Николай Николаевич Алексеев
Игра судьбы

XV

Роковой день, которого с таким трепетом ожидала Ольга Андреевна, не замедлил настать. Ее мачеха вела переговоры с Дудышкиным очень тонко, но достаточно прозрачно для него, и князь с каждым днем все больше и больше убеждался, что если он посватается за юную Свияжскую, то ему не откажут. И вот однажды он решился поставить вопрос ребром.

– Вы так дружески расположены ко мне, любезнейшая Надежда Кирилловна, – сказал он при подходящем случае, – что мне хочется попросить у вас чисто дружеского совета и, так сказать, открыть, что таится здесь от посторонних взоров. – Князь театрально хлопнул себя по груди.

Свияжская, едва сдержав улыбку – настолько смешон был князь в своей напыщенности, – приветливо ответила:

– Если мой совет может принести вам пользу, то, конечно, я готова…

– Очень благодарен и рад. Ваш совет принесет громадную пользу… Я задумал сделать важный шаг в жизни. Надежда Кирилловна! Любезнейшая! Я отверзаю перед вами сокровеннейшую тайну своей души: я страстно, страстно люблю Ольгу Андреевну, и моя мечта назвать ее княгиней Дудышкиной. Я терзаюсь, мучаюсь… Право, я даже похудел в последнее время, до того извожусь… Вы улыбаетесь? Не верите в мои страдания?

– Нет, отчего же? Я вполне верю, – поспешно успокоила его Свияжская. – Но не могу понять, при чем тут я?

– Видите ли… Я давно попросил бы руки Ольги Андреевны и, может быть, уже был бы счастливейшим из смертных, но не сделал этого, так как боюсь получить отказ. Это было бы ужасно! Так вот я и хотел спросить вас, так, дружеским образом, могу ли я отважиться на это сватовство?

– Да! Я думаю, можете, – серьезно смотря на князя, медленно ответила Надежда Кирилловна.

– Да? – воскликнул князь, с сияющим видом вскочив со стула. – Стало быть, я могу надеяться? Стало быть, могу признаться Ольге Андреевне?

– Будьте хладнокровнее, князь, и сядьте! Видите ли, что: я ведь, собственно, в этом деле – сторона, я мачеха, а не родная мать, и решение судьбы Ольги не зависит от меня. Признаваться Ольге я бы вам не посоветовала…

– Но как же?

– Дело в том, что, в сущности, если бы даже она и охотно приняла ваше предложение, все зависит от согласия на этот брак Андрея Григорьевича. Право, вопрос в том, нравитесь ли вы Ольге или нет, значит здесь менее всего: будет так, как решит ее отец. Я вам и советую поговорить с ним, а я, со своей стороны, обещаю вам поддержку, так как лично сочувствую этому браку.

Дудышкин совсем расцвел. Он, как и все, знал, какое влияние имеет Свияжская на мужа, и теперь считал успех сватовства почти обеспеченным.

– Ах, как я счастлив, как счастлив! Благодарю вас, благодарю! – бормотал он, кидаясь целовать руки Надежды Кирилловны.

– Да вы погодите радоваться, сперва поговорите с Андреем Григорьевичем.

– На днях, на днях поговорю… Как я рад! Моя жизнь как бы озарится новым светом, я стану счастливейшим из смертных! – И князь стал продолжать в том же напыщенном роде.

Надежда Кирилловна рассеянно слушала его, по-видимому, весьма усердно углубившись в размышления.

Через несколько дней после этого разговора князь Дудышкин явился к Свияжским в полной парадной форме, прилизанный, нарумяненный, напомаженный и просил доложить о себе Андрею Григорьевичу. Он был тотчас же принят. Несколько времени спустя в кабинет мужа прошла и Надежда Кирилловна.

Ольга Андреевна заметила торжественный вид князя, видела, как он прошел в кабинет отца, и ее сердце захолонуло.

«Неужели уже?.. Так скоро… Боже! Если так, пошли силы!» – подумала она бледнея, а затем прошла в свою комнату, упала на колени и стала горячо молиться.

После молитвы она почувствовала себя окрепшею духом и стала ждать, не позовут ли. Прошел час. Однако ее не звали. Она стала уже успокаиваться, думая, что ошиблась в своем предположении, когда вошла камеристка и доложила:

– Батюшка вас изволят просить к себе.

