Николай Лугинов
По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

– Так трудно командовать.

– Невозможно. В вашем рассказе есть резон. В последние годы монголы стали сильны как никогда. Купцы – народ осторожный, просто так никому не доверятся. Уж они-то люди ушлые, вряд ли могут ошибиться, оценивая, на чьей стороне сила.

Киданьскую кровь выдавал даже внешний вид Джен-Джемина. Высок ростом, крепок и могуч телом. По всему видать, силушкой не обделен. И лицо его с суровыми крупноватыми чертами было озарено таким внутренним светом, который Чао-Линь на своем веку встречал лишь у редких, избранных людей.

– Я в смятении, – признался земледелец, – совсем запутался. – По правде говоря, не смогу дать ни одного дельного совета.

– Вы уже дали его, сказав правду. Опыт и молодость, это такие союзники, которые обязательно найдут правильный ответ. Главное, что нас уже двое. – Джен-Джемин положил руку на плечо старику.

– Я… – Чао-Линь задохнулся от подкативших к горлу слез умиления. – Прожил жизнь, так и не встретив верного друга, кому бы доверился от всего сердца, с кем можно было бы поговорить откровенно. Угнетенный народ, в первую очередь, лишается взаимного доверия. А без этого человек не может сблизиться с другим человеком, подружиться по-настоящему.

– Ну, значит, теперь мы будем внимательно наблюдать за обстановкой. – Джен-Джемин постоял молча, не отрывая взгляда от висевших на стене картин с изображением ближайших местностей. – Что ни говори, а сразу видно, какой мудрый и дальновидный вождь у монголов. Когда рассматриваешь последовательность его действий, то видишь, какое глубокое содержание имеет каждый шаг Чингисхана. Скажите мне, чего он добился, напав на тангутов?

– Покорил тангутов, завладел их богатствами.

– Это только на первый взгляд. На самом деле он в два захода сумел угнать лошадей и тягловый скот тангутов, наших лошадей и наш скот, который содержали они! Теперь мы не можем в имеющиеся сроки нарастить численность лошадей, не способны подготовить нужное количество всадников: наши конные войска парализованы.

– Надо же! А я об этом и не подумал!

– Как вы могли подумать? Ведь у нас никто ничего не знает, все покрыто тайной. И я, понявший его ход с табунами лошадей, вынужден помалкивать и никого не пытаюсь убедить, что Чингисхан не просто конокрад, как полагают наши правители, а мудрый завоеватель!

– Выходит, сколько бы ни мобилизовали мы народу, сможем собрать только пешие войска?!

– Да, именно так! А как сражаться пешим строем с людьми, которые всю свою жизнь проводят верхом на лошадях? Их не догонишь и от них не убежишь!

Когда за дверью послышались голоса, Джен-Джемин проводил старика через потайной вход.

– Поскольку мы с тобой оба находимся под неусыпным надзором, лучше нам встречаться впредь так, чтоб никто не видел. Послезавтра загляну к вам под предлогом объезда окрестностей Стены.

* * *

Многие века историки бьются над разгадкой причины падения Китая. Как случилось, что сильный, великий числом и умением народ, столетия единолично властвовавший на своей исконной обжитой, ухоженной и плодородной земле, сначала завоевали кидани, а потом – чжурчжены. Понятно, что распад такой громадной страны не происходит в одночасье. Беда, как болезнь, вызревала исподволь в течение многих и многих лет. Если внимательнейшим образом перечитать и сопоставить труды ученых и исследователей, многие стороны вопроса начинают проясняться. Но в равной степени, чем зримее становятся возникшие тогда противоречия, тем все больше возникает путаницы и тайн.

