Николай Лесков
Божедомы

IV

– По моему мнению, – сказал он, – что бы кто ни говорил, а все-таки нынешние времена гораздо лучше прежних.

– Еще бы. Бессудная земля лежала как блудница, лишенная права свидетельствовать за себя, а нынче она судит себя своей совестью.

– Да суд-с… Что ж, суд всего не устроит. Устроит все…

– Более широкая свобода, – подсказал Туганов, видя, что Омнепотенский оробел.

– Да-с, – смело ударил Омнепотенский.

– Ну да, да, да: к ней всё и идет.

– А вы знаете ли, что свобода не дается, а берется. Кто вам ее даст?

– Да порядок, или лучше сказать, беспорядок вещей убедит, что ее надо дать для общей пользы.

– И выходит, что все это, за что стоят консерваторы, может отлично лопнуть, – совсем неожиданно сказал Омнепотенский.

– Да, к сожалению, это не представляется невозможным, – опять не противоречил ему Туганов.

– И тогда опять лучшие люди будут гибнуть.

– Да, как и всегда бывало, – отвечал Туганов.

– Ну и выходит все-таки, – сказал Омнепотенский, – что все, как оно есть, так вечно оставаться не будет.

– Про то же тебе и говорят, – отозвался из-за стула дьякон Ахилла.

– А вам про что же говорят, – поддержал дьякона в качестве единомышленника Термосёсов.

– Я говорю, что радикальное тут надобно лекарство, – отвечал всем зараз сконфуженный Омнепотенский.

– Конечно, радикальное. Пармен Семенович вам про то и говорят, что радикальное, – внушал Термосёсов, нарочно как можно отчетистее и задушевнее произнося имя Туганова.

– А это радикальное лекарство не опека, а опять-таки…

– Опять-таки свобода, – досказал, поднимаясь с дивана, Туганов, – и свобода, почивающая на том доверии, которое имеет Государь к народу, разбивая его вековое рабство, не боясь всех пуганий.

– Однако, как это скучно толковать с ними, – шепнул он, выходя из-за стола, Туберозову, но не получил от него никакого ответа, а снова был атакован Варнавой.

– Позвольте, мне кажется, вам, верно, не нравится, что теперь все равны.

– Нет-с, мне не нравится, что не все равны. – Омнепотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:

– Все, все должны быть равны.

– Да ведь Пармен Семенович вам это и говорят, что все должны быть равны! – отгонял его от предводителя Термосёсов. – О чем вы спорите? Вы сами не знаете, о чем вы говорите.

– Чурило ты! – отозвался к Варнаве Ахилла.

– Ах оставьте, сделайте милость, я не с вами и говорю, – отрезал Ахилле Омнепотенский. – Я говорю, что все должны быть равны.

– Да с вами именно об этом никто и не спорит, – успокоил его Туганов.

– Вам, верно, Англия нравится, – метнул ему Варнава. – Эти перелеты Омнепотенского более не сердили Туганова и даже показались ему вдруг очень забавными.

– Да, мне очень нравится Англия, – отвечал он.

– Вот видите: я это отгадал! – воскликнул Омнепотенский. – Она именно в том, верно, вам нравится, в чем мы на нее похожи.

– Но там же-с лорды есть, лорды, лорды.

– Да, там это старо и подгнивает уж, а у нас недавно свои новые лорды заведены.

– Наше дворянство тоже не новость-с.

– Да-да, что же дворян считать: они уже выведены в расход и похерены.

– А вам, конечно, и досадно, и жаль, что исчезли сословные привилегии.

– Нет, мне жаль, что они не исчезли, а даже вновь создаются: исчезли лорды грамотные, теперь безграмотные учреждены.

– Кто же это такие, это привилегированное у нас сословие? – спросил Омнепотенский.

– Мужики.

– Что-о-с! Да в чем же заключаются их привилегии?

– А в чем заключаются привилегии лордов?

– Не знает, – громко буркнул Термосёсов.

– Позвольте-с!

– Да ничего, – не знаешь, – отозвался Ахилла.

– Наши мужики имеют свой сословный суд, которого кроме их никто не имеет.

– Да вот вы как! – отвечал Омнепотенский.

– А вы как?

– А вы же как? – смеясь, отозвался в ноту Туганову Термосёсов.

– Я имею об этом свои суждения, – отвечал раскрасневшийся Омнепотенский.