Ольга пошла к отцовскому кабинету трепещущая, бледная, но полная решимости.

Когда она пришла к отцу, князя уже не было. Он ушел за несколько минут перед этим чрезвычайно довольный, сияющий: его предложение было принято; с Ольгой должен был переговорить сам Андрей Григорьевич.

Отец встретил ее ласковой улыбкой.

– Садись-ка, дочурка; надо нам с тобою потолковать, – сказал он, указывая на кресло.

Надежда Кирилловна с веселым и многозначительным видом кивала ей головой. В ее глазах сверкали искорки. Ольга села в напряженном ожидании.

– Вот что, милочка, – заговорил отец. – Ты знаешь, что счастье твое и Николая мне дороже своего, и я неустанно забочусь о том, чтобы сделать вас счастливыми. С Николаем еще много дела, надо на дорогу его вывести. А пока черед за тобою. Ты уже девушка в возрасте, пока тебя и пристраивать. Женихов много, слов нет, да все щелкоперы, ветрогоны, либо гольтепа, вроде вот этой армейщины Назарьева. Кстати, – вдруг обратился Свияжский к жене, – чего он к нам так повадился? Совсем лишнее знакомство.

При этом нелестном отзыве о Назарьеве Ольга покраснела до корней волос. На выручку ей явилась мачеха.

– Что же? Отчего ему не бывать у нас? – ответила она суховато. – Он человек из общества, хоть и армеец. Само собой, он был бы очень незавидным женихом, так как беден, не родовит, но это очень милый молодой человек.

Слова мачехи болезненно отдавались в сердце падчерицы, в то же время и старик не ожидал такой отповеди от жены и опешил.

– Да, оно конечно… Я же ничего… Пусть ходит, я только вообще, – пробормотал он, а потом принял прежний торжественный тон: – Так я говорю, женихов много, но все же выбор невелик. Брак, это – перелом жизни, здесь очертя голову нельзя поступать.

– Я вовсе не хочу замуж, – чуть проронила дочь.

– Все девушки так говорят! Знаем мы вашу сестру! Полно, полно! – хихикнул Андрей Григорьевич и продолжал: – Памятуя свои отеческие обязанности и всегда зная, что придется перед Всевышним давать ответ, сотворил ли благое для своих детей, я неустанно стремлюсь найти человека, который мог бы создать истинно счастливое замужество моей дочери. И такого человека я нашел. А так как этот препорядочный и благородный господин посватался за тебя, Ольга, то я дал ему свое согласие и готов благословить ваш союз родительским, навеки нерушимым благословением.

Свияжский помолчал. Ольга сидела безмолвная, бледная как полотно. Надежда Кирилловна улыбалась.

Видя это, Андрей Григорьевич счел долгом пояснить свои слова:

– У меня просил твоей руки князь Семен Семенович Дудышкин, и я принял предложение.

Молодая девушка поднялась с кресла. Ее глаза были сухи и лихорадочно блестели.

– Я не люблю князя, – сказала она каким-то не свойственным ей, металлическим голосом.

– А разве я тебя об этом спрашивал? – насмешливо улыбаясь, спросил отец.

– Я не люблю князя, а потому… замуж за него ни за что не пойду! Ни за что! – вырвалось у Ольги истерическим воплем.

– Вот как? – прошептал старик, и его тонкие губы побелели. – Вот как? – повторил он. – Ну, это мы увидим, как-то ты не пойдешь.

– Батюшка! – вдруг кинулась Ольга перед отцом на колени. – Не делайте меня несчастной, не невольте. Я не люблю князя. Он мне противен, гадок…

Но сердце Андрея Григорьевича было далеко не из чувствительных.

– Встань, глупая, – проговорил он, холодно глядя на дочь. – Тебе бы радоваться надо. Прекрасная партия. Всякая другая на твоем месте…

– Ну и пусть всякая другая, – прервала молодая девушка, вставая. – А я не пойду! Хоть режьте!..

Ее голос звучал твердо, суровая складочка прорезалась между бровей.

– Олечка! Ведь папа заботится только о твоем счастье, – с притворной нежностью сказала мачеха.