Хани развивались уверенно, наступательно и продолжительно, подобно таежной чаще. Окружающие народы рядом с ними напоминали кратковременным цветением полевые травы. А если говорить о киданях и чжурчженах, то они вообще были полудикими, не имея ни научных знаний, ни письменности, ни образования, ни традиций, накопленных веками! Этих народов в прошлом практически не было на исторической сцене. Существовали кочевые племена, никогда на одном месте подолгу не жившие. Все богатство их помещалось в дорожных кибитках! В голове не укладывается: как можно было потерпеть поражение от таких соперников? Но еще сложнее понять: почему Китай, по существу, и не пытался оказать достойного сопротивления!

Конечно, очень много «неизвестных» оказалось благодаря тому, что народы-завоеватели впоследствии уничтожали неугодные документы, жесточайшим образом преследуя и наказывая тех, кто пытался сохранить и передать знания, правду. Так что с годами стали бояться не то что говорить, но и думать о ней.

Чао-Линь, изучив историю своей страны, понял, что за многие десятки лет до того, как нагрянула беда, в императорской семье начались раздоры, вся родня разделилась на враждующие кланы. Никто уже не способен был думать о судьбе и будущем страны, каждый клан ради выгоды и обогащения лишь стремился посадить на великий трон своего ставленника. Со временем была забыта всякая мораль, остались лишь черная зависть и жажда власти. Каждый стремился подставить возможного соперника еще до того, как тот начал проявлять себя таковым. Оговорить, опорочить стало обыденным делом. Столько светлых голов, горячих сердец было погублено по ложным доносам, брошено в тюрьмы, покалечено. А тайных убийств – не перечесть.

Что хорошего можно было ожидать, если так недостойно, подобно беспородной челяди, вели себя представители лучшего, выдающегося рода, возглавлявшего всю страну? Нравственность пришла в упадок, расшатывая сами устои жизни, складывавшиеся веками. Гниль проникла во все прослойки общества. Народ, прежде всего, духовно захирел.

К тому же, как это всегда бывает, впавший в сумятицу народ стали преследовать то ежегодные наводнения, то засухи, которые обретали характер стихийных бедствий. В результате непомерного роста налогов даже в самые урожайные годы простые труженики перестали сводить концы с концами, начались голод и мор.

Уныние, равнодушие, неспособность мыслить, принимать решения, брать ответственность на себя стали нормой существования. От безысходности люди потеряли всякие нравственные ориентиры, они с легкостью разбазаривали нажитое предками, ломали, рушили.

Чем иным, если не равнодушием к народной судьбе, к будущему страны могла обернуться такие безоглядность и нежелание дорожить чем-либо, кроме своей шкуры? Размылись, рухнули берега, течение меняло русло.

И где Великому Китайскому илу как государству было найти силы для противостояния внешнему врагу, за многие века рядом с грозным соседом научившемуся строгим порядкам и жесткому правлению? Вместо необходимого объединения различные династии, роды и поселения стали использовать неприятеля в борьбе друг с другом.

Наконец, случилось то, что случилось: одна из противоборствующих сторон призвала на помощь чжурчженов и раскрыла перед ними ворота неприступной Великой стены.

Но даже тогда остальные не опомнились, не объединились против вторгнувшегося на их земли врага, а все так же продолжали жить междоусобицами. Когда были истреблены северные жители, южане радовались. Над бедами восточных смеялись хани западные. И так… пока их всех не поработил или не истребил пришлый народ.

Когда народом овладевает такая чрезмерная вражда и жажда мести, у людей словно затмевается разум. Они перестают понимать, что свой родной человек, с которым ел из одной посуды, пил из одного источника, жил в одной среде, несравненно ближе пришлого, пусть даже предложившего кратковременную выгоду, человека. Обиды можно простить, забыть, а из рабства выбраться очень непросто.

* * *

Чао-Линь мог судить о произошедшем некогда закабалении родной страны по отрывочным сведениям, запечатленным в тщательно отыскиваемых им скрытых письменах, по иносказаниям и легендам, дошедшим до него.

Пусть все эти сотни противоречивых причин естественным образом привели к развалу и упадку его великой страны, процветавшей в течение веков, но мозг, сердце не мирились, никак не желали признать виноватым свой народ. Как хотелось думать, что причина пришла извне!