– Да разве, разве обо всяком предмете можно иметь несколько суждений? – ядовито обрезывал его Термосёсов.

– Одно будет справедливое, другое – несправедливое, – проговорил Дарьянов.

– Ведь правда-то одна бывает или нет? – внушал Варнаве дьякон.

– Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую – не проведете, – втверживал Термосёсов.

– И прямая всегда будет кратчайшая, – пояснял Дарьянов.

Туганов в душе смеялся над этой дружной поддержкой, которую встретило его последнее шутки ради сказанное замечание, а Омнепотенский злился.

– Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить, – кричал он. – Я один, а вы все вместе говорите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что ничего старинного не уважаю и что теперь надо дорожить всякими средствами, чтобы образовать народ.

Омнепотенский сильно подчеркнул слова всякими средствами, а Туганов, как бы поддерживая его, сказал:

– Да это даже так и делается: у меня в одном уезде мировой посредник школами взятки брал.

– Ну да-с, как же братки взял… Нет-с!

– Уверяю вас, брал, да я его и не осуждаю: губернаторы, чтоб отличаться, требуют школ, а мужики в том выгод не находят и не строят школ. Он и завел: нужно что-нибудь миру, – “постройте, канальи, прежде школу”. Весь участок так обстроил.

Туганов встал и, отыскав хозяйку, извинялся перед ней, что все попадает из спора в спор; и сказал, что он торопится и хотел только непременно ее поздравить, а теперь должен ехать. На дворе зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу легкую тугановскую коляску; а на пороге вытянулся рослый гайдук с англицкой дорожной кисою через плечо.

V

Туганов и Плодомасов через минуту должны были уехать, но Омнепотенский не хотел упустить и этой минуты: он отбился от терзавших его Термосёсова и Ахиллы и, наскочив на предводителя, спросил:

– Скажите, пожалуйста, правда это, что дворяне добиваются, чтоб им отдали назад крестьян и уничтожили новый суд?

Туганов спокойно отвечал, что это неправда.

– А зачем пишут, что народ пьянствует и мировые судьи скверно судят?

– Потому что это так есть.

– Ну это значит пятиться назад! – воскликнул Омнепотенский.

Туганов посмотрел на учителя и, обратясь к дьякону, сказал:

– Возьми-ка, отец Ахилла, у моего человека нынешие газеты мои.

Ахилла вышел в переднюю и возвратисля с пучком сложенных газет.

– Прочитай вот это! – указал Туганов дьякону, подавая один номер.

– “Из села Богданова”?

– Да, “Из села Богданова”.

Ахилла откашлялся и зачитал, кругло напирая на о:

“Из с. Богданова. (Ряз. губ.) Земля в нашей местности хороша, и хотя требует удобрения и серьезного ухода, но и вознаграждает труды. Но откуда же здесь та страшная, подавляющая бедность, которая гнездится в каждой хижине, под каждою кровлею? Ведь не судьба же назначила народу быть под вечным рабством нужды и голода? Наши мужики живут кое-как, перебиваясь из дня в день. Страсть к вину неодолима, и она самый страшный враг нашего народа. Нужно пожить в деревне, чтобы увидеть и поверить, в каком огромном количестве истребляется вино. В Богданове нет кабака, но в соседней деревне Путкове, лежащей в полуверсте отсюда, их 3 рядом, а деревня небольшая. Тут-то и пропивается хлеб, отсюда-то и выходит голод. Ведь кроме хлеба пропивать нечего. Ни промыслов, ни ремесел нет у нас. Что делают мужики зимою? Почти ничего, кроме немногих, уходящих на сторону. Но отчего же они ничего не делают? Потому что не умеют ничего делать, да и делать нечего, да и охоты нет. Нужна предприимчивость, нужно уменье. А этому надо нас учить и работу дать надо. Кто же обязан сделать это?”

– Это, верно, “Весть”? – воскликнул Варнава.

– Нет, – это “Биржевые ведомости”.

– Ну и что ж такое, что лежат мужики?

– То, что они портятся, – заваляться могут.

– Бесхозяйство пойдет, – поддержал другой гость.

– Пьянство, – сказал третий.

– И нищета.

– Под лежачий камень вода не пойдет.

– Не почесавши и чирей не сядет, – закончил Ахилла.

Туберозов опять покачал ему головою, а Захария шепнул: “Веред, надо говорить веред, а не чирей”.

– Веред не сядет, – объявил дьякон.

