Николай Лейкин
Медные лбы. Картинки с натуры

Давление

Открытие нового моста через Неву. Народ придрался к случаю и гуляет. Некоторые по нескольку раз проходят взад и вперед. Местами движутся пестрые толпы; слышны толки, делаются замечания о прочности, идут рассказы о пробе моста.

– Приказано даже сгонять народ со всех сторон и прямо на середину моста, чтобы как можно больше давления было среди публики, – рассказывает какой-то новый тулуп. – Так и в газетах писано, чтоб давление на мосту… Анисим Калиныч, давай напирать друг на друга и делать давление.

– Зачем же им давление? – спрашивает его товарищ.

– А чтоб прочность пробовать. Выдержит – так ладно, а нет – подпорки начнут подводить. Тут нужна большая механика.

– Ты, брат, молодец, слышал звон, да не знаешь, где он, – поправляет чуйка. – Давление еще на прошлой неделе делали. И не публика, а гласные Городской думы. Самые которые грузные пришли и стали на самую середину. Потом гири квадратные принесли и начали три квадратных пуда на квадратный фут ставить, а сверху всего этого сам городской голова встал, да рядышком с ним купец Глазунов поместился. Вот что дом-то на Невском, так он. И хоть бы малость треснуло! Об этом действительно в газетах было писано.

– Зачем же купец Глазунов-то?

– А для почета, потому у него такая должность, что он комиссия, ну и именитый человек от купечества. Нынче, брат, не старая пора, купцам-то во всем уважение; где барин, там и купец с ним рядом. Вот он как выборный от купечества с городским головой бароном Корфом рядышком и постоял. Конечно, все это одна прокламация, а для всей торговой нации все-таки лестно. Купец – и с бароном рядом.

– Ври больше! Какой тут почет! Просто потому, что он грузнее всех.

– Толкуй! И погрузнее его есть, да ведь не ставили же. Вовсе он даже и не грузен, а так себе, средственный человек. Я Глазунова знаю очень чудесно: мы ему известку на двор возили.

– А самого Струве, который мост строил, не ставили?

– Зачем же его ставить! А вдруг он дух затаит, ну, и выйдет фальшь. Посторонних выбирали.

– Да ведь это ничего не составляет. Сколько хошь дух затаивай – а вес-то все тот же останется, – поясняет усатый человек в фуражке с глянцевитым козырем, в калошах с медными машинками и с новым зонтиком в чехле. – Тут действительно один почет без всякого антресоли. От всех званиев люди были. И с нашей трактирной стороны депутат Спиридон Иваныч Григорьев стоял. А в нем какой же груз? Он теперь после болезни так отощавши, что совсем без владения сил. Его только перстом ткнуть, так сейчас кверху тормашками…

– А вы по трактирной части?

– При бильярде служим. Наш Спиридон Иваныч теперь куда!.. Прежде он в Думе все на хлопштосе действовал, а теперь у него игра тихая и удар пропал.

– А от мастеровых людей ставили на эти самые квадратные-то пуды?

– Тоже ставили, но уж тех по второму сорту и с мещанами вместе. От ремесленников почет приял булочник Полозов да выбрали к нему штуки четыре мещан, которые почище.

– А кабатчиков не ставили?

– Кабатчиков! Ты бы еще про мусорщиков сказал. Что такое кабатчик? Тоже купец, только без почета. Ну, значит, достаточно с него, что он чувствовал, что и от купечества человек стоит, и даже не во втором, а в первом сорте. Они будут народ спаивать, а их ставить! Жирно будет.

Проходят простые купец с купчихой.

– Электричество ужо в фонарях пускать будут? – спрашивает купчиха.

– Да, на манер как бы в саду «Ливадии» эта самая иллюминация, только без музыки. Новый мост, так уж нужно, чтоб и новое освещение. Теперь скоро газу шабаш! Вырывай из земли трубы да тащи на рынок. Да и слободнее с электричеством-то, потому вода под боком.

– А разве его из воды делают?