Старик в последнее время постоянно вспоминал разговор со своим молодым родственником – Элий-Чусаем, ныне ушедшим к монголам.

– Только теперь я понял, в чем лежит корень беды нашего народа хани!

– Тебе все просто! Над этим думали все светлые головы народа хани, все образованные люди, к их числу могу отнести и себя, но не смогли этого понять! А ты, семнадцатилетний юнец, взял и решил проблему! – Чао-Линь не скрывал иронии. – Ну-ка, скажи, а я послушаю, узнаю наконец, как оказалось, что мы, хани, стали на путь исчезновения?

– Корень лежит в нашей спеси и чрезмерной гордыне.

– Вон как, оказывается, все просто. Разве другие народы менее спесивы или менее горделивы?

– Нет, это не я, а вы все упрощаете. А я как раз мыслю глубоко! – Элий-Чусай посмотрел прямо в лицо своему старому дяде. – Наша спесь туманит взгляд, кружит голову, порождает неверное восприятие всей окружающей среды, самой жизни, что, в свою очередь, влечет к совершению ошибок.

– По твоей логике выходит, что чжурчженов давно бы уже на свете не должно быть! Уж спесивее их не найдешь! А они, как мы видим, все более процветают. На второй год после завоевания нашей страны они записали в летописи свою родословную, будто ведущую начало от самого Господа Бога! Они открыто называют себя «Богом избранным народом», вершащим на земле высокое предназначение. А всю многовековую историю великого народа хани перечеркнули напрочь, изобразив его ничтожным, неразвитым, напрочь лишенным способности мыслить и действовать. Так себе, какой-то ничтожный, многомиллионный народец!

– Сто лет – всего лишь один век, а это в масштабах вселенского времени всего лишь миг. – Элий-Чусай не сдавался. – Вы не думайте, что власть чжурчженов вечная и ей придет конец. Если мы не воспользуемся этим, придут другие. Гордыня – великий грех, за который приходится расплачиваться. Как мы кичились своей образованностью, как смотрели на весь мир свысока! Разве этого не было?

– Было, было такое.

– Разве не привыкли мы в итоге этого ко всем не похожим на нас народам относиться с пренебрежением, покупать всех взятками, пытаться навязывать всему миру свою волю?

– Тут уж ты через край хватил. Этот способ привлечения на свою сторону других народов применяет всякий великий народ. Когда однажды я пытался преподнести подарок одному северному купцу, то он закачал головой, сказав на своем языке: «Бэлэх-тусах». Что означало: бэлэх – подарок, приношение, тусах – петля, силки. Запомни это. Обычай дарить подарки, делая человека обязанным тебе, не нами придуман, пришел к нам из глубины веков и после нас останется.

– Ну, это совсем другая тема. Вы смотрите в корень. Разве гордыня и желание повелевать всем миром, считая все другие народы полуживотными, – не великий грех, не попытка вмешиваться в Божий промысел?

– Скажешь же такое. – Чао-Линь удивился, куда неожиданно повернул разговор парень. Но, не желая выказать удивления, продолжал сидеть, закрыв глаза. – Неожиданная, новая мысль, но каждый народ, считающий себя великим, стремится оказывать влияние на соседние народы. Это тоже древняя традиция.

– Нарочитое пренебрежение другим народом, бессовестное притеснение его ведет к тому, что в течение веков копится ненависть, вражда. Значит, тем самым мы сами же подпитываем ненависть к себе, к своей стране. А это в конце концов неминуемо оборачивается бедой. Это – во-первых.

– А что – во-вторых и в-третьих?

– Во-вторых, такой народ, который, подобно нам, считает себя самым умным и знающим, перестает отличать друга от врага, добро от зла, следовательно, все его малые и большие пути идут по неправильному направлению. А если спотыкаться на каждом шагу, то рано или поздно упадешь. Так и любая великая страна, шагая в разные стороны, в конце концов рухнет. И судьбы такой ей не миновать!

