Николай Гейнце
Судные дни Великого Новгорода

– Сватов… – усмехнулся Карасев. – Кого же мне сватами засылать… Я, как ты знаешь, один как перст… ни вокруг, ни около…

– Так сам сватай… Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет…

– Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись всерьез гуторишь… Два раза девушку видел… уж и сватай…

– А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, надолго тянется…

Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.

Прошло несколько недель.

Роман Семена Ивановича и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.

Мы не будем описывать в подробности его перипетии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановичем и Еленой Афанасьевной.

В последней – Настасья Федосеевна была права – на самом деле заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванович недаром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости «шальной цыганки», как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым.

Так и началось…

– Отец любит меня, я у него одна… приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья… За тебя, или в гроб, так и отцу скажу… Не бось, благословит… увидит, что без тебя мне не жисть… Любит он меня, говорю тебе… Знаю, что любит… И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решусь… – говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.

– А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу… чтобы замолвил он словечко в грамоте брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная… – говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.

– Поклонись, пожалуй, – не сопротивлялась та, – не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей…

Тяжело было для них это последнее свидание – свидание разлуки.

Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванович.

Печальнее его, впрочем, был за последние дни его друг, Максим Григорьевич Скуратов.

Надежды последнего на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.

Надо заметить, к чести Семена Ивановича, что он среди более пятинедельного упоения разделяемой любви не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой.

– И люб он ей, да пусть лучше и не сватает… он сын Малюты, – сказала ему Елена Афанасьевна.

Конечно, не в этой форме передал этот ответ своему другу Карасев, но первый понял то, что не договорил его товарищ.

– Мне не видать счастья в этом мире, – грустно заметил Скуратов, – я сын Малюты.

На его лицо набежала мрачная тень, да так и не сходила с него.

Прошла неделя. Однажды вечером Максим Григорьевич пришел к Карасеву.

– Побратаемся, – сказал он ему, снимая с шеи золотой тельник, – ты мой единый задушевный друг, тебя одного жаль мне оставлять в этом мире…

– С охотой побратаемся, – снял в свою очередь деревянный тельник Семен Иванович. – Но как это оставлять, ты это куда же собрался? – добавил он, видя Скуратова в дорожном платье.

– Погоди, потом расскажу… – грустно отвечал тот, надевая свой крест на шею друга.

Последний благоговейно сделал то же самое. Новые братья облобызались. Обряд побратимства совершился…

– Так куда же ты… что задумал? – после некоторой паузы спросил Карасев.

– Вон из мира… В нем нет места сыну Малюты… Пойду замаливать грехи отца… Может, милосердный Господь внимет моим молитвам и остановит окровавленную руку отца в ее адской работе… А я пойду куда-нибудь под монастырскую сень… повторяю, в мире нет места сыну палача… Да простит меня Бог и отец за резкое слово.

Он снова бросился на шею Семену Ивановичу и горячо на прощанье обнял его.

Карасев ничего не нашелся сказать, чтобы утешить или остановить несчастного.

Да и что мог сказать он?

И Максим ушел.

На другой день весть о бегстве сына Григория Лукьяновича облетела всю Александровскую слободу.

Малюта был вне себя от гнева и разослал гонцов во все концы земли русской.

Но погоня была безуспешной.

Максим Григорьевич, что называется, как в воду канул.

Малюта заподозрил, что его сына приютил и скрывает новгородский архиепископ Пимен, и задумал, а с помощью Петра Волынца, составившего и тайком положившего за икону Богоматери в Софийском храме подложную изменную грамоту, исполнил тот новгородский погром, кровавыми картинами которого мы начали наше правдивое повествование.

Кроме того, Григорию Лукьяновичу доложили досужие языки, что видели Максима Григорьевича у изгороди сада Горбачевых, в беседе с приезжей из Новгорода красавицей-племянницей Федосея Афанасьевича. За Максима, видимо, приняли Семена Ивановича, похожего на него по фигуре.

Подозрительный Малюта и это намотал себе на ус, и этим объясняются его загадочные речи к Афанасию Афанасьевичу Горбачеву перед мучительной смертью последнего на Городище.