– Ну так почитай господину учителю дальше.

– Где-с?

– Кряду читай, кряду.

– “Из Шуйского уезда”?

– Да, “Из Шуйского уезда”.

– “Из Шуйского уезда” – возгласил дьякон и продолжал:

“В недавнее время у одного нашего мужика А. В. порубили лес, всего рублей на 50. Воры пойманы. Хозяин сделал заявление о том мировому судье. Началось следствие. Виновные должны были сознаться в своей виновности. Казалось бы, факт, подлежащий суду, несложен, и для надлежащей оценки его не нужно иметь особой замысловатости. Дело просто и ясно: похищена собственность, похитители пойманы на месте и уличены перед судом, поэтому потеря собственника должна быть вознаграждена со стороны их. Так бы, если не строже, решил это дело всякий. Но мировому судье никак не хочется так покончить. Напротив, ему почему-то хочется оправдать виновных. Для этого он пускает в ход всевозможные меры худопонимаемой им власти, грозит собственнику в будущем. Но собственник при всем этом не мирится, требует суда и суда законного. Что теперь делать мировому судье? Ничего не остается, как штрафовать виновных. Он и штрафует. Но чем? Страшно сказать, двумя рублями, тогда как мужик-собственник только во время судебного процесса потратил 6 рублей. Что можно сказать о таком суде? То, что существование его не лучше, чем отсутствие суда. Такой суд, помимо разорения хозяйства, развращения нравов, ровно ничего не дает обществу. Станет ли хозяин энергично трудиться, увеличивать собственность, когда не уверен, что он обеспечен в своей собственности. С другой стороны, почему нам не воровать, решат мошенники, когда за рубли с нас берут копейки или вовсе ничего. Кроме того, такой суд, в глазах собственников, падает черным пятном на всю реформу суда, и не здесь ли кроется причина понижения нравственного уровня крестьян?”

 

– И ведь это в самом деле смешно! – сказал Туганов, обратясь к присутствующим. – А вот немножко дальше, в этой же самой почте… господа, не надоело вам?

– Нет, – отвечали разом несколько голосов.

Туганов развернул другую газету и, указав дьякону, сказал:

– Пробежи еще это.

Ахилла опять кашлянул и прочел следующее:

“Факт возмутительного своеволия крестьян. В одном губернском по крестьянским делам присутствии в великорусской губернии разрешен был спор между крестьянами и помещиком, на земле которого они живут. Спор был решен не в пользу крестьян. Крестьяне, не обращая внимания на состоявшееся законное постановление, позволили себе запахать землю, признанную за исключительную собственность помещика. Тогда помещик посылает за единственным представителем власти в нашей деревенской жизни – за сельским старостою. Начинается спор в присутствии нескольких крестьян. Староста во время спора ударил возражавшего ему помещика. Тогда помещик (отставной военный) бросился к себе в дом, желая взять пистолет. Толпа крестьян устремляется вслед за ним и подвергает его истязаниям, потом связывает веревками, кладет на телегу и везет в губернский город, отстоящий от деревни на 27 верст. Крестьяне говорили, что они везут помещика к губернатору, – вопрос интересный для судебного следователя. Между тем, кто-то из домашних предупредил об этом возмутительном происшествии живущего вблизи губернского предводителя. Влиянию последнего при содействии других крестьян удалось освободить несчастную жертву из рук бешеной толпы. В настоящее время производится следствие. Говорят, будто бы губернатор устранил от производства следствия троих следователей… Но разве губернатор имеет право устранять по своему усмотрению следственных чиновников, зависящих от министерства юстиции? Из провинции, где это случилось, пишут, что все общество губернского города находится в величайшем волнении. Оно и естественно: когда известие об этом пришло в Петербург, который ничему не удивляется, и разговор о том шел в большом обществе людей с различными убеждениями, то даже и тут были поражены переданным фактом”.

– Что же, масса мстит за свое порабощение, – отозвался Омнепотенский. – Это так быть должно.

– Так вот изволите видеть, с одной стороны – жестокие нравы, с другой – жестокие обычаи, а теперь еще ко всему этому и принципы жестокие, что “это так быть должно”!

– Вы это не революцией ли называете? – заметил язвительно Омнепотенский.