– Как древние хунны, великие тюрки, кидани…

– Так! Они тоже не вынесли собственного величия, загордились, захотели поступать со всем миром так, как им вздумается.

– Нет! Мы никогда не стремились единолично владеть миром. Мы даже принимали решение не выходить за рамки Стены, чтобы самих себя ограничить. Не знаю ни одного другого подобного народа.

– Это лишь одна сторона жизни. Неужели вы станете отрицать, как мы гордились, кичились собственной образованностью, своими незыблемыми древними корнями, развитостью, богатством, относились к другим с пренебрежением? Все было. Мы должны все это признать. А вы все тянете в одну сторону, лишь бы меня переспорить.

– Осуждать легко. А разве ты сам тоже не перегибаешь палку в другую сторону?

– Я пытаюсь понять правду, – ответил парень упрямо, отвернувшись к окну. – Это одно – отстаивать свою правоту в простом споре, и совсем другое – попытаться понять истину, не уклоняясь в свою или вашу сторону. Ошибку мы найдем, только докопавшись до истины. Только тогда выйдем на прямую дорогу, сможем спасти свой народ, свою прекрасную страну…

Элий-Чусай отвернулся, пытаясь скрыть навернувшиеся слезы.

– И скор же ты на решения, парень! – Чао-Линь лишь поцокал языком в смятении. – Ты многого еще не знаешь. А тот, кто не знает, всегда бесстрашен, ему не ведомы сомнения, он упорно продирается вперед. Когда-то давно, пока были молоды и дерзки, мы тоже делали нечто подобное. Но для любого руководства нет худшего врага, чем правда. Так что любой правдолюбец, говорящий правду в лицо, стремящийся к правде, долго не живет.

– Значит, вы хотите сказать, что я лишь по молодости и неопытности своей правды ищу, а потом, когда мне подрубят язык, затаюсь, буду знать, понимать, но помалкивать?

– Нет. Я просто предупреждаю, ибо хочу, чтобы ты жил. – Чао-Линь вздохнул. – Любую высокую вершину переходят по самым удобным и пологим местам, а любую глубокую реку – по броду. Путь правды не только тернист, но и опасен. Любой правящий народ первыми уничтожает людей, отстаивающих истину.

– Не любой, а тот народ, у которого нет будущего, преследует за правду.

– Кто знает, я сомневаюсь, что есть какой-нибудь правящий народ, который бы не опасался правды…

– Есть! Такой народ есть!

– Хм… Кто же они?

– Монголы!..

– Что, монголы?! Как это они единственные оказались такими правдолюбцами? – спросил Чао-Линь специально, будучи сам прекрасно осведомлен о монголах.

– Потому что основной политикой, главным критерием их нового Ила является правда, правдолюбие. Даже врага, говорящего прямую правду, выражающего истинные свои мысли, они превращают в друга, доверяют ему. Больше всего они опасаются лжи, хитрости, лести. Потому что такой человек становится предателем. Лжецов они наказывают сурово.

* * *

В словах Элий-Чусая есть резон. Не только монголы, но и любой молодой, начинающий вставать на ноги народ становится настоящим, только объединившись вокруг добрых, свободолюбивых идей. Сама человеческая природа, его предназначение требуют этого: молодость чиста, непорочна и здорова. Стареющий, дряхлеющий человек, как и народ, становится вместилищем болезней, а если он не воспитал себе наследников – то и пороков.

Действительно, буквально на глазах растет и крепнет здоровое племя с чистыми помыслами и великими устремлениями. Монголы привлекают к себе самых лучших, выдающихся людей всех ближних народов. С каждым годом все крепнет и мужает новый Ил.

Чао-Линь хорошо понимал Элий-Чусая. Но чем больше он размышлял, понимал, тем больше возникало сомнений, неразрешимых вопросов. Неужели человек с самого начала создан так, что проживет на земле, так и не постигнув до конца дней своих всех тайн? Видимо, так.