– Не надо мне такого счастья. Замуж за Дудышкина? О! Да никогда, никогда!

– Против моей отцовской воли не посмеешь идти, – сурово проговорил старик. – Не послушаешься добром, так можно ведь и покруче с тобой.

– Делайте что хотите. Я брошусь в ноги государыне, буду молить о заступничестве. Я князю прямо в лицо скажу, что ненавижу его.

– Ладно, ладно, – остановил ее отец. – Можешь говорить что хочешь, а все-таки этой свадьбе быть. Ну, прочь с глаз, непокорная дочь! – крикнул он, вскочив и топнув ногой. – Да глупости свои брось, а не то! – И он погрозил ей кулаком. – А не то я на тебя власть найду. Убирайся!

Ольга, шатаясь, вышла, прошла в свою комнату, упала на постель лицом в подушку и беззвучно зарыдала. Впервые жизнь показалась ей чем-то невыносимо тягостным, ужасным по своей беспощадности, и она чувствовала себя бессильной, беззащитной перед грозою, разразившеюся над ней.

Чуть слышно до нее донеслись звуки голосов из гостиной. Ольга прислушалась и узнала голос Кисельникова. Она пересилила себя, вымыла лицо, чтобы скрыть следы слез, и вышла в гостиную, предварительно набросав следующую записку:

«Родной мой! Князь просил руки. Отец меня принуждает. Я сказала, что ни за что не выйду за князя. Молись, чтобы Господь дал силы вынести испытание. Помни одно, сердце, свет мой: женой Дудышкина я не буду. Любимый мой! Целую несчетно. Твоя Ольга».

Александр Васильевич, взглянув на молодую девушку, понял, что случилось что-то неприятное, но не подал виду, так как в гостиной сидела Надежда Кирилловна. Его немало удивило то обстоятельство, что мачеха, в противоположность падчерице, была чрезвычайно весела.

Ольга Андреевна спокойно поздоровалась с Кисельниковым, постаралась принять участие в разговоре и даже настолько овладела собой, что предложила гостю сыграть в меледу^[8], а когда он согласился, она якобы с интересом снимала и надевала колечки на дужку: только легкое дрожание пальцев выдавало ее волнение.

Надежда Кирилловна посидела еще некоторое время, а потом, вероятно, соскучившись, удалилась, предоставив падчерице занимать гостя.

Этого только и ждали Кисельников и Ольга. Меледа была тотчас же забыта.

– Что с вами, Ольга Андреевна, вы чем-то расстроены? – тихо спросил Александр Васильевич.

– У меня ужасное горе, – дрогнувшим голосом ответила она. – Меня… меня… Ах! Вы не можете себе представить!.. Хотят выдать замуж за Дудышкина.

– За этого негодяя?! Но ведь у вас есть своя воля.

– Да. И я наотрез сказала отцу, что не пойду за князя. Но отец настаивает и мачеха тоже. Вы знаете, за кого я пошла бы охотно; так скажите ему, что я лучше умру, чем уступлю. Пусть он не Сомневается во мне и не боится. Передайте, мой милый друг, хороший Александр Васильевич, ему это письмо. Теперь, я думаю, мачеха будет еще зорче прежнего следить за мной. Но, что бы ни было, скажите ему, что я и сердцем и душою всегда с ним, что нас никто и ничто не может разлучить.

– Хорошо. Все скажу. Будьте спокойны!

Кто-то шел. Меледа опять была пущена в ход.

Вечером пришел князь Дудышкин, расфранченный еще более, чем утром. Он принес огромный букет белых роз. При его появлении Ольга Андреевна хотела удалиться, но не успела. Он фертом подлетел к ней.

– Божественная! Ваш папаша наверно уже передал вам… Позвольте вручить эти розы; они прекрасны, но вы… – залопотал он и вдруг осекся.

Девушка посмотрела на него презрительным, сверкающим взглядом и с сердцем швырнула букет на пол.

– Вы мне противны, ненавистны. Отстаньте от меня ради Бога! – гневно крикнула она, и, прежде чем князь успел опомниться, ее уже не было в комнате.

