Случайных встреч не бывает, пойми: Всё сверено даже во сне. Добро пожаловать в мой мир, Простой и холодный как снег. Не бойся названий: слова – это шум, Вначале была… ложь. Вот ветер. В чем разница? Я им дышу, Тебя – он бросает в дрожь. Шагни в эту пропасть без ужаса мук: Сомненья внушенные – вспять! С рожденья давил твой кураж их каблук, А я так учился летать. Вот боль. Не робей: это плата за вход. Теперь эту дверь не закрыть. Я в омут бросался – ты ищешь, где брод? Но так я учился любить. Теперь каждый шаг босиком по углям — На мраморе радужный след. Верь только себе, и не шарь по углам: Ни «зла», ни «добра» здесь нет. Здесь есть только ты. Получив, что желал, Крепись, и о прошлом не плачь. Тебе теперь путать судьбы кружева: Ты сам свой судья и палач. А если не выдержишь, что ж, без обид… Свет гаснет, и сцена пуста: Дорогу мне вскоре другой преградит С вопросом немым на устах.
II
Рано или поздно? В промежутке всё и происходит. Причудливый узор мгновений случай соткал. Пальцем в небо целил и попал точно вроде? Товарищ, не думай о секундах свысока… Многие мечтали прокрутить жизнь назад, как плёнку видео. Отмотать и переписать наново. А потом, расслабившись, запивать шампанским мидии, Любуясь заката багровыми ранами. А я мечтал раздеться перед кинокамерой И предаться разврату, нежному, как разряд электричества. И душить затем скользкими от выделений руками Обласканных и обсосанных без осознанья количества. Фильм выйдет длинный, растянутый на серии, Название: «666 мгновений весны». А я под конец ускачу лихо в прерии, Оставив Штирлица вспоминать свои сны.
III
Весна. Женщин липкие губы. Пыль на мысках ботинок. С крыш утекает по трубам Лёд. И трещат плотины. Весна. И подмышки влажной Уют высекает искры. Жизнь кажется слишком важной, Чтоб бросить всё И удавиться. Жизнь кажется яркой как небо, И стон исторгает глотка: – О, если бы было бы мне бы… Слеза Прозрачна как водка. Условное наклонение, Как тёплых колготок вкус. Блюю на родные ступени я, И рвота сладка как мусс. И мозг исступленно просит Надежды тугую грудь, Что смерти коса не скосит: Авось, прорастёт как-нибудь! Проклюнется, зазеленеет, Корнем буравя тлен. И станет гораздо больнее Оков невидимых плен. Проступит намного внятней Детства уродливый шрам, И будет еще приятней Головкой водить по губам.
IV
Сдави в ладонях с силой грушу, Чтоб брызнул сок в раскрытый рот. Ты пел о нересте, и вот Сам Сатана спасает твою душу. Театр пуст – лишь пыль и темнота. Пойдем отсюда, ангел обреченный! Я сам в какой-то степени ученый, Хоть и учен ударами кнута. Кусты смородины, ромашки полевые, Цыганка мёртвая на лавке у ручья… Возьми её: теперь она ничья. В тугой груди отверстья пулевые. За горизонтом плавится песок, Но мы – в оазисе, сомнамбулам подобны. Не правда ли, все женщины так сдобны, Как… булочки? И в этом – счастья сок.
V
Я хотел бы родиться рыбой: Холодной, с глазами вытаращенными, Тереться о склизкие глыбы В выемках, волнами выточенными. Горечь воды океанской Жабрами вяло всасывать, Под Солнцем у бухты испанской Каку размеренно сбрасывать, Молча скользить сквозь бездну, Прочь от глаза и слова, Прочь от людских болезней, Прочь от всего людского. Я хотел бы родиться рыбой, Зубастой, с глазами вытаращенными, И вы никогда не смогли бы Из тьмы меня этой вытащить.
VI
Нет, не будет никогда Так, как хочешь ты. Кровь из раны как вода, Влажные бинты. Будет так, как я решу: Жребий наш таков. Свежей кровью распишу Щёки облаков. Страсть уйдет. Придет тоска И разлуки боль. Строить замки из песка Любим мы с тобой? Но крепчает ветра длань, Выше валы волн: Нам любви хромую лань Не втащить в загон! В небе, Солнцем налитом, Растворимся мы. Только память под бинтом Раной будет ныть. Только птиц унылый клич Шершнем у виска. Мы любили свой кулич, Замок из песка. Унесет с собой вода Палые цветы, И не будет никогда Так, как хочешь ты.
VII
Едва ли мы себе принадлежим, Когда крадемся в ночь тропою тайной, Считая шепотом углы и виражи, Вращаясь, словно лезвия комбайна. Устремлены к одной лишь цели мы, Забыв себя и зрения условность, Мы как мишень в прицеле у Луны: Торопимся окончить эту повесть. И в этой странной страстной кутерьме Вдруг пробудится злой калека-разум, Чтоб рассказать, что жизнь мила вдвойне, И успокоить всех овчарок сразу. Но, угодив в объятья пустоты, У потных ног надежд, что мы питали, Перепугавшись залпов холостых, Умчится прочь по зову гениталий. Оставив нас с Луной наедине: Покинутых, больных, нагих и мертвых, Искать немую истину в вине И ковырять в промежности отверткой. И мы послушно встанем вдоль стены: Биенье сердца как удары плети. Обмануты, слепы, покорены, Мы навсегда исчезнем на рассвете.
VIII
С крыши смотреть на город В детстве любил я очень. Я был похож на вора: Я не любил спать ночью. Я выходил на охоту, Бритву сжимая в пальцах. Может, убил кого-то: Разве упомнишь… Каяться Нынче не стану уж, верно: Всё, что я сделал, Я сделал. Может, я жил без веры: Видно, не в вере дело. Может, я лишний даже, Может, мне вниз дорога… Ладно, время покажет. Я подожду немного.
IX
Не смогу рассказать, что увидел. Запомнилось ощущение омерзения и испуга. Похожие на гибрид дикобраза с макакой амфибии Карабкались друг на друга. Они были вёрткие, они были прыткие, и с навостренными ушками. Огромные эрегированные члены раскачивались под их брюшками. – Вот, – подумал я, – безысходность паучьего счастья. Липкий ком возбужденных мутантов – и я весь в их власти. Запьёшь тут с горя. Как бы не так. Весь день просидишь, мастурбируя, носки любовницы нюхая. Мрак. Необъятный, как море. Затычку вынимаю из уха я, И слышу: зовут. Это за мной. Пришли. И никуда не деться. И только слёзы густые, как гной, Текут с овдовевшего сердца. В детстве мама заставляла есть. За ложь по хлебалу била. Вот и вырос я: жесткий как шерсть На лобке космонавта-дебила. Холод и грязь в его ракете. Давно умолкла рация. Что ж, плевать на затруднения эти: Всё равно, продолжу развлекаться я. Среди звёзд. Одинокий, как самоубийцы выстрел. Голый, как надгробный камень. Но станет в ракете тепло и чисто, Когда я расправлюсь с вами.