Почему народ хани, в течение многих веков никому не дававший поднять глаза долу, вдруг так обессилел, превратился в сонную и вялую людскую массу? Почему так бессловесно терпит невиданные притеснения и унижения? Сколько веков прошло, как он покорно живет под пятой немногочисленного, не имеющего ни прошлого, ни вчерашнего народа, даже до недавних пор без своей письменности?

Нет ответа.

Понять и объяснить это простому смертному не под силу. Каждый представитель угнетенного народа всегда с тайной надеждой встречает любые новые вести, всякие смутные времена. Ждет чего-то хорошего. И сейчас все зорко следят за каждодневно меняющейся обстановкой. При этом не заметно никаких признаков пробуждения Великого Китая. Народ, словно безнадежный больной, смирившийся со своей участью, все так же вял и равнодушен. Виноват он или безвинен – готов покорно подставить под розги спину. Почему так покорен, кроток? Почему не осмелится распрямиться перед угнетателем или хотя бы посмотреть прямо в глаза?! Но почему также существует убежденность, что в конце этой дороги горя, когда уже будет виден край, произойдут спасительные перемены?! Нет ответа и выхода не видать!

А теперь ниоткуда вот возникли монголы… Кто они? Спасители или каратели?!

Глава седьмая
в Балагасуне

То, чего удалось добиться правительству Сун в г. до н. э., позволило мудрецу, рожденному в следующем поколении в соседнем центральном государстве Лу, обессмертить себя в своем нетленном творчестве. Конфуций посвятил свою жизнь делу спасения китайского общества от самоубийства через наставление его правителей на философский архаический путь. Однако личный опыт Конфуция лишь передает меру оживления, охватившего общество накануне конфедерации г. до н. э. Следует помнить, что Конфуций вошел в историю ярчайшим примером того, что нет пророка в своем отечестве. Мудрец, слава которого пережила не только века, но и тысячелетия, оказался неспособным привлечь к себе внимание хотя бы одного из современных ему правителей. И если потомки оценили по достоинству мудрость рекомендаций Конфуция и попытались применить их для лечения китайских бед, не следует удивляться, что поколение, которое отказалось принять эти целебные средства, ввергло себя в катастрофу еще более серьезную, чем поражение, подкосившего его отцов.

Арнольд Джозеф Тойнби (1889–1975)

Кара-китайского гур хана Дюлюкю объяла тревога: в последней битве с Султаном Хорезма Мухамметом силы оказались равны. А ведь испокон веков в обозримом мире не рождались богатыри, которые могли бы одолеть кара-китаев.

Мухаммет, прославленный упорством своим, почуял: да, поначалу враг теснил и теснил его воинов, однако же вот они уравниваются друг с другом, две чаши на весах успеха, и вот он копит и копит свежие силы, и вот он, Мухаммет, предпринимает один натиск за другим, не ведая устали. И получается, что одна сторона все время растет и крепнет, а другая – слабеет на глазах.

Старый гур хан лишился покоя и сна. Неужели в прошлое канет время его безграничной власти, подкрепленное бесспорным превосходством? Что ему делать, как ему надобно поступить?

Не раз на большие и малые советы созывали лучших ученых, мудрецов, военачальников и верховных жрецов-тюсюмялов, но ни единый из них ничего дельного не высказал. Будто створожились их мозги, стали столь бесплодны, что мыслить уже не могут. И открылось, что ум их – короток, узок их взор на мир, и не дано им видеть дальше собственного носа… Им бы понять, какая лютая беда грозит их благоденствию и самой жизни, им бы объединить силы, думы собрать воедино, чтобы совместно найти наилучший выход из тупика, найти новые пути военной стратегии. – Так нет же! – Они непрестанно соперничают один с другим да интриги строят…

Так что эти несчетные долгие совещания не только не принесли добра, не привели к цели – они лишь усугубили внутренние раздоры, стали полем сведения взаимных счетов. Каждый только и норовил побольней укусить давнего соперника, подстроить ему какую-либо каверзу, на чем-нибудь подловить его. Они были взбудоражены, раздражены, снедаемы старыми обидами.