– Что же это такое? – растерянно забормотал Семен Семенович. – Что же это? Я, право… Я не знаю… Значит, мадемуазель Ольга…

Надежда Кирилловна, бывшая свидетельницей этой сцены, не на шутку встревожилась тем, что из-за выходки падчерицы может рухнуть все дело.

– Успокойтесь, князь, – сказала она. – Это – простой девичий каприз, вспышка. Это со многими бывает перед замужеством. Да девушек нельзя и обвинять: такой важный шаг…

– Да, да, но… Я все же должен поговорить с Андреем Григорьевичем. Как же так, помилуйте. Это что-то, знаете, непонятное…

Князь путался и сам не знал, что говорить.

Свияжский к поступку дочери отнесся еще более хладнокровно, чем жена, но в действительности лишь внешне был спокоен, а в душе злился на Ольгу.

– Глупые девчонкины шалости, – сказал он князю. – Ненавидит! Помилуйте! Да понимает ли еще она, что значит ненавидеть? Да и, наконец, вы ее любите?

– Всем сердцем, готов душу…

– Ну да, да; так чего же вам тревожиться, любит она вас или нет?

Князь от такого силлогизма просто обалдел.

– То есть как же? – пробормотал он.

– Вы ее любите, я выдаю ее за вас, вы будете ее мужем… Одним словом, ваше желание будет удовлетворено. Вы будете счастливы: предмет вашей любви будет принадлежать вам. Чего же больше? Да и вообще успокойтесь: мы обломаем Ольгу… Хе-хе-хе!.. Именно обломаем! – И старик рассмеялся своим скверненьким смешком.

Князь внял его доводам и повеселел. Он решил:

«В самом деле, черт с нею! Пусть не любит. Станет женой – в бараний рог скручу. Главное – жениться да словить денежку.

Ну и с нею позабавлюсь.

А хороша она, бесенок этакий!»

XVI

В середине ноября семью Прохоровых постигло большое несчастье: хозяин Маркиан, где-то простудившись, схватил жестокую горячку; несколько недель он находился между жизнью и смертью, но наконец крепкая природа старика взяла свое, и он стал медленно поправляться.

Однако его болезнь имела тот печальный результат, что дела позументного мастера сильно пошатнулись: он потерял несколько заказчиков, многие заказы не поспели к сроку.

Приближалось Рождество Христово – время уплаты оброка, а он далеко еще не был собран, и Маркиан Прохоров прикапливал его по крохам. Между тем управляющий князя Дудышкина, крепостным которого состоял мастер, уже несколько раз наведывался и поторапливал, говоря, что барин собирается жениться и теперь подсчитывает свои доходы и расходы.

– И лют же он при подсчете, я тебе скажу, страсть! – жаловался управляющий, тоже из княжеских крепостных. – За каждый грош лается, а то и в ухо съездит. Ты, Прохорыч, постарайся уж.

Действительно, князь Семен Семенович, задумав жениться, ревностно принялся приводить в порядок свои дела; последние для стороннего глаза казались блестящими, но, в сущности, были далеко не в завидном положении. Дудышкин имел и состояние, и большие поместья, но первое было сильно расстроено вследствие страсти князя к женщинам и к породистым коням, а вторые, отданные в управление хищным приказчикам, притом при крайне бестолковом и примитивном хозяйстве, не давали и десятой доли того дохода, какой могли бы приносить. Князь жил широко, не отказывал себе ни в чем: один гарем, помещавшийся в задней половине его роскошного дома на Невском, уносил доходы трех деревень. Тем не менее щедрый для себя Семен Семенович был феноменально скуп. Поэтому при сведении счетов его управляющему, Никите Петрову, приходилось далеко не сладко.

Однажды, проверяя списки оброчных, князь увидел, что, во-первых, многие не уплатили еще оброка, хотя срок уже миновал (в числе их был и Маркиан Прохоров), и, во-вторых, что оброк во многих случаях взимается слишком малый.

– А вот я соберусь как-нибудь да сам объеду оброчных, которые в Питере, – сказал он Никите. – Полно им жиреть на мои денежки.

Управляющий подумал, что барин это так сбрехнул. Однако оказалось не то: князь, выбрав погожий день, действительно собрался.

Прежде всего он решил посетить неаккуратных плательщиков, и Прохорову выпала на долю честь его посещения одному из первых.

