если она не привела к результату?

– Этот человек был необщительным. А рот открывал только для того, чтобы рассказывать нам ужасы. Что не надо надеяться, что педофилы столько раз репетируют свои преступления, что практически не допускают ошибок. Что почти нет шансов найти свидетелей, поскольку мы живем в сельской местности. Короче, если однажды он и вышел на след, то нам об этом ничего никогда не говорил. Никогда…

Моника Кемпбелл с отсутствующим видом рассеянно разглаживала складку юбки.

– Он нас уничтожил, твоего отца и меня, – добавила она.

– Что он вам сказал, когда я сумела бежать и вернулась?

Старая женщина издала тихий смешок.

– Что это чудо, а чудес не бывает.

– Он правда вам так сказал?

– Да. А затем передал дело коллеге, который закончил бюрократические формальности.

– Так, значит, не он закрывал дело?

– Нет, мы узнали, что он попросил перевода в другой район по семейным обстоятельствам. Начальство, у которого он вроде был на хорошем счету, пошло ему навстречу. Никаких дополнительных объяснений нам не дали.

– И вам это не показалось странным?

– Показалось. Но в тот момент для меня имело значение только то, что ты жива и рядом со мной. Все остальное было уже не важно.

– Значит, он так и не разъяснил, на что намекал, говоря, что чудес не бывает? Он подозревал меня в том, что я все выдумала?

Мать внимательно посмотрела на Грейс. С начала их встречи она впервые смотрела на нее прямо, глубоким взглядом, не отрываясь.

Молодая женщина была взволнована и выбита из колеи, обнаружив во взгляде матери ту любовь, которую видела в раннем детстве.

– Поскольку ты забыла о многих вещах, – начала Моника Кемпбелл, – полиции было легко усомниться в том, что все это произошло с тобой на самом деле.

– Ты тоже усомнилась? – решилась спросить Грейс.

– Я сомневалась в себе, в моей способности защитить тебя, сомневалась в компетентности и даже честности этого инспектора, сомневалась в соседях, в твоих школьных товарищах, в каждом жителе поселка, с которым сталкивалась на улице, но в тебе никогда. Как я могла?

Я тоже сомневалась и до сих пор сомневаюсь в некоторых воспоминаниях, – подумала Грейс.

– Что я рассказывала после моего возвращения?

– В течение многих дней ничего. Мало-помалу заговорила. Ты сказала, что, когда возвращалась по тропинке из школы, тебя очень крепко схватили сзади и зажали рот рукой, а потом донесли до фургона. Тебе завязали глаза и привязали внутри машины. Что ты потеряла сознание, потом очнулась, когда машина ехала. Что это продолжалось несколько часов, потом тебя заставили дойти вслепую до погруженной в темноту камеры и оставили там одну.

Грейс тоже очень хорошо помнила все эти детали. Или, во всяком случае, очень хорошо помнила, что рассказывала о них.

– Дальнейшие воспоминания были смутными, – продолжала ее мать. – Ты вспоминала какую-то мелодию, звучавшую всякий раз перед тем, как дверь камеры открывалась. Затем входил человек, всегда одетый в разноцветный костюм, потом дверь закрывалась, и ты просыпалась в той же комнате с болью в животе. Медицинский осмотр в клинике после твоего возвращения показал, что…

– Я знаю, – перебила Грейс.

Ее мать поджала губы, подняла глаза к потолку, чтобы сдержать вновь накатившие слезы.

– Потом ты рассказывала об открытой двери, но без фигуры, багажнике автомобиля и, наконец, о том, как шла вдоль дороги до тех пор, пока тебя не подобрала полиция.

– Я никогда не упоминала о другом ребенке? О борьбе со взрослым?

– Нет, – уныло, даже печально ответила ее мать. – Ты вспомнила что-то еще?

– Возможно. Кое-что всплывает в памяти, но очень смутно. Только лицо мальчика, очень четкое. Но я не знаю, кто он.