Семен Иванович, конечно, ничего не ведавший о замыслах первого советника грозного царя, поклонился, как и говорил Аленушке, ее дяде Федосею Горбачеву.

– Сирота я круглый… некому за меня сватов заслать к отцу твоей племянницы, так будь отец родной, отпиши от себя брату, да и за меня, в память друга моего Максима, замолви словечко ласковое.

Он откровенно признался старику в их взаимной любви с Аленушкой.

– Хорошо, – отвечал старик, – ты парень хоть куда, женишься, из опричины выйдешь, ума тебе не занимать стать, тестю помогать станешь по торговле, а брату для дочери человек надобен, а не богатство, его у него и так хоть отбавляй и то впору… Да коли она тебе люба, и ты ей… так мой совет брату будет, чтобы и за свадебку.

Не ожидавший такого быстрого согласия Карасев повалился в ноги Федосею Афанасьевичу.

Тот поднял его и облобызал.

– Не торопись благодарить, то мой ум раскинул, а у брата, чай, другой… а отпишу, сегодня же отпишу…

И Федосей Афанасьевич отписал.

Томительно шли недели. Наконец получился ответ из Новгорода, просят-де зятюшку нареченного побывать, потому девка дурит на-поди и сладу нету, вынь да подай ей жениха слободского, так хоть посмотреть, каков он из себя, и если хороший человек, то и по рукам ударить, волей-неволей, дочка-то ведь одна.

Так писал Афанасий Афанасьевич.

Ликованию Семена Ивановича не было конца.

Задумал он сейчас же отправиться на побывку в Новгород, да царь сам кликнул его да и услал в Литву с письмом к князю Курбскому.

Произошла таким образом неожиданная отсрочка свиданья с невестой, – он мог называть уж ее так, – на несколько месяцев.

Отписал Федосей Афанасьевич и об этом брату и племяннице.

Семен Карасев уехал.

Мы видели, что застал он, когда наконец попал в этот дорогой его сердцу Новгород. Замученного насмерть будущего тестя и опозоренную товарищами невесту.

VIII. В родительском доме

Тихо ехал Семен Иванович с своей роковой ношей по пустынным улицам Новгорода и думал свои горькие думы.

Как посмеялась над ним злодейка-судьба. Какими радужными мечтами тешила она его последнее время и вдруг… В одни день, в один час почти отняла буквально все, чем красна была его жизнь.

Перед ним лежит почти бездыханный труп безумно любимой им девушки, впереди грозный суд царя и лезвие катского топора уже почти касается его шеи. Он чувствовал холодное прикосновение железа, но он не своей головы жалеет…

Что станется с ней, с Аленушкой, когда она очнется… да и как привести ее в чувство… Где? Какому надежному человеку поручить ее… и умереть спокойно… А если царь смилуется над своим верным слугой и не велит казнить…. тоже в какой час попадешь к нему… тогда… еще возможно счастье… если Аленушка да отдохнет… Опозоренная… так что ж, не по своей воле… люба она ему и такая… люба еще более… мученица… – мелькают в голове его отрывочные, беспорядочные мысли.

Он въехал на Рогатицу. Тут жили богатые посадские люди новгородские. Тут же, он знал, находился и дом Афанасия Афанасьевича Горбачева.

Но где он? На улице ни души.

Вот, на его счастье, из калитки одного дома вышел озираючись какой-то мужичонко.

– Дядюшка, а дядюшка!.. – окликнул его Карасев.

Тот взглянул и чуть было не дал тягу, но Семен Иванович предупредил его, обскакав наперерез.

– Родимый, не погуби, не повинен в изменном деле, – упал тот перед ним на колени.

– Какое тут изменное дело!.. Где тут дом купца Горбачева?

Мужичонко даже ошалел от такого неожиданного вопроса. Семену Ивановичу пришлось повторить его.

– Горбача-то… А вон насупротив!.. – поднялся с колен успокоенный мужичонко. – Только его самого надысь прикончили, – добавил он, сделав выразительный жест рукою.

Карасев направился к воротам указанного дома, а мужичонко все-таки тотчас же дал тягу и скрылся в тех же воротах, откуда вышел.

Ворота указанного Семену Ивановичу дома были отворены настежь.

Он въехал во двор, осторожно слез с седла и, положив на левую руку бесчувственную Аленушку, правой привязал коня к столбу находившегося во дворе навеса.