– Делают из всякой дряни, но непременно надо, чтоб на воде разбалтывать; через это чище горит. «Ливадия»-то оттого первая пример и показала, что там кругом вода.

– Машинами делают?

– Само собой, машинами. Из дряни идет дух, а чтоб публика вонь не чувствовала, ее и промывают.

– Без скипидару электричество-то горит?

– Само собой. Ведь это все равно что газ. Освещение самое чистое, и от пожару хорошо, потому искры уж никакой. Электричество ведь – это огонь холодный. На нем и папироску не зажжешь. Когда горит, так можешь даже сесть на трубку голым местом и без повреждения. Даже еще прохлада, как бы продувает. Вот только разве взрыв на манер торпеды…

– Ой, Олимп Григорьич! Тогда уйдем лучше! – вскрикнула купчиха.

– Дура, да ведь это только когда клапан попорчен, а Городская дума все клапаны пробовала и даже при самом Яблочкове. Призвали его и говорят: «Дави, – говорят, – квадратными футами», а он им: «Не токмо что футами, а даже саженями могу, и то ни один фонарь не сдаст». Обмотали вокруг фонаря веревку в двадцать сажень и давай раскачивать. Как было, так и осталось.

– А на огонь Дума-то не садилась во время пробы?

– Предлагал Яблочков гласным и лестницу хотел подставлять, да как на эдакую вышь залезешь? Народ все тяжелый. Нет, насчет взрыва ты уж без опаски…

К купцу подходит знакомый и раскланивается.

– Каково сооружение-то? Говорят, каждый винт на заграничный манер построен. Да и то сказать – шесть миллионов!

– А разве в заграничных землях такие мосты есть?

– Там, сударь, еще чище. У нас только через реку, а там есть мост через море. Вот, например, в городе Италии.

– Да ведь, говорят, Италия – страна бедная. Оттуда все с шарманками да с обезьянами к нам едут.

– Ничего не значит, а все-таки у них мосты – первый сорт. Они недопьют, недоедят, лягушками питаться будут, а мост все-таки построят. В городе Италии есть такой мост, что даже с музыкой. Идешь по нем, а он «Травиату» играет.

– Значит, органы под мостом поставлены?

– Нет-с, самый мост как бы фортепьяны. У нас панель, а у них взаместо панели клавикорда; и так как каждый тальянец музыку знает, то он по мосту идет, а сам ногами по клавикордам в такту перебирает, все равно как у нас перстами, а из всего этого и выходит музыкальный интерес. Когда-нибудь и мы такого моста дождемся.

– Куда нам с музыкой! – махнул рукой купец. – Уж хоть бы с трактиром мост устроили, а то вот с полчаса по мосту топчешься, а выпить негде.

– Действительно, это большое междометие при всех приспособлениях. А вы вот что: вы на Выборгскую пожалуйте, там сейчас красная вывеска, – сказал знакомый. – И я с вами. Ну-ка, кому угощать: орел или решетка?

– Решетка.

– Коли так, получайте наши потроха!

Дураки

Открытие сезона в цирке Чинизелли. Публика лож и кресел, осмотрев лошадей в конюшнях цирка и справившись о предстоящих новинках, засела в свои места. Спортсмены с серьезностью всех знатоков оценивают достоинства четвероногих актеров, стараясь при этом блеснуть техническими выражениями. На арене кривляются клоуны, стараясь смешить изо всех сил публику, но спортсмены не обращают на них никакого внимания. Зато верхние ярусы цирка в восторге. Там, как водится в подобных случаях, слышны даже ласковые ругательства.

– И где только учатся они, шельмецы, всем этим штукам, чтоб их жук забодал! – восклицает не то купец, не то артельщик, заседающий со своей супругой во вторых местах, и утюжит при этом платком потную шею.

– Это дураки-то? – дает ответ сосед в серой сибирке и прибавляет: – Известно, за границей, потому иностранцы… Там им кости выламывают, там и учат. Ведь у них развихляние всякого сустава устроено.