Велики были изумление и испуг старого позументного мастера, когда на пороге его жалкой лавчонки предстал сам барин во всей красе своей долговязой фигуры, сопровождаемый управляющим Никитой Петровым и лакеями. В мастерской и в доме произошел полнейший переполох.

Увидев низко кланяющегося, обомлевшего Маркиана, князь спросил его:

– Кажется, ты и есть этот самый Прохоров?

– Так точно, ваше сиятельство. Вашего сиятельства человек. Прохоров Маркиашка, – пробормотал мастер, готовый провалиться сквозь землю.

– Дай-ка взгляну, как ты живешь, – сказал Семен Семенович, без церемоний направляясь в жилые комнаты. – А ничего себе, – продолжал он, остановившись среди убогой гостиной. – В деревне-то, наверно, похуже было бы.

Маркиан стремительно подал ему стул. Князь продолжал:

– А и неблагодарный же вы народ! Ведь мог бы я тебя в деревне сгноить, а теперь ты живешь себе купцом, и все же благодарности в тебе нет.

– Помилуйте, ваше сиятельство, мы завсегда, – кланялся Маркиан.

– То-то «завсегда»! Старания, чтобы барину заслужить, никакого нет. Почему оброка до сих пор не заплатил?

– Первый год случилось так, ваше сиятельство. Вот как перед Истинным, всегда со всяческим усердием. А на сей раз болезнь приключилась, так из-за нее из-за самой.

– Знаем. У вас все – либо болезнь, либо то, либо другое. Рады зажилить барскую копейку. Никита! Оброка сколько на него положено?

– Десять рублей.

– Десять? По этакому-то житью? Фью-фью! Нет, Маркиашка, ты этак скоро больно разбогатеешь. Никитка, напиши на него оброка пятнадцать рублей.

– Слушаю.

– Помилуйте, ваше сиятельство, да откуда мне их взять? – взмолился Прохоров. – И то скребу по грошикам.

– Ничего, наскребешь; порастряси мошну-то. Да помни, – добавил князь встав, – прямо тебе скажу: ежели через неделю не заплатишь, придется тебе в части розочек отведать. А ежели и потом плохо платить станешь, то с оброка сниму и в деревню отправлю. Так запомни: сроку тебе даю довольно – ровно неделю, – грозно закончил князь и направился было к двери.

В это время из дверей смежной каморки выставилась прелестная головка Маши, желавшей одним глазком посмотреть на своего барина, которого она до сих пор не видала.

Семен Семенович заметил ее.

– Это кто такая? – быстро спросил он.

– Дочка моя, ваше сиятельство, дочка. Машкой звать.

– Дочка? Так… – Дудышкин шагнул в комнату и сказал: – Поди-ка сюда, девица, дай на тебя взглянуть.

Маша робко подошла.

– Кланяйся, кланяйся барину, дура! – зашипела выплывшая за нею Анна Ермиловна, но на девушку словно столбняк нашел.

– Те-те-те! Да какая же ты милашечка! – промолвил князь, взяв Машу за подбородок. – Этакая цаца! – Его глаза плотоядно замаслились, и в мозгу мелькнуло сравнение с невестой: обе хороши, и каждая в своем роде, одна другой не помешает. – Никита! – продолжал он, обращаясь к управляющему. – Да что же ты, дурак, не сказал мне, что у Прохорова такая дочь красотка? Молодец, Маркиашка! Этакую паву вырастил! За то не стану набавлять оброк: плати прежний, Бог с тобой. И ты, старуха, не промах. И как это вы сумели такую уродить?

Маркиан кланялся и натянуто улыбался. В это время из-за двери выглянул Илья. Он был мрачен, и глаза его горели.

– Нет, бутончик, тебе совершенно не место здесь, – продолжал Дудышкин, обращаясь к Маше. – Что здесь? Пыль, грязь, духота. Тебе надо в пресветлых палатах жить, вот где, И разве тебе такую одежду носить пристало? – Он дотронулся до рукава ее холстинного сарафана. – Надобны шелки да бархаты. Экая пупочка! Нет, тебя надо устроить, надо устроить.

Маше было неприятно прикосновение к лицу его потных пальцев, отталкивало выражение его масляных глаз.