Вот, оказывается, как скудеет и хиреет мысль, как мельчают думы, когда падают нравы людей… Потому-то на этих многодневных советах и не прозвучала ни одна толковая мысль, за которую можно было бы ухватиться. Все бесконечно пережевывали давно известное, перемалывали бесполезное. Зато разбередили множество полузаживших ран и полузабытых свар.

Гур хан впал в печаль и в кручину.

Вдобавок ко всему жизнь его клонилась к закату, и с каждым новым днем он все сильнее чувствовал, как тают его силы, и главное: нет у него сына, которому он мог бы передать свой Ханский титул. И это тоже усугубляло тяжесть его положения. Скорее всего, именно поэтому стало меняться отношение высших подданных гур хана к нему – «стареющему», дряхлеющему под грузом павших на него бед, словно под тяжестью больших снегов, рухнувших на его голову. О, если б рядом с ним сидел молодой и сильный сын – какую он обрел бы в нем опору! Но не дал Всевышний такого счастья гур хану…

А вот сыновья Султана Мухаммета, который моложе его лет на двадцать, выросли и стали владыками разных стран. И уже гремит повсюду имя его младшего отпрыска, успевшего снискать славу искусного воителя. Недавно же весть пришла о деяниях Джучи, старшего сына Чингисхана: он без единого боя, лишь силой ума смог убедить доселе вольные и жившие сами по себе народы пойти под его руку, сумел присоединить к своим владениям около десяти племен на севере. А четверо других его сыновей, встав во главе четырех воинств, покоряют сейчас Китай. А ведь Джэсэгэй-Батыр тоже приходился ему ровесником. Умер почти полвека назад, а каких сыновей оставил!

Вот оно, истинное счастье! Да что толку завидовать издали…

Три дочери есть у гур хана. Две старшие – замужние. Когда-то мечтал он: будущие крепкие зятья станут ему опорой. Но и эти надежды не сбылись. Оба зятя оказались столь же робкими, сколь и глуповатыми: самое малое дело нельзя им доверить. Последняя надежда на младшую дочь: подыскать бы ей мужа – сильного да верного. Но сколько ни старался гур хан – не углядел такого…

Не зря говорят: у потерявшего – сто грехов. Вот гур хан и продолжает приглядываться к молодым людям в надежде обрести достойного зятя. И сразу же взор его пал на нищего, но высокородного наследника главы рода найманов… Но настораживает гур хана его чрезмерная прыть, его тяга к проказам и откровенная наглость в глазах… Уж больно прыток да скор!..

К тому же слишком юн пока… может быть, кровь молодая в нем кипит-играет, плещет через край юным озорством? Может, остепенится он с годами, и откроется его глубинный, настоящий нрав? Вкусит власти, которую дают чин и должность, почует, как сладко повелевать людьми – вот и проявится его истинная натура… Эх, если б не эти нынешние бедствия, если б не попали кара-китаи в столь опасное положение, сыскал бы гур хан возможность испытать его, подыскал бы ключ к нему!

Но надо присмотреться…

* * *

Гур хан повелел своим людям отправиться к Иртышу и прознать, каково сегодня найманам и какими тропами ходят они, да возвращаться как можно скорее.

И в очередной раз гур хан созвал на совет всех высших воителей своих, выплеснул на них свое недовольство: с каждым днем положение становится все опасней, и воинство словно стареет и силы его иссякают, и вот-вот наступит час, когда враги, прежде и глаз своих поднять не смевшие, поймут, что силы их уже равны. И спросил гур хан собравшихся, что думают они об этом, чем объяснить могут такую беду. Почему среди воинов все меньше порядка и послушания, хотя денег из казны идет на них все больше?