– А нешто за границей есть дурацкая школа?

– Еще бы не быть! Даже целая дурацкая академия существует, на манер как бы нетриситет, а в ней скубенты. Скубенты там курзу держут и в дураки готовятся. И как курзу кончил – сейчас получает свидетельства на листе: дескать, дурак во всем составе. После этого уж они поступают на места и начинают ломаться.

– Ну?! Вот уж я этого не ожидал.

– Мало ли ты что не ожидал, а только это верно, как в аптеке. Мне один конюх-немец рассказывал, что у графа Заварова в англичанах служит. Он тамошний заграничный, так уж как же ему не знать. Как придет к нам в лабаз овес закупать – сейчас и рассказывает про все заграничное. Я у него спрашивал: «Как же, – говорю, – эти самые заграничные дураки насчет паспорта?» А он мне: «Также, – говорит, – у них и в паспорте прописано: „Предъявитель сего билета дурак такой-то“… А потом весь паспортный порядок: „Волосы рыжие, ноздря кривая, глаза вывертом“».

– Врет, поди, твой английский немец.

– Ну вот! Он человек вероятственный. Да и отчего же и не быть дурацкой академии? Там ведь народ-то во всю цивилизацию жарят. Все при науке. Столяр в столярной академии курзу доходит, маляр в малярном нитриситете, портной при швальной гимназии состоит, а этой мальчишечьей науки нет, чтобы коли ты портному рукомеслу у мастера учишься, то чтоб по трактирам с утюгами бегать. Там все по книжке…

– И в дураки по книжкам приготовляются?

– Само собой. Сидит и зубрит, как ему язык выставлять, как белками ворочать и нос кривить на сторону. А потом экзамен по всем пунктам, трико на голое тело и в цирк ломаться. Да что ж тут удивительнаго? Ведь у нас есть же театральное училище, где представлять учат.

– Дурацкая академия! Скажи на милость! – дивился купец. – Анна Спиридоновна, слышишь, в заграничных Европах дурацкие нетриситеты есть, – обратился он к жене.

– Ну, так что же из этого? – откликнулась та. – Вот бы тебя туда послать на переделку, а то уж больно умен стал.

– Цыц! – пригрозил ей купец. – Али забыла, с кем разговариваешь? Смотри! У меня нет этого внимания, что тут цирк, я и при публике с тобой науку начну.

– Знаю твои порядки. Озорник известный.

– Ну, то-то. Так остерегись экзамена-то, а то уж у меня указка чесаться начала.

Купец сжал кулак, прикрыл его полой и показал жене. Серая сибирка остановила купца:

– Оставь, Викул Сергеич. Ну что ты к бабе придираешься? Вишь, она разопрела с жары и сидит нахохлившись. Брось. К человеку вся одежда прилипла, а он ее тревожит. Само собой, женщина в тягости, ну она и надулась, как мышь на крупу.

– Мало ли, что она в тягости, а все-таки ответы надо давать при всей учливости. Потакай ей, потакай, так она и тебя облает. Ну, так как же эти скубенты из дурацкой академии, форму они носят, что ли?

– Само собой, форму. Всякий ученик в форме. Там строгостей-то еще больше наших, – дает ответ серая сибирка.

– Дурацкая одежда – у них форма-то?

– Нет, где же… Дурацкая одежда у них – парадный мундир. Нешто в трике можно по улицам ходить? Сейчас собаки лаять начнут, да еще, чего доброго, за ноги кусать начнут. У них форма средственная: вот как по дворам музыканты с трубами ходят – серые спинжак и зеленая оторочка, а на голове картуз с пуговкой.

– Ну, а когда скубент в дурацкой академии курзу кончит, чином его награждают? – допытывался купец.

– Настоящих чинов у них нет, но глядя по экзамену: дурак первого разбора, второго разбора, третьего, шут первого разбора и все в таком порядке.

– Чудно! – помотал головой купец.