– Не знаю-с, как это называть, но знаю, что дымом пахнет и что все это “дымом пахнет” – это годится только знать вовремя, а то и знатье не поможет. Есть такой анекдот, что какой-то офицер, квартируя в гостинице, приволокнулся за соседкой по номеру, да не знал, как бы к ней проникнуть? По армейской привычке спрашивает он в этом совета у денщика, а тот на эту пору, поводив носом, да слышачи где-то самоварный запах, говорит: “дымом пахнет, ваше благородие”. Барина осенило наитие: побежал спасать соседку, чтобы не сгорела, – и все покончил с нею. А пришлось ему через год другую барыньку увидать, да уж не рядом, не под рукой, а через улицу. Он опять денщика “как бы, говорит, и эту барыньку достать”. – “Дымом пахнет, ваше благородие”, – отвечает некогда хваленый за свою находчивость денщик. – А дым-то выходит, врешь, любезный, тут – дым не помогает. Как бы вот тоже не увидать и нам свою красотку через улицу? А денщики-то наши тоже не смысленнее нас – скажут “дымом пахнет”, да и все тут.

Русь не раз ополчалась и клала живот свой, когда ей говорили: “дымом пахнет”. Писали ей на знамени “за веру, Царя и отечество”, и она шла, а нуте-ка, как вам удастся мало-помалу внушить ей, что ничего не стоит вера, не нужен Царь и – вздор отечество; а к вам придут со всех сторон да станут терзать у вас окраины, потом полезут и в средину. Тогда, позвольте спросить: в чье имя собрать ее? Или вам не жаль ее вовсе?.. А денщиков я отлично знаю: они нынче мирволят вам, а придет шильце к бильцу, они одно и сумеют говорить, что “дымом пахнет”.

– Так из-за этих вздоров удерживать всякую рутину!

– Да-с; из-за этих вздоров Россия терпела Иоанна Грозного, обливалась кровью да выносила, чтоб только окрепнуть. Это было потяжелей того, чем вы нынче тяготитесь, и потому, извините меня, Русь права во всех своих негодованиях к вашим усилиям.

Туганов вдруг стал и сам как будто сердиться.

– А мы тяготимся одним тем, что не рационально, – ответил Омнепотенский.

– Позвольте-с, позвольте! – возвысив голос, перебил его предводитель. – Это еще не позволено верить вам на слово, что то, что вы считаете рациональным, то действительно и рационально: вы веру, царя и отечество считаете нерациональностями, а я вам имею честь утверждать, что они для нас рациональны. Вы безделушками занимаетесь, а в Европе есть Англия, Франция, Австрия, Наполеоны, Бейсты, борьба за первенство. Мы крепки пока, и нам завидуют; у нас повсюду куча врагов, и мы должны не сводить глаз с этих врагов: мы бережем свою независимость политическую, ибо без нее не вправе никогда надеяться на свободу гражданскую. Вы недоумеваете, кажется, – я это расскажу вам: для свободы нужна политическая независимость, – для политической независимости нужен Царь, без которого народ наш не мыслит государства. Для влиятельного авторитета царской власти, как равно и для необходимейшего смягчения народных нравов, нужна вера и, как изволите видеть: вначале всего для этого народа нужна вера.

Туганову захлопали.

– И это не утопически, милостивый государь, а рационально, – продолжал Туганов. – Вера не губит, а вера спасает нас. А как распоряжаются с этой верой, мы вот с вами сейчас опять будем иметь честь увидеть. Вы ее подрываете, вы над нею глумитесь, вы ее представляете тормозом народного счастья и прогресса, а вам помогают. Дьякон, – обратился он к Ахилле, – возьми, пожалуйста, еще вот этот листик, пробеги. Прошу вас, господа, прислушать. Это, – опять обратился он к Варнаве, – не Катков и Аксаков, которые повинны в любви к России, а это опять те же “Биржевые ведомости”. Читайте, дьякон! Ахилла начал:

“Не видя ниоткуда ни сочувствия, ни защиты, причты потеряли веру в правду и милость своего начальства и влачат свои дни среди нищеты и нравственного унижения, запивая горе вином. Материальная обстановка их бедна и грязна, нравственная унизительна. Взяточничество до того проникло в административных деятелей духовенства, что благочинный не иначе может представить официальные отчеты в своем благочинии, как приложив к ним 10 руб. на имя секретаря, да столько же на имя канцелярии, которые, в свою очередь, он постарается стащить со старосты и причтов. Вот что встречает священник в своем ближайшем начальстве! Заключим статью словами смоленского преосвященного, который рисует жизнь духовенства так: “Посмотрите, говорит он, на священнослужителя, получившего достаточное научное образование, когда, в самых молодых летах, едва сошедши со школьной скамьи, он поставлен судьбою в деревенской глуши в среде нисколько не развитых поселян, с которыми и обязательные для него духовные сношения он может поддерживать с трудом и с огорчениями для себя, сношения житейские – с тягостию в сердце и самоуничижением; а о сношениях образованной мысли и развитого чувства – и говорить нечего. При такой обстановке жизни, он скоро впадает в тоску и уныние и готов для рассеяния их искать средств непозволительных? Ему нет способов к умственному возвышению духа над грустною обстановкою жизни, путем отвлеченного мышления и научного саморазвития; недостает сил для постоянного поддержания мысли и чувства на духовной высоте сана близ Бога””.

– Да ну довольно, – перебил Туганов, принимая из рук дьякона газету. – Прошу вас заметить теперь, – сказал он, обратясь к Варнаве, – что это все взято не на выбор, а как рукой из мешка почти в одну почту достанешь. Веру режут, да уж почти и зарезали. Ведь вот уж тут я, земский человек, всего этого не желая, конечно, могу только сказать “дымом пахнет”.

– Тургенев говорит: “всё дым”. В России все дым – кнута и того сами не выдумали, – говорил, оглядываясь по сторонам, Омнепотснский.

– Да, – отвечал отдуваясь Туганов, – кнут-то, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землей сами изобрели.

Туберозов подумал: “А давно ли ты говорил, что ничего и решительно ничего мы в сокровищницу цивилизации не положили?”

– Но это не Россия сделала, – сказал Омнепотенский.

– А кто же-с?

– Государь.

– Государь? – Туганов понюхал табаку и тихо проговорил: – Государю принадлежит почин.

– Велел, и благородное дворянство не смело ослушаться.

– Да оно и не желало ослушаться.

– Все-таки это царская власть отняла крестьян.

– Однако Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, да дело не шло. А покойный Николай Павлович еще круче хотел на это поналечь, да тоже не удавалось; а этот государь богоподобным Фебом согрел наши сердца и сделал дело, которое сколь Герцен ни порочь, а в истории цивилизации ему подобного не найдете.

– А вы Англию хвалите!

– Да-с, хвалю.

– Что же в ней лучше?

– Многое-с.

– Извольте сказать?

– Извольте, – отвечал, улыбнувшись, Туганов. – Суд их умнее и лучше.

– Даже и нового!

– Именно нового: у нас в суде водворяют “правду и милость”, а суду достоит одна правда. У них вреднейшего чиновничества, этого высасывающего мозг земли класса, не существует в наших ужасающих размерах. Они серьезные люди и из сокращения штатов не позволят у себя под носом вываривать сок ращения, как у нас обделали это чиновники. У них свободная печать; у них свободная совесть… да, одним словом, перечислять преимущества жизни аглицкой можно не на пороге стоя.

– Ну да, вы демократию осуждаете: она вам ненавистна, а мне Англия за это ненавистна.

– Еще раз нахожу неудобным рассуждать обо всем этом на пороге, но скажу вам, что вы не знаете, где растет и крепнет прочная демократия в Европе? Она в ненавистной вам Англии.

– В Англии! Демократия в Англии! – воскликнул Омнепотенский.

– Да вы знаете ли Англию?

– Знаю-с.

– Да полно, знаете ли?

– Знаю-с, и знаю, что все, что есть в ней хорошего, это ее отношения к женскому вопросу, – это то, что у них не короли, а королевы.

– Что тако-о-е? – переспросил, недоумевая, Туганов.

– В Англии хорошо, что у них не короли, а королевы. – Женский вопрос у них пойдет потому, что хоть уж существует это зло у них – монархия, так по крайней мере женщины – королевы, а не короли.

Туганов посмотрел на Омнепотенского молча и только теперь догадался, что учитель видел в нынешнем царствовании Виктории царство женщин в Альбионе. Через минуту это поняли Туберозов и Дарьянов, и последний из них не выдержал и громко рассмеялся. Все остальные были покойны. Никто не находил ничего нелепого в словах Варнавы, и лишь Ахилла и Захария были смущены и шептались. Ахилла добивался у Захарии: что это? Чему смеется Дарьянов, а Захария отвечал: “А я почем знаю?” Ахилла отнесся с вопросом к Термосёсову, но Термосёсов был так же несведущ, как Захария, и схитрил, что он будто не слыхал, что сказал Омнепотенский.