«Чего ему от меня? – думала она с неудовольствием. – Ну и барин! Какой он некрасивый!.. Прямо даже, можно сказать, противный».

В этот момент князь взглянул на Илью Сидорова и спросил:

– Это кто? Не сын ли? Так не в сестру вышел.

– Работник, подмастерье, – пояснил Прохоров.

– Я человек вольный, и до господ мне дела нет. Сам я себе господин, – проворчал Сидоров и скрылся за дверью.

– Однако он у тебя грубиян! Зазнаваться нынче стали подлые люди. Хорошая у тебя дочка, Маркиан! Устроим, устроим. Как можно ей тут зря пропадать? Прощай, красоточка! Припасай десять рублей оброку, старик… Дочку-то звать Машенькой?

– Машкой, ваше сиятельство.

– Цветочек она у тебя. Храни ее от парней; знаешь, народ озорной, вот вроде того грубияна. Ну я пошел. – И князь со своей свитой удалился, провожаемый низкими поклонами Прохорова и его жены и презрительным взглядом Маши.

После себя Дудышкин оставил впечатление какого-то сумбура и чего-то очень неприятного, тяжелого.

– Слава Богу, что хоть прежний оброк оставил. Экий Ирод, прости Господи! – сказал Маркиан после его ухода, а затем посмотрел на Машу, тяжело вздохнул, и по его лицу пробежала тень.

Остаток дня мастер ходил сумрачный; Анна Ермиловна тоже часто хмурилась и словно жалостливо поглядывала на дочь, а Илья, ворча, честил князя как только мог.

– Не пришла бы к нам еще беда, сдается мне, – ложась вечером спать, сказал жене Маркиан.

– Ой, чуется что-то и мне, Маркиашка, чуется, – ответила она. – Так глазищи на нее и выпялил, окаянный.

– Отведи Бог напасть! – воскликнул Прохоров и улегся, но, против обыкновения, не захрапел, а долго еще вздыхал и ворочался на постели.

Несколько следующих дней не принесли ничего нового, если не считать посещения Прохорова знакомым мещанином, горько жаловавшимся на судьбу.

– Один у меня сын, вся на него надежда, – сетовал он. – А теперь объявлен рекрутский набор и ему хотят лоб забрить. Ищу который день охотника за него, не могу найти. Что ты хочешь! А время не ждет. Четыреста рублей дал бы кровных, если бы охотник нашелся. Поил бы, кормил бы, на прогул, сколько хочешь… Нет ли у тебя подходящего паренька?

– Где же? Кому воля не дорога? – ответил Маркиан, дуя в блюдце с чаем, а потом шутливо крикнул подмастерьям: – Ребята! Вот добрый человек ищет охотника в солдаты продаться… Четыреста рублей сулит. Кто хочет?

Те усмехнулись.

– И тысячи мало за свободушку.

– Солдатская-то лямка, ой-ой, тугонька. Не скоро тебе доведется найти охотника, – вставил свое слово Илья.

Побывал также у Прохоровых и Кисельников. Узнав о посещении Дудышкина, о чем не замедлили поведать ему все наперебой, он удивился.

– Так вы дудышкинские? Я не знал. Знаком с князем. Ну неважный же вам выпал барин: скверный человек.

Маша смотрела на него и думала:

«Ведь вот тоже барин… Небось, и у него свои крепостные есть, а совсем не то, что наш. Сидит попросту с нами, с подлыми людишками, беседует. И ведь тоже гвардии офицер. Вот если бы он меня так, как тот, за подбородок взял, я бы и не поморщилась. Какое! Сладко бы так было!» – И ее грудь вздымалась нервно, глаза поблескивали.

Но Андрей Григорьевич был сыном своего времени: даже и красавица, и умница, и грамотейка, но крестьянка, была в его глазах все же существом, стоящим неизмеримо ниже его, столбового дворянина Он мог говорить с Прохоровыми, быть простым с ними и вежливым, мог иногда залюбоваться красивым личиком Маши и подумать: «Какая она пригожая!» – но не только полюбить, а даже только слегка влюбиться в нее не мог именно из-за своего взгляда на нее, как на нечто низшее, как на предмет или среднее между животным и настоящим человеком, то есть дворянином.