– Зато заграничная Европа. Там каждый человек к своему месту пристроен.

– А вот эти женщины-акробатки, что на канате пляшут, и для них училище есть?

– Коли есть наука, то есть и училище. Акробаток в канатных институтах обламывают и шлифуют.

– Дельно. Коли бы денег не жалко, ей-ей, свою бы бабу на облом и шлифование послал, – снова задирает купец жену. – Пущай бы ее там приятным улыбкам научили.

– Ты опять? Да плюнь ты на нее! – дергает купца за рукав серая сибирка. – И охота это словесности свои тратить! Ты побереги бисер-то свой. Что его зря метать? Завтра покупателя уговаривать пригодится.

– А и то поберечь, – соглашается купец и отвертывается от супруги.

В книжном магазине

В книжный магазин входит пожилой купец очень солидного вида и прямо садится на стул, поставленный около прилавка. Купец очень сильно вздыхает, вынимает из кармана красный фуляровый платок и, сняв шляпу, начинает отирать им лоб. Молчание. Приказчик, упершись руками в прилавок, вопросительно смотрит на него.

– Что будет желательно вам? – разражается он после некоторой паузы вопросом.

– Постой, погоди, дай передышку-то сделать, – отвечает купец с одышкой. – Что тебе, словно жеребцу застоявшемуся, смирно не стоится! Уж коли пришел в книжную лавку, так полуторных гвоздей не потребую. Селянки на сковородке также не спрошу. Ах вы, книжники и фарисеи! Недаром же вам и в Писании достается. Покупатель буду немалый.

– Нам очень приятно. Что прикажете?

– Книжек разных, но только книжек читательных, а не для того, чтоб в них балгактерию вписывать.

– Каких прикажете? У нас всякие книги есть.

– Ну вот нам всякие и надо, и больших, и маленьких. Да, главное, чтоб товар был посходнее.

– Вы, верно, из провинции и хотите торговать книгами?

– Ну вот! Стану я торговать такой дрянью! У нас есть товар побарышистее. Мы по подрядной части. Вот коли надо твоему хозяину дом каменный выстроить, так выстроим. Видел новые бани? Моей кладки.

Приказчик в недоумении.

– Затрудняюсь, что вам предложить, – говорит он.

– А ты не затрудняйся. Мы люди простые. Простому-то человеку способнее разной дряни навалить! Ах ты, недоумок!

– Нет, я к тому, что и большие, и маленькие книги есть разного содержания. Какого бы вам, например, содержания требовалось?

– Да нам, пожалуй, хоть и вовсе без содержания, а только чтоб повиднее да понаряднее. Да и какое в книжке может быть содержание? Это что, с супризом, что ли?

– Нет, не с сюрпризом, а относительно того, что в книжке написано. Есть книги учебные, ученые, справочные, беллетристические.

– Говорю тебе, чтоб только были понаряднее, а что там внутри – на полке-то все равно им стоять. Мы шкап с зеркальными стеклами купим да туда их и запрем. Давай попестрее.

– Но все-таки иногда и читать будете?

– Где читать! Досуг ли нам! Впрочем, иногда, может быть, дочь и прочтет.

– Значит, вам не для себя, а для дочки?

– Вот пристал-то, словно банный лист! Языком звонит, а товар не показывает. «Для себя»! Сшутил тоже. Ну, зачем мне самому книги, коли я один цифирь разбираю? Для дочки тоже книги незачем, потому это не женское дело. Для сына книги покупаю, для сына, потому сын у меня ученый, и хочу я его на днях из училища взять, так ему в подарок. Отделал ему кабинет, так нужно и шкап с книгами, а то так-то неловко: кабинет и без книжного шкапа.

– А ваш сын по какой специальности курс кончил?

– Да он вовсе и не кончил курс. Зачем ему кончать? Посидел три годика в Коммерческом училище, ну и будет, поучился. Довольно с него и того, что теперь знает. Нам не звезды с неба хватать.

– Ну, тогда я вам предложу книги беллетристические.