Бережно понес он свою драгоценную ношу в дом.

Дверь в доме тоже была открыта настежь.

Он вошел в первую горницу.

С первых же шагов было видно, что дом разграблен дочиста.

Семен Иванович положил Аленушку на лавку. Она не подавала никаких признаков жизни.

Он вышел снова на двор, добыл в полу кафтана чистого снегу и начал смачивать ей лицо, виски.

Холодная влага подействовала. Несчастная глубоко вздохнула.

– Аленушка! – тихо окликнул он ее. Она с трудом открыла, видимо, от слез потяжелевшие глаза.

– Сеня… Сенечка!..

Она сделала движение встать, но не могла.

– Лежи, лежи, родимая!

– Где отец?

– Жив, здоров, не тревожься…

– Неправда… Тот сказал… палками… – еле слышно простонала она.

– Брешет он, рыжий пес, брешет… Не тревожь себя, родная… для меня…

– Для тебя?.. А почто я-то нужна тебе такая… сегодняшняя?..

– Дорога ты мне была и есть… невеста моя ненаглядная, – наклонился он к ней и поцеловал ее в лоб.

– Не тронь! – вскинула она на него свои чудные, истомленные страданьем глаза. – Не стою я тебя… Я погибшая…

– Что ты, что ты, родная, не гони меня от себя, твой я, по гроб жизни твой!

Он начал горячими поцелуями покрывать ее холодные руки.

В это время в соседней горнице раздались чьи-то слабые шаги.

Карасев торопливо обернулся, положив руку на кинжал. Он, видимо, ожидал врага и готов был до последней капли крови защищать свою ненаглядную, пришедшую в себя невесту.

Дверь скрипнула и отворилась. На ее пороге появилась одетая в лохмотья исхудалая старуха: космы совершенно седых волос выбивались из-под сбившегося набок повойника.

Пересохшие губы были искажены как бы от невыносимого внутреннего страдания, глаза дико горели каким-то неестественным блеском.

Женщина протянула вперед свои почти голые, костлявые руки.

Семен Иванович снял руку с кинжала и как-то невольно отступил назад перед этим страшным видением.

– Ты здесь, душегубец… опять! – прохрипела старуха.

– Кто это? – почти в паническом страхе произнес Карасев.

Елена Афанасьевна сделала усилие и присела на лавке.

– Агафьюшка! – тихо проговорила она.

Старуха действительно была Агафья Тихоновна. Семен Иванович не узнал ее, хотя несколько раз видел в Александровской слободе. До того изменили ее последние пережитые дни, во время которых она была свидетельницей наглого надругания над ее дитятком – Аленушкой, которую она не считала уже в живых, и мученической смерти ее хозяина и благодетеля, Афанасия Афанасьевича, там, на Городище, где была и она.

Ум старухи не выдержал – он помутился.

Услыхав возглас Аленушки, Карасев пришел в себя и сделал шаг навстречу старухе.

– Какой же я душегубец, Агафья Тихоновна, я жених Елены Афанасьевны… Разве вы меня запамятовали?.. В слободе еще встречались.

– Жених!.. – своим перекошенным ртом засмеялась старуха. – У ней один теперь жених… Христос…

Костлявой рукой своей она указала сперва на Аленушку, а затем на небо.

Елена Афанасьевна, прислонившись к стене, неподвижно сидела и с каким-то инстинктивным испугом переводила свои полузакрытые от слабости глаза с няньки на Карасева и обратно.

– Что вы, Агафья Тихоновна, заживо-то ее хороните, лучше проводите в опочивальню, да в постель уложите, ей отдохнуть, а мне к царю спешить надо, дело есть важное, – заметил Семен Иванович.

– Иди, иди к царю, такой же он, как ты, душегуб и кровопийца! – вскрикнула старуха и, быстро бросившись вперед, встала между ним и Еленой Афанасьевной.

Он было сделал шаг, чтобы устранить ее, но она приняла угрожающую позу.

– Не подходи, не подпущу к моему дитятке! Прочь… без тебя управимся, не мужское это дело!..

Карасев колебался. Ему вдруг почему-то стало страшно оставить Аленушку в этом полуразоренном доме, с глазу на глаз со страшной старухой, говорившей какие-то нескладные речи.

