Николай Гарин-Михайловский
Путешествие на Луну

Выражаясь официальным языком одного пристава, люди умирают от недорода, и своеобразный сельский статистик – кладбище – ведет аккуратный счет таким упраздненным. За 91 и 92 года от разных видов «недорода» много новых крестиков прибавилось на кладбищах. Да, крестики – верный и аккуратный счет. Всякий другой счет никуда не годится. В одном большом городе на одной большой реке такой случай обнаружился: когда стали считать покойников по кладбищенским книгам, а потом проверили по крестикам, то оказалось крестиков на четыре тысячи больше^[1].

Четыре тысячи в один только год! И как раз не записанными оказались самые именитые покойники: из дворян, купцов и почетных граждан. Злые языки утверждали, что таковое бегство покойников учинено с той целью, чтобы вывести в расходах полученные за продажу участков деньги, но, пока следствие не окончено, толковать об освещении факта рано. Конечно, одно ясно: счет крестиков – самая надежная статистика.

Пока разыскивались сани, в мою избу сбежалось все свободное от занятий население деревушки.

Как потом выяснилось, не пришло только пять человек: трое больных, один подшиватель валенок и портной. У всех остальных, за зимним временем, дела никакого не было, и все они, вытягивая шеи, смотрели теперь во все глаза на меня.

Вообразив, вероятно, что я специально приехал к ним – решать, как им быть, они усердно, один перед другим, высказывали мне, что так быть, как раньше было, никак вперед не может быть. Это, впрочем, и мне ясно было: при бюджете в четыреста рублей и доходах в 40-60 рублей выходит, что и это логовище больше уже не обеспечивает мизерного существования. Гораздо труднее было ответить на их вопрос: – Как же быть?

Как быть? Переселением их угостить?

– У нас земля, положим, дареная, восемь десятин на душу… Известно, если бы на новенькую земельку – когда худо? Да ведь опять далеко… Да и с новой-то землей мы не привычны обращаться, слышь, надобно восемь быков в плуг. Где эстолько скота соберешь? Во всей деревне не сыщешь!

Восемь десятин на душу – это значит на квадратную версту двенадцать, и уже мечтают о китайском клине. А в Бельгии при восьми тысячах живут, и как живут!

Какой-нибудь кустарный промысел? И я начинаю ломать голову и думать, какой бы промысел подошел к ним? Делать сани, колеса, бочки, ободья гнуть?

– Лесу-то ведь близко нет.

– Ну… другое что-нибудь… Ну, вот лен сеять?

– Ну!..

– Ну вот там… из него вы крутите там, что ли, что?

– Холст ткут изо льна.

– Ну вот холст, – говорю я, довольный, что вышел из затруднения.

– Ну-ка! ну-ка! посчитай! Это столь просто, что не только мужик, а и баба всякая видимость эту тебе покажет.

И в подтверждение они кричат:

– Алена Митревна!

Из-за перегородки показывается испуганное вытянутое лицо.

– Подь сюда, не бойся! Вот обозначь господину видимость насчет льна, значит. Значит, к примеру, какие такие толки с этого дела выходят?

– Какие толки, – умирающим голосом, но протестуя, говорит Алена Митревна, – никаких толков и нет.

Начинается счет, и выходит, что сумма сырой кудели и расход на ческу или окраску, не считая работы, меньше, чем если, не тратя денег на ческу или окраску, прямо продать льняную кудель.

Доказав, крестьяне в упор смотрят на меня.

– Ну!.. – начинаю я и вовремя спохватываюсь.

Желая утешить их чем-нибудь в отношении дешевых цен, я хотел сказать им: «Ну, бог даст, на будущий год неурожай будет». Но как же желать неурожая? Соседям разве его пожелать? Тоже неловко.

– Ну, так как-нибудь проживете, – говорю я, и так как мои сани уже готовы, то и спешу выбраться из этой лучшей, но все-таки очень грязной избы.

Мы опять мчимся во весь дух и наверстываем потерянное время.

Как ни мчимся, но на последней станции, откуда остается еще 25 верст, я смотрю на часы и вижу, что в моем распоряжении всего час и пятнадцать минут.

– Барин! – тревожно вскакивает с облучка привезший меня ямщик, – вот чего, просите, чтобы пегих тройку вам заложили, те доставят!

Я на ходу ловлю крылатое слово и вваливаюсь в грязную приемную.

– Вы писарь?

– Так точно.

– Вот вам на водку три рубля, если заложите пегих, ямщикам, которые помогать будут закладывать, – рубль, с ямщиком, который со мной поедет – особый разговор.

Через семь минут я уже осматриваю тройку запряженных пегих. Это высокие тонкие лошади с чутко настороженными ушами. Я понимаю кое-что в лошадях и успокоенно говорю:

– Это лошади!

– Таких лошадей на всем тракту нет.

Да, красивые лошади: тонкая породистая кожа, белые и, кажется, гнедые пятна; на дворе уже вечер – хорошо и не разберешь.

– Отворяй ворота! – кричит с затаенным волнением ямщик.

Мы вылетаем на улицу, или, вернее, влетаем в какую-то кромешную тьму; со свету кажется один какой-то грязный и темный фон. Первым делом сани наклоняются набок и мгновение стоят в нерешительности – в какую сторону им опрокинуться. Ямщик исчезает и снова появляется уже на ходу; лошади мчат каким-то бешеным вихрем. Что это? Мост? Там темная бездна… Все уже позади. Уже двадцать раз сани становились то на одно, то на другое свое ребро, двадцать раз мысленно я уже лежал на земле, двадцать раз исчезал и появлялся ямщик… Не все ли равно? Выбору ведь нет: или поспеть, или совсем не ехать.