– Как ты сказал?

– Беллетристические.

– Это что же такое будет? Что-то уж очень мудреное. Не зашел бы у него через это самое ум за разум. Это на манер чернокнижия, что ли?

– Нет, романы, повести, рассказы.

– Да с романов-то, говорят, на стену люди лезут. Дай уж лучше что-нибудь другое.

– Тогда можно путешествия… Позвольте, ваш сын к какой специальности склонность чувствует?

– «К специальности склонность чувствует»! – передразнил купец приказчика. – Да за специальную-то я ему душу бы вышиб, коли он к ней склонность чувствовал! Я уж в летах постоянных, а и сам больше одного стаканчика перед щами специальной-то не пью. Как бы пил, так из остатков чужих построек двух домов себе не построил бы.

Приказчик расхохотался:

– Да я не про специальную водку вас спрашиваю, а про то, к какому он занятию больше стремится?

– Смейся! Смейся! Что дурака-то ломаешь! Ну, чего ты гогочешь? Другой на твоем месте десять раз мне книжки продал бы, а ты бобы разводишь. И за что только тебе хозяин жалованье платит! «К какому он занятию стремится»! Да нешто он может к какому-нибудь занятию стремиться, окромя отцовского? А я тебе русским языком сказал, что я подрядчик по каменной кладке. Ну, и от плотничьего дела не отстаем, штукатуры тоже наши, малярным подрядом тоже не побрезгуем, а по зимам у нас наши молодцы по деревням у крестьян шкуры скупают.

– Тогда не прикажете ли собрать вашему сыну книг, относящихся до построек, да фабрикации кирпича, ну и до кожевенного дела?

– Не… не надо. По ученому-то начнет мастерить, так, пожалуй, хуже будет. Тогда того и гляди, что дело врознь пойдет. Я без книжки начал, деревянный сокол у меня один в руках был, потом перебрался в десятники, а вот уж теперь два каменных дома имею. Дай ты ему что-ни будь из путешествий. Ты давеча сказал, что у вас есть путешествия. Вот эта-то статья для него ладнее будет. Тут, коли уж и вздумает почитать, так не попортит себя.

Приказчик достает с полок книги и раскладывает их на прилавке.

– Вот, пожалуйте, – предлагает он. – Тут «Год на Севере» Максимова, «Путешествие во внутреннюю Африку», «О том, как я отыскал Ливингстона»…

– Постой, постой! – перебил его купец. – Ну, что ты тараторишь и книги мне в нос тычешь! Что я в них смыслю? Я и гляжу в книгу, да вижу фигу, а ты мне отбери товарцу на свою совесть. Видишь, какое я тебе доверие оказываю!

– Очень вам благодарен за это. Извольте, я вам отберу, но на какую сумму прикажете?

– На какую сумму? Постой, погоди… А ежели на полторы сотни товару взять, то сажени четыре длиннику мы заместим им? Четыре сажени полок – шкапчик выйдет порядочный. Да вот что: давай торговаться иначе, по-нашему, по-строительному. Ты почем с меня за сажень книг возьмешь? Только чтоб книжки были в цветистых переплетах и с позолотой.

Приказчик окончательно разводит руками.

– Так нельзя-с, так книжки не продаются, – произносит он.

– Отчего же не продаются? Товар можно всяким манером покупать, – стоит на своем купец. – Вон гречневая крупа: ее можно и четвериками, и пудами покупать.

– Так ведь книги не крупа. Знаете, что я вам скажу? Так как вы давеча на мою совесть положились, то я, желая оправдать ваше доверие, посоветую вам вот что сделать: захватите вы с собой своего сынка и пожалуйте к нам в магазин. Пусть уж он лучше сам выберет те книги, которые ему понравятся.

Купец встал и потрепал приказчика по плечу.

– Что дело, то дело, молодец! – сказал он. – Действительно, насчет книжного товара я человек темный. Вот ежели бы кирпич да известка – ну, дело десятое. Так уж я лучше завтра утречком с сыном… Прощай, да веди себя хорошенько и соблюдай хозяйские барыши!