Агафья Тихоновна, казалось, поняла его колебания.

– Иди же, говорю тебе, дай отдохнуть ей, я ее в постель уложу, не в опочивальню же ее мне пустить тебя прикажешь, не раздевать же мне ее при тебе, и так уж она много сраму натерпелась! – начала она уже более спокойным голосом и глаза ее потускнели и глядели на Карасева простым, добрым взглядом.

Это его успокоило, а намек на то, что, быть может, он считает теперь возможным относиться к Аленушке с неуважением, до боли уязвил его сердце.

– Так я пойду, а ты, Агафья Тихоновна, не расстраивай ее речами вздорными, может, я скоро удосужусь назад мигом оборочу, а если не ровен час задержусь, то успокой меня, что скроешь ее от ворогов…

– Будь покоен, добрый молодец, скрою так, что никому не найти ее, с измальства ее выходила, чай она мне все равно что родная… Иди, иди себе с Богом, по делу, али по досужеству, тебе об этом лучше знать…

– Какой там по досужеству, матушка Агафья Тихоновна, иду я на суд грозного царя, за то, что побил его опричников-охальников; не стерпело сердце молодецкое, видя их безобразия… Велит ли мне государь голову рубить, али помилует, все в руке Божьей, все в сердце царевом… как знать… Коли помилуете, мигом оберну сюда; нонешний день уж здесь пождите меня… А завтра с Богом, в слободу, к Федосею Афанасьевичу… авось как-нибудь стороной из города выберетесь… сбереги ее и сохрани мне ее душу ангельскую, – низко, почти в ноги поклонился старухе Семен Иванович.

– Иди, иди, будь покоен, сберегу… ее душеньку… ах, сберегу! – загадочным тоном произнесла старуха.

Взволнованный Карасев не заметил этого тона и, взглянув в последний раз на Елену Афанасьевну, ласково смотревшую на него, и поклонившись в пояс обеим женщинам, вышел.

Отвязав во дворе своего коня, он вскочил на седло и быстро выехал за ворота, но вдруг остановился, снова соскочил наземь и, держа коня за повод, бережно притворил ворота, и только тогда снова вскочил в седло и поехал тихо по той же дороге, по какой ехал сюда, стараясь заметить местность и дома.

Тихая езда, впрочем, была ему необходима и по другим причинам: он хотел собраться с мыслями, хотел успокоиться от пережитых, такой массой нахлынувших на него нравственных страданий, чтобы с светлым умом предстать пред царские очи и держать прямой ответ царю за свои поступки на Волховском мосту.

Он хорошо знал, что Малюта уже давно опередил его, забежал к Иоанну и успел непременно представить поступок его, Карасева, в нужном ему свете.

Семен Иванович, зная, что Григорий Лукьянович недолюбливает его с момента его случайного повышения самим царем, что он не раз обносил его перед самим Иоанном в том, что де Карась колдовством взял, а не удалью, медведям глаза отводил и живой из лап их выскользнул единственно чарами дьявола, а не искусством и беззаветной храбростью, но, по счастью для Карасева, Малюта со своим поклепом не попал к царю в благоприятную минуту.

Со времени же бегства Максима Григорьевича, Григорий Лукьянович, зная о дружбе сына с Карасем, положительно стал ненавидеть последнего, подозревая его в пособничестве побегу сына.

Все это хорошо сознавал молодой стремянной царский, и все это ничего не предвещало ему доброго. Думалось ему, что хоть и любимец он Иоанна, а несдобровать ему за своевольную расправу с опричниками, не сносить ему своей буйной головушки.

А тут еще думы об ответе царю, ответе, от которого зависела буквально его жизнь, то и дело путались с мыслями об оставленной им любимой девушке, как-то за ней уходит старуха старая, даст ли ей покой она, чтобы могла подкрепиться сном живительным да расправить на постеле мягкой свои усталые косточки?

Только бы ей поправиться да в слободу пробраться, дядя в обиду не даст… царь его, старика, жалует, – думал Карасев, даже при близости почти неминуемой смерти не будучи в состоянии подумать о себе.

– Будь что будет! – решил он, осаживая коня у крыльца царского дома.