– Возможно, еще одна маленькая жертва, как и ты…

– Да, наверное, вот только это он меня спас. Это он отпер дверь камеры и посадил меня в багажник машины.

Взволнованная, как пленный, вспоминающий солдата-союзника, спасшего его, Грейс вдруг увидела глаза мальчика буквально за мгновение до того, как он закрыл багажник, именно такими, какими нарисовала их.

– Я обязана ему жизнью, – добавила она. – И я не знаю, что с ним стало.

– Тебе хотелось бы его найти…

Грейс достала из кармана один из портретов мальчика, который сняла со стены в своей тайной комнате, и показала его матери.

– Ты никогда не видела меня рисующей это лицо?

Моника Кемпбелл задержала взгляд на рисунке и покачала головой.

– Не думаю. Но ты могла уже тогда рисовать его, не показывая мне. Ты иногда запиралась на ключ в своей комнате, и я не знала, чем ты занимаешься…

Грейс почувствовала, что узнала все, что ее мать могла ей сообщить.

– Мне бы хотелось зайти в мою комнату…

– Да, конечно… – начала Моника смущенно. – Но она стала чем-то вроде комнаты для прислуги, где живет Фрея, моя помощница по дому, когда ночует здесь… Это уже не та комната, которую ты знала.

Грейс положила руку ей на плечо и прошла к лестнице в глубине гостиной, чтобы подняться на второй этаж.

Глава 6

Все стерто. Именно такое ощущение испытала Грейс, войдя в помещение, которое когда-то было ее комнатой. Прежний веселый соломенно-желтый цвет стен сменился темно-коричневым, вместо ее кровати из белого дерева стоял дешевый диван, а рядом с ним – грубый шкаф, даже паркет из светлого бука был сменен на темный дубовый. Вместо яблочно-зеленых занавесок висели серые шторы, погружавшие комнату в полумрак. Давний аромат ванили, шедший от однажды опрокинутого по детской неуклюжести флакона духов, был заглушен запахом затхлости и пыли. Единственным напоминанием о ее детских годах была электрическая розетка, почти оторванная у пола от стены, сохранившей здесь давний соломенно-желтый цвет.

Когда Грейс неуверенно вышла на середину комнаты, пол заскрипел под ее шагами. Невозможно представить, что здесь она прожила половину жизни.

Словно чужая, она открыла шкаф. На полках лежали одеяла и простыни рядом с гладильной доской. Для очистки совести она обыскала ящики, засовывая руку в самые дальние уголки, поискала даже под шкафом, но ничего не нашла. Лежа на полу, она заодно проверила, не завалилось ли что-нибудь под диван, и, наконец, села и огляделась по сторонам.

За окном вяло падали хлопья снега, словно пух из подушки. Ни шума проезжающих машин, ни даже мычания коровы или далекого собачьего лая. Ничего. В доме ни шагов, ни голосов, ни приглушенного бормотания телевизора или радиоприемника. Грейс вспомнила, почему нашла убежище в книгах. Чтобы обмануть скуку и несколько часов наслаждаться ощущением бессмертия, которое давали ей эти изложенные на бумаге жизни, порой более реальные, чем ее собственная.

Усевшись на диван, занявший место ее кровати, она увидела себя, ребенка, затем подростка, погруженного в роман, укрывшуюся по пояс одеялом, поджавшую колени, порой поднимающую голову от книги, как просыпающийся человек поднимает голову от подушки, чтобы снова с удовольствием заснуть. И в этот момент ее внимание привлекла одна деталь. Угол стены, расположенный по диагонали относительно ее взгляда, впервые в жизни показался ей пустым. Как будто раньше что-то всегда мешало его видеть. Она не придала бы этому значения, если бы в этот самый момент не ощутила сильное неприятное чувство.