Рассыльный мирового судьи

Вечер. Слышится звонок. Кухарка отворяет дверь и впускает в кухню усатую физиономию, напоминающую своим типом отставного солдата.

– Мещанину Антипу Егорову Политанову повестка от мирового судьи, – важно говорит он. – Вызови-ка его для вручения, да пусть распишется.

– Это-то хозяина-то? Ой? Да неужто его к мировому? – восклицает кухарка, простая деревенская баба в сарафане. – Подрался, что ли, с кем?

– Ну, ты тут бобы-то не разводи, а вызови, потому на основании трех статей уголовного судопроизводства вручаем. Верно уж, руки длинны или язык с трезвоном, коли в оскорблении словом и действием обвиняется. Да коли спит, разбуди. Старший, мол, рассыльный от мирового!..

Кухарка приотворила дверь из кухни в комнату и крикнула:

– Хозяин, вас от мирового судьи требуют!

«Наше место свято!» – послышался в комнате женский возглас, какой-то мужской голос крякнул и произнес: «Вот уха-то!» Вслед за этим в кухню вышел хозяин, маленький пожилой человечек со щипаной бородкой и в рваном халате, а в двери выглядывала полная женщина в капоте и двое ковыряющих в носах ребятишек. Хозяин был испуган. Он растерялся и чесал затылок.

– Вы мещанин Антип Егоров Политанов? – гордо спросила его усатая физиономия.

– Я самый и есть-с. А вы от мирового судьи?

– От него самого. Старший рассыльный и даже, можно сказать, поверенное лицо. Извольте получить повестку и потрудитесь быть здорову. Вот здесь расписаться следует.

– Сейчас, сейчас… Ах ты господи! Вот не было печали!.. Да что ж вы в кухне-то? Прошу покорно в горницу. Аксинья Григорьевна, зажги там лампу-то! – обратился хозяин к жене.

Началась суетня. Искали перо и чернильницу. Рассыльный вошел в комнату.

– По уголовному обвинению Четвертинской в оскорблении словом и действием вас тянут, – сказал он.

– Догадываюсь в смекалке-то. Это, верно, та полоумная, что старый спинжак у меня в лавке покупала? Да что ж вы стоите-то? Садитесь, пожалуйста.

– Сядем-с, только вы нас бафрой угостите, а то я, признаться, цигарок с собой не захватил.

– Сделайте одолжение. Мишенька! Вот тебе гривенник, порхай скорей в лавочку за бафрой Миллера. Ах она полоумная! И какое же тут оскорбление действием! Так, смазал слегка по спине.

– Вы насчет полоумства-то не очень… Ведь она полковница… Настоящая полковница, – заметил рассыльный. – Конечно, муж у ней померши, но все-таки…

– Что вы! Скажите на милость!.. Вот налетел! Покупала это она у меня спиньжак подержаный в моей лавке для парнишки. И парнишка с ней – так себе дерево стоеросовое, году по девятнадцатому. Полюбовник он ейный или так, сродственник – черт его знает.

– Вы старым платьем торгуете?

– Точно так-с, на Апраксином. Окромя того, у меня и лоскутное производство есть. Ну-с, чудесно. Стоит эта самая выжига-полковница в лавке и не шьет, не порет. Цену за спиньжак прошу настоящую: шесть рублей. А она бряк мне: «В нем, – говорит, – столько же дыр, сколько в твоей совести». Каково это чувствовать? «Ах ты, – говорю, – выжига!» Перевернул ее к порогу, за плечи взял да слегка и погладил по спине. Как перед Истинным! Карандашом можно расписаться? Перо-то у нас с чернильницей куда-то позапропастилось.

– По закону карандашом – дифанация выйдет, ну, да для вас можно сделать послабление.

Хозяин расписался по указанию рассыльного и вздохнул:

– Отродясь не судились, а тут женщина, внимания не стоящая!..