Туберозов вслух разрешил политическое заблуждение Варнавы.

Раздался всеобщий хохот, которым всякий над собой смеялся, думая, что он смеется над одним Варнавой. Бедный Варнава только свиристел:

– Да этак ничего… Этак ничего нельзя говорить… Я говорю, а вы все хохочете.

Туганов решился прекратить жалостное положение учителя и еще на минуту продолжил с ним свою беседу.

– Впрочем, я завидую демократам и жалею, что сам не могу им быть, – проговорил он. – На мой нос эта… извините… mesdames, – потная онуча очень скверно воняет, и мне неприятно обедать, когда я вижу за столом человека, у которого грязь за ногтями.

Термосёсов оглянулся на Данку и, увидев, что она смотрит на него, тихо подмигнул ей и погрозил ей пальцем.

– Мы с мужиком нынче соседи по имению. Мой союз с ним – союз естественный, нас соединяет Божие казначейство, – земля – наша единственная кормилица, за которую мы оба постоим и кроме которой не ищем подачек ни у каких милостивцев, а вы всё нас, соседей, хотите перессорить, – это, господа, скверно и… даже знаете… не честно.

При этом Туганов протянул Омнепотенскому руку и сказал:

– Честь имею вам откланяться.

Омнепотенский подал свою руку предводителю, но, надеясь в последнюю минуту все-таки кое-как хоть немножко оправиться, торопливо проговорил:

– Мы сходились с народом, чтоб обратиться к естественной жизни.

– Но самая естественная форма жизни – это жизнь животных; это… – Туганов показал рукою на стоящий у подъезда экипаж и добавил, – это жизнь вон этих лошадей, а их, видите, запрягают возить дворянина. Что этого возмутительнее!

– И еще дорогою будут кнутом наяривать, чтоб шибче, – заметил дьякон.

– И скотов всегда бьют, – поддержал Термосёсов.

– Ну опять все на одного! – воскликнул Варнава. – Я всегда буду за народ, всегда за народ и против дворян.

– Скажите, какая миссия! – не утерпев, воскликнул Туберозов.

– Ты, значит, смутьян, – сказал Ахилла.

– Бездну на бездну призываешь, – отозвался Захария.

– А вы еще знаете ли, что такое значит, бездна призывает бездну? – зло огрызнулся Варнава. – Бездна бездну призывает это, значит, – поп попа к себе в гости зовет.

Это все поняли гораздо легче, чем аглицкую королеву, и дружный хохот залил залу. Туберозов гневно сверкнул глазами и вышел в гостиную. Туганов посмотрел ему вслед и тихо сказал Дарьянову:

– Он у вас совсем маньяк сделался.

– И не говорите!

– Он дрожит ото всего.

– Получит свои “Московские ведомости” и носится, и стонет, и вздыхает.

– Я говорю: он уж не может рассуждать ни о чем хладнокровно.

– Ни о чем, – чистый маньяк.

– Они слышат, – тихо прошептал Ахилла.

Савелий действительно все это слышал и рассуждал:

– Маньяк! Вот оно: горячее чувство всякое – это маньячество! Боже мой! Боже мой! Почему же не Варнавка назван маньяком, а я непременно!

Туганов начал решительно прощаться. Протопоп взошел в залу.

– А ты, брат, Воин Васильевич, я вижу, не ревнив, – пошутил Туганов, расставаясь с Порохонцевым, – позволяешь ухаживать за женой.

– У меня на этот счет своя политика, – отвечал Порохонцев. – За моей женой столько ухаживателей, что они все; друг за другом смотрят.

Туганов обернулся к Туберозову и сказал ему:

– Хотел было на тебя, отец, донести, как вы цаловались-то нынче, да вижу не стоит. При его мудрой политике он безопасен.

И Туганов уже совсем стал выходить на лестницу. Его провожали гости и хозяева. Варнаве казалось, что фонды его стали очень высоко после “бездны”, и он гнался за предводителем, имея план еще выше поднять свое реноме умного человека.

Он подскочил к коляске, в которую усаживался Туганов, и, бесцеремонно схватив за рукав Туберозова, проговорил:

– Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово “дурак”. Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает “дурак”?

– Клир трижды воспевает “учитель Омнепотенский”, – быстро ответил Туберозов.

При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным смехом.

Туганов махнул рукой и уехал.