И тут же, как всегда, тойоны-военачальники принялись жаловаться на разные нехватки, вновь стали сваливать неудачи на других: начальник легкой конницы винил начальника конницы тяжеловооруженной, тот – предводителя пеших войск, и так далее… Каждый, встав, твердил одно и то же – что говорил и в прошлый раз, и в позапрошлый. Каждый считал: виноват кто-то другой, но не он. О, никчемные людишки! Но кто же их возвысил, кто дал им их высокие чины и должности? Разве не сам гур хан? Конечно, сам… Он винил себя. Надо же было подобрать столько бездарей. И где были прежде его глаза и чутье?!

Наконец гур хан велел позвать на совет Кучулука, с самого начала его ожидавшего у шатра.

Всем своим видом Кучулук сразу же дал понять, что ему не по нраву стоять перед многочисленными тойонами. Гур хан, с живым интересом смотревший на него, усмехнулся про себя: ишь ты, с малых лет норов выказывает… Дай такому остепениться да надели властью – суровый, беспощадный будет вождь. Ничего, пусть пока потерпит, спрячет до времени свой норов в рукав…

– Мудрый человек умеет извлекать пользу не только из побед, но даже из горьких поражений, – заговорил наконец гур хан, оглядев тойонов, с любопытством взиравших на юнца. – Вот была битва у горы Нахы – о ней до нас с опозданием дошли лишь отрывочные вести, а нам сейчас важно услышать правду от тебя, ибо ты участвовал в той битве.

– Да я ведь тогда был всего лишь одиннадцатилетним мальчишкой, хоть и величали меня предводителем всего воинства, – начал свой рассказ Кучулук. – Было заметно, что ему не по душе вспоминать о былом унижении. – От моего имени повелевали военачальники. Так что вряд ли я могу знать все в точности, как оно было на самом деле.

– Случилось непредвиденное, от которого никто не застрахован. По всем раскладам вы – найманы – намного превосходили противника. Вы запросто разделались бы с монголами. – Гур хан с отвращением поморщился и отвернулся.

– Может быть… Никто не знает, как бы все могло повернуться. – В голосе Кучулука явственно слышалось раздражение. Не по сердцу ему пришлось то унижение, которому он подвергся в этом разговоре. – Задним числом все можно истолковать как хочется…

– Кто не способен грамотно продумать прошлое, отделить в нем верное от неверного, тот и всегда спотыкаться будет!

– Истину говоришь, о гур хан… – Кучулук склонил голову в поклоне, усилием воли подавив в себе распиравший его изнутри гнев, так подсказал ему вести себя старый советник.

– Вот это уже лучше… – Гур хан повернулся к тойонам. – Ну что, слышали, до чего доводит пренебрежение к силе врага и преувеличение своих сил, куда ведут кичливость и гордыня? Теперь поразмыслите… Но не с высокомерием, а оно, знаю, кое-кому из вас не чуждо.

– Вряд ли усилит нас и чрезмерное осторожничанье, и ни к чему нам усложнять то, что просто, – заметил средних лет тойон с лицом, сплошь поросшим седеющей бородой. – Не прибавит ли это нам неуверенности? Полагаю, ратному человеку умничанье не надобно.

– Да разве тут есть такие – чрезмерно осторожные или умствующие? – Гур хан обвел всех вокруг ехидным взором. – Неужели такой человек тут найдется? Я что-то его не вижу…

– Правильно говорит гур хан! Это мы, ничтожные, все понимаем превратно! – тут же выскочил высокий, высохший старец преклонных лет, видимо, то был давний соперник первого тойона. Но тот не смолчал и тут же дал отпор. И – слово за слово! – опять разгулялась бесконечная словесная перепалка с перечислением давних и недавних, мелких и крупных ошибок, промахов; взаимные обвинения, которые стороннему человеку могли бы показаться ничтожными, опять заполонили пространство сурта-шатра. Такие схватки на советах уже стали привычными, никто уже в них и не вслушивался, кое-кто из сидевших тихо переговаривался меж собой. Но находились и такие, что подзуживали да подзадоривали спорщиков, каждый из которых время от времени находил «весомые доказательства»: «Гур хан знает!», «Так говорил гур хан», «Сам гур хан был тому свидетелем», либо – «Мы с гур ханом так решили», «Гур хану это не понравилось».

