Николай Михайловский
О Шиллере и о многом другом
Кстати, о весьма непроницательных наблюдателях и брожении в литературе. В фельетоне одной газеты я встретил, по-видимому, систематический, а в сущности, крайне курьезный подбор литературных явлений. Тут были свалены в одну кучу гр. Толстой, г. Евгений Марков (с его романом «Черноземные поля»), г. Боборыкин (с его предисловием к «Запискам дурака»), г. П. Ч., г. Энгельгардт{14}. Общая скобка, за которую были поставлены все эти писатели, состояла в стремлении к простой деревенской жизни и к сближению с народом: это-то и выставлялось характеристической чертой современной литературы. Не знаю, право, как назвать эту общую скобку. Она отчасти, конечно, верна, но отчасти решительно никуда не годится, потому что далеко не всякий, взывающий: «Господи! Господи!» – может попасть в царство небесное. Я не буду утомлять вас разбором всей этой путаницы и обращу ваше внимание только на одного г. Евгения Маркова. Это входит в мою программу путешествия по новооткрытым странам. Г. Евгений Марков есть тот самый г. Евгений Марков, который столь победоносно сражался и с гр. Л. Толстым, и с «упразднителями современного общества», тот самый г. Евгений Марков, который заявил, что только скотам свойственно отрекаться от своего прошедшего, как бы оно ни было гнусно (он забыл, что Павел отрекся от Савла и что именно скоты не способны на подобное отречение). Он печатает теперь в «Деле» отменно скучный, нравоучительный и длинный роман «Черноземные поля». Там воспеваются прелести сельской жизни, красота полей, вкус парного молока, сближение с народом, милые деревенские барышни, прочные сельские кавалеры. Очень хорошо. Вот что пишет своим друзьям удалившийся на лоно природы и тихой сельской жизни среди народа герой романа Суровцов:
«Мне живется отлично, гораздо лучше, чем предполагаете вы, чем предполагал я сам. Я – царек совершенно отдельного, хотя и тесного, небольшого мирка. Нигде не может развиться такая независимость духа, как в деревенском хозяйстве. Но нигде же нет более строгих и точных обязанностей, стало быть, нигде не может развиться в такой степени чувство собственной ответственности. Я подчинен повелителю, от требований которого уклониться немыслимо, но подчинение которому неоскорбительно для самого гордого духа. Имя этого повелителя – „роковые законы природы“. Моя судьба зависит от бесснежной зимы, от морозной весны, от дождливого лета. Двигается по небу грозная туча, я должен покорно выждать, что ей вздумается сделать со мною. Я не знаю прихотей никакого другого начальства, не имею над собою никаких инстанций, никаких регламентов и инструкций, не подвергаюсь ничьему контролю. И, однако, я не смею сделать ни одной ошибки, не смею упустить ни малейшей своей обязанности, потому что в самой ошибке, в самом упущении моем и моя кара, быстрая, неотвратимая, роковая. Тут необходимее быть умным, деятельным, внимательным, чем на кафедре профессора, которая все сносит – бездарность, лень и даже заблуждения. Предполагали ли вы когда-нибудь такую силу воспитательности в практическом хозяйстве? А в нем есть еще гораздо более силы, да теперь не хочется говорить много. Кстати, вы остроумничаете над моим новым делом, обзывая его „эгоистическим и материальным“. Из этого ясно, что вы совершенно не знаете моего дела. Так знайте же хоть теперь, что сельское хозяйство – дело такое же общественное, как и ваше профессорство. Вы думаете: деревня Суровцово на Ратской Плоте принадлежит одному надворному советнику Анатолию Суровцову? Ошибаетесь, друзья мои: надворный советник Анатолий Суровцов – только один из множества владельцев этого общего имущества. Оно очень мало, а владельцев очень много. Владетели его – мой ключник, мой конюх, мой скотник, мой садовник, моя скотница и все вообще мои рабочие и крестьяне. Моя доля в общем пользовании нашим имуществом, говоря безотносительно, побольше их, моя комната почище их, мой стол вкуснее, и я не всегда езжу, как они, на простой телеге. Но сравнительно с нашими потребностями, они получают нисколько не менее моего, они по-своему сыты и нагреты не хуже меня и имеют свободные праздники, зимние вечера для игры на балалайке, выпивки и любезничанья со своими дамами. Я гораздо реже имею досуг и почти не имею средств поразвлечься по своему вкусу. Но главное, их владение деревнею Суровцово гораздо прочнее моего. Я лезу в долги, чтобы как-нибудь удовлетворить насущным потребностям хозяйства; нынче я в барыше, завтра у меня могут отобрать мое последнее достояние. А им навсегда обеспечено их месячное жалованье и их кусок хлеба. Будет ли считаться владельцем имения надворный советник Суровцов или купец 2-й гильдии Силай Лаптев, Суровцово не обойдется без ключника, скотника, конюха и всей рабочей компании, и, какие бы беды ни стряслись лично надо мною, все-таки суровцовские мужички будут получать ежегодно по 5 руб. сер. аренды с каждой пахотной десятины так называемого моего имения, потому что без их сох и борон никакой купец Лаптев не обработает поля. Но даже при таком ограничении своих прав я могу сделать много добра и много зла целой окрестности. Если я сложу руки, не подвину вперед своего дела, не усовершенствую его, мое хозяйство – могила. Некуда наняться, негде ничего заработать, некому продать, не у кого купить соседям. Заварил я деятельное и разнообразное хозяйство – мне все нужны: плотники, кузнецы, копачи окрестности, все имеют у меня заработок под рукою: у одного я куплю свинью на корм, у другого соломы для навоза, у третьего лошадь куплю и лес, и доски, и телегу, что у кого заготовлено для продажи. У меня тоже всякий купит что-нибудь нужное, если не сплю, а завожу, что можно. Купит и круп, и муки с мельницы, и жеребенка, и теленка на завод. Моя деятельность возбудит, таким образом, экономическую жизнь в целой местности. Сбыт и спрос облегчаются, возвышается заработная плата, в глухом углу достигается известное удобство. Разве это не общественное дело, не общественная заслуга?»