Сзади его послышались всхлипывания. Слезилась жена.

– Куда ж тебя теперь порешат, голубчик Антип Егорович? – спросила она.

– Это, глядя по руководству, сударыня. Тут вся штука, какой закон подведем, – отвечал рассыльный.

– А маленький закон тоже подвести можно?

– Это уж зависит от нашей камеры, как мы взглянем. Тут все во внутреннем предубеждении судьи.

– А вы взгляните полегче. Ну, стоит ли из-за шкуры! Ведь он человек семейный…

– Тише ты, Аксинья! Держи язык за зубами! Слышала, что сказали? Настоящая полковница она.

– Не совсем настоящая, но все-таки на линии… – поправил рассыльный.

– На линии полковницы, а полюбовнику подержаный спиньжак покупает на Апраксином!

– Аксинья, уймись! Долго ли до греха! Вот их благородие слушает, слушает, да и занесет в протокол. Вы, господин доверенный рассыльный, водочки не хотите ли? Отличная рябиновая…

Рассыльный замялся.

– Как вам сказать?.. Ежели рябиновая, то, пожалуй, на скору руку… Признаться сказать, у меня еще есть тут три уголовных обвинения, чтобы вручить… Ну да подождут! – отвечал он.

– Аксинья Григорьевна! Чем рюмить-то, скомандуй-ка водочки да очисти селедку! – приказал жене хозяин.

– Тогда уж вы и огурчиков, – прибавил рассыльный. – А мы тем временем вам юридический совет дадим, – обратился он к хозяину.

– Сделайте одолжение, потому, откровенно сказать, люди темные, да и не судились, а вы все-таки человек сведующий.

– Да, второе трехлетие при камере. Иногда ведь и сам со мной советуется. По гражданской-то части он у нас еще туда-сюда, а по уголовной слаб… Только вы без утайки… Где вы ее смазали: в лавке, на пороге лавки или на линии?

– Да не смазал-с, а только погладил…

– Все равно, но это очень важно, потому в публичном месте оскорбление или не в публичном…

– Забыл, где, но визжала она на линии, и публики никакой, окромя лавочного мальчишки. Да и какое оскорбление? «Ах ты, – говорю, – выжига!» А потом за плечи и смазал… Ну, помял слегка ей шляпку, каюсь. Пожалуйте водочки-то… – указал хозяин на принесенный графин и закуску.

Рассыльный чокнулся с хозяином, выпил и прожевал огурец.

– В пьяном образе совершено действие помятия шляпки? – спросил он наконец.

– Яко голубица был трезв. В тот день маковой росинки не было. Чай хлобыстал, стаканов шесть чаю выпил.

– Не сознавайтесь.

– То есть это вы в трезвости-то?

– Ни в чем не сознавайтесь, а главное дело в шляпке. «Знать, мол, не знаю, народу шляющегося к нам много ходит». Уперся на своем и стой.

– По второй пожалуйте!

– Выпью. Ваше здоровье! И такие слова, что, дескать, «первый раз в глаза вижу». «Плюнь, мол, она мне в лицо, и то не признаю». Ведь протокола не было?

– Какой протокол! Завизжала, когда я ей хвост-то прищемил, убежала и уж не показывалась.

– И в ущемлении хвоста не признавайтесь. А как в камеру придете – сейчас прежде всего ко мне. Я тут при вешалках буду и научу, как действовать. На всякий случай даже у настоящего адвоката со значком спрошу. Есть какое-то ловкое кассационное решение, так его и припустим.

– Премного вам благодарен. Еще по рюмочке?..

Хозяин обнял рассыльного и поцеловал.

– За ваше освобождение! Будьте здоровы! Мы еще супротив ее в недобросовестном обвинении иск начнем.

Через полчаса хозяин провожал рассыльного и светил ему на лестнице.

– Так не сознаваться? – спросил он еще раз.

– Ни в жизнь! Не сознавайтесь! – отвечал заплетающимся языком рассыльный.