… Меж тем Кучулук отметил, что большинство тойонов – ровесники самого гур хана. Тех, что помоложе, было меньше пальцев одной руки. А молодых, тем более ровесников его, Кучулука, вообще не было.

– Ну ладно… – спустя некоторое время заговорил гур хан, оборвав этот вялый, пустопорожний спор и возвращая обсуждение в прежнее русло. – Еще раз спрашиваю вас: есть ли у нас привычка в мыслях чрезмерно уничижать врага и за счет этого преувеличивать свои силы?

– Хм…

– Да как сказать…

– Вроде бы и есть…

– Истинно есть, гур хан! Немало здесь таких, кто все время своими победами хвастается, а про неудачи и поражения не помнит.

Опять было началась словесная перепалка. Но на сей раз гур хан резко прервал ее, пока она не разгорелась:

– Спорить об этом нет смысла, только лжец да слепец или полный дурак может отрицать очевидное!..

Только что галдевшие тойоны вмиг смолкли: слышно стало даже, как мухи жужжат… Тихий голос гур хана обрел твердость:

– Этот открытый и честный разговор надобно мне было завести лет десять назад, ну, хотя бы пять. Это моя вина… Я сам виновен в этом… В том, что, кичась своими победами над пешими и плохо обученными воинами якобы глупых врагов, мы стали считать себя непобедимыми… Я одерживал победы над Султаном Тэкисом везде и всюду: и в Степи, и в горах, брал все его крепости – и полагал, что это суть плоды моей ратной исключительности. А на деле все причины коренились в слабости его войск, в том, что у него было мало хорошей конницы. Почему я так решил? Как только Тэкис женился на Турхан-хотун – дочери кипчакского Хана, почитавшегося всеми тюркскими племенами, сразу же у него и конницы прибавилось, и все его воинство окрепло. И окончательно доказал нам это сын Тэкиса – Мухаммет. Вы сами видите: он крепнет, зреет, он становится искуснее от битвы к битве. Да, сейчас наши силы равны, но это равновесие держится на конском волоске… Так – сегодня! Но кто из вас может сказать, что станется завтра?

Гур хан свирепо глянул на тойонов, не смевших глаз поднять.

– Почему я сам должен был додуматься до этого? А где же были вы – стратеги, советники, мыслители? Самое обидное – поздно… Почему никто из вас не предупредил меня об этом лет хотя бы пять тому назад?! Нет, вам было не до того, вы погрязли во взаимном соперничестве, вы исходили желчью зависти!..

Вновь недолго в шатре-сурте нависла звенящая тишина.

– Ну что? Нечего сказать? Тяжко правду-то слушать? – После бесполезного ожидания гур хан вновь оглядел ряды своих тойонов, но все они сидели, опустив глаза, втянув головы в плечи и даже затаив дыхание.

– Что ж, если так, через три дня я снова созову вас на совет. Но вы должны будете явиться ко мне с дельными и полезными предложениями и мыслями. Почему, отчего и где мы растеряли наши силы? Что нам стало помехой? Каким путем нам должно укреплять наши войска? Обдумайте это и приходите с ответами. А теперь – расходитесь…

Тойоны, явно обрадовавшись, ринулись к выходу. Кучулук тоже собрался идти вслед за ними, но кто-то взял его за рукав и удержал.

Гур хан, ни слова не говоря, широким жестом указал на подушку рядом с собой. Не поняв этот жест, Кучулук подошел и опустился на одно колено. Гур хан нахмурился:

– Ты что, дружок?! Ты ведешь себя не так, как подобает человеку, носящему титул Хана!

Кучулук все еще не понимал, чего от него хочет усмехающийся гур хан.