Ровно через неделю, согласно барскому приказу, приехал управляющий.

– Наскреб оброчек я, Никита Иванович, – радостно встретил его Прохоров. – Вот они, денежки: десять рубликов чистоганчиком. На-ка, получай! А ты, мать, тащи пирог гостя дорогого угощать.

Никита Иванович и деньги спрятал за пазуху, и пирога изрядно отведал, и водочки хлебнул знатно, а все медлил с уходом. Говорил он вяло и все вздыхал да вытирал старым барским фуляром потный лоб. Маркиан начал вопросительно переглядываться с женой.

– Вот что, Маркиан Прохорович, – вдруг заговорил гость. – Оброк я с тебя получил как следует, и барину его предоставлю честь-честью… Все, значит, так… А есть у меня еще одно барское поручение.

– Ну, ну? – заторопил мастер, начиная волноваться. – Что такое?

– Да, видишь ли, тут о Машеньке дело идет. Скажу прямо: приказывает тебе барин прислать ее к нему в дом для… услуг.

Маркиан вскипел. Он вскочил и, весь побагровев, отшвырнул от себя стул.

– Знаем, для каких услуг, знаем! – закричал он. – И чтобы я свою единственную дочь?! Да никогда в жизни!

– Боже Ты мой, Господи! – зарыдала Анна Ермиловна.

Маша тоже заволновалась и воскликнула:

– К барину в дом, к этому ироду? Лучше в прорубь.

Илья прислушивался, сидя в кругу рабочих, и бледнел. Никита посмотрел на Прохоровых и продолжил своим обычным медлительным тоном:

– Я уж ему – ей-Богу, не лгу – и то и се. «Одна, – говорю, – она у них работница, лучше оставить бы ее». Куда! Ногами затопал, зубами заскрежетал. «Молчать, – крикнул, – рабская душа! Знаю, что делаю. Она, – говорит, – моя крепостная девка, хочу я ее для услуг в дом взять, и никто этому воспрепятствовать не может, даже сама царица, потому на это закон есть. Она – раба, я – господин ее». Мне только и осталось одно: «Слушаюсь, ваше сиятельство!». Наказывал он также тебе, чтобы ты прислал дочь не позже как через два дня, а потом говорит: «А если он заартачится, так скажи, что я его выпорю, а дочку его велю квартальному привести и ее тоже экзекуции подвергну: потому, знай своего господина». Так вот какие дела, Маркиан Прохорович.

Старик, разгорячившийся было, тяжело опустился на стул.

– Что же нам делать-то? – прошептал он.

– Батя! Матушка! Спасите меня, не отдавайте этому злодею! – плача воскликнула Маша, обнимая то отца, то мать.

– Многого тут не сделаешь, – промолвил Никита Иванович, повеселевший после того, как сбросил бремя тягостного поручения. – А, верней, просто даже и ничего. Пожалуй, лучше добром. Пусть Маша пойдет; авось ангел-хранитель ее защитит.

– Как можно, как можно! – опять заволновался старик.

– Так ведь хуже будет, если ее потащут будочники, а тебя в части драть станут. Слов нет, есть еще одно средство: выкупить ее на волю. Но, кто знает, отпустил ли бы ее князь, если бы и деньги у тебя были. А ведь их нет?

– Какие у меня деньги! – печально ответил несчастный отец.

– Да!.. Ну, спасибо за угощенье, и я пошел. Так думайте: через два дня.

– Погоди, Никита Иванович, и я с тобою. Князь дома? Да? Пойду к нему, буду слезно молить, чтобы дочери не отнимал! – воскликнул Маркиан. – Анна! Давай новый кафтан.

Управляющий с сомнением покачал головой.

– Ничего из этого не выйдет, – проговорил он.

– Да что, барин-то – зверь, что ли?

– А и вроде того.

– Нет, я все же пойду.

– Как хочешь, твое дело. Конечно, попытка не пытка.

Когда они уже выходили, Илья крикнул вдогонку:

– Хозяин! А ты все-таки спроси, на выкуп ее князь согласится ли и сколько хочет?

– Стоит ли?

– Спроси на случай, право, спроси.

Они ушли. Илья деятельно работал. На лице у него была глубокая дума.