Она сосредоточилась, чтобы мысленно реконструировать прежнюю обстановку комнаты, расставить по местам мебель, игрушки… В ее голове следовали одна за другой множество вспышек, и она не была уверена, что сможет отделить воспоминания от игры воображения. После большого усилия перед ней возникла картина, словно наяву: она никогда не видела угол этой стены, потому что перед ним всегда сидел огромный плюшевый медведь. Воспоминание о добродушной морде игрушечного зверя должно было принести успокоение, но при мысли о ней у Грейс начался один из самых сильных приступов страха в жизни.

Шокированная вынырнувшим из тьмы видением, она прижала ладонь ко рту, а перед глазами разворачивалась сцена: ночь, минимум за год до ее похищения, она внезапно проснулась, потому что ей почудилось дыхание рядом с ней. Она увидела в углу комнаты неподвижную человеческую фигуру в странном одеянии. Словно окаменев, девочка была не в силах закричать, чтобы позвать на помощь. Тогда она крепко зажмурилась, сосчитала до ста, а когда открыла глаза, фигуры уже не было. Утром она рассказала об этом родителям, те проверили все двери и окна, но не нашли следов взлома. Они даже заявили в полицию, полицейские записали свидетельские показания Грейс и осмотрели дом, но не обнаружили ничего подозрительного. На всякий случай был выделен патруль, несколько недель наблюдавший за домом. Грейс осмотрел врач, заключивший, что ребенок абсолютно здоров, никаких следов насилия нет. Малышка стала жертвой ночного паралича, неопасного и очень распространенного в ее возрасте явления. Состояние между сном и бодрствованием провоцирует временный паралич мышц, но это вызывает такой ужас, что мозг начинает создавать кошмарные образы, кажущиеся реальными.

С тех пор Грейс узнала, что это в самом деле распространенное явление, действительно провоцирующее страшные галлюцинации. Но в восемь или девять лет трудно принять какое-либо объяснение, когда пережила такой реальный страх; а взрослые тебе просто не поверили. Грейс вспомнила, как решила сама позаботиться о своей безопасности. Она посадила огромного плюшевого медведя в угол комнаты, надеясь таким образом помешать возвращению монстра. Но этим не ограничилась. Теперь она припоминала, что спрятала в комнате еще и оружие. Но где?

Тайник мог находиться где угодно, в одном из предметов мебели или в игрушке, которых здесь больше не было.

Грейс вновь осмотрела комнату. И тут ее взгляд остановился на старой, наполовину вырванной из стены электрической розетке. Неужели она рискнула прикоснуться к ней в то время, хотя родители строго-настрого запретили даже приближаться? И что она могла поместить в такое ограниченное пространство? Не слишком уверенная, она все-таки решила не пренебрегать никакой возможностью.

Грейс встала на одно колено на пол, взяла розетку пальцами и легко отделила ее от стенки. Под ней, где ожидала обнаружить только провода и кусочки гипса, она заметила предмет, засунутый между стеной и корпусом розетки.

Грейс аккуратно вытянула его. Брелок с перочинным ножиком, чуть длиннее мизинца, с шатающимся ржавым лезвием упал на пол. Так вот, значит, оно, ее оружие против страшного человека в странном костюме?

Не хватает только водяного пистолета, заряженного разумеется, – сыронизировала Грейс.

Она спрятала находку во внутренний карман парки и собиралась уже вернуть розетку на место, но тут заметила, что в углублении что-то осталось. Похоже, маленький клочок бумаги. При помощи карандаша, который всегда носила с собой, чтобы делать заметки во время расследования, Грейс, сильно заинтригованная, сумела его извлечь.

Крохотный клочок бумаги был многократно сложен. Вероятно, более тонкими и нежными пальцами того времени, – подумала Грейс, взволнованная этой неожиданной находкой.

Она с величайшей осторожностью развернула бумажку, ожидая найти какое-то откровение, имя, даже рисунок. Но надежда сменилась недоверчивостью.

В развернутом виде листок оказался квадратиком со стороной сантиметра три; однако, места оказалось достаточно, чтобы написать там детской рукой три символа: «S K 2».