Николай Фёдорович Шахмагонов
Выстрел в спину на Машуке. Заказное убийство Лермонтова

Глава первая

Ураган над Пятигорском

Известно, что Создатель всего сущего, Бог, если кому-то понятнее,

высший Вселенский Разум разговаривает с людьми Языком Природы, Природных явлений.

Очевидцы зафиксировали буйство Природы в день коварного убийства Михаила Юрьевича Лермонтова, убийства без дуэли, убийства выстрелом в спину, произведённым ничтожным нелюдем, киллером, нанятым Бенкендорфом, «соломоновым сыном» Мартыновым, убийства, впоследствии замаскированного под дуэль, хотя ни о какой дуэли до совершения преступления на Машуке и речи не было.

Убийство подлинного посланца небес, поэта-пророка, поэта-вестника, душа которого воплотилась в теле первого после Пушкина русского гения, через которого «льётся в Разум и Волю человека воздействие Высших Начал», было отмечено небывалой в тех краях грозой.

Природа заявила своё отношение к этому необычным явлением. Сначала на Пятигорск обрушился ураган, поднявший такие клубы пыли, что в шаге ничего не было видно, словно природа пыталась предотвратить что-то страшное, роковое, что вот-вот могло произойти. И вдруг точно разверзлись хляби небесные, и – нет, не струи – потоки воды обрушились на землю. А где-то в невидимой из-за стены дождя вышине, прогремели резкие, оглушительные раскаты и молнии, скрытые тучами, освещали их то там то здесь, вырываясь в видимое пространства лишь там, где надлежало им вонзиться в землю, в деревья, в отроги горы. И никто ещё в тот момент не знал, что со склона Машука скачет прочь от того места, где он оставил умирать тяжело раненого в спину поэта, жестокосердный убийца Мартынов, чтобы срочно найти себе задним числом спасительных секундантов, сообщников в постановке подлой дезинформации по имени дуэль. Даниил Андреев в книге «Роза мира» недаром отметил, «что гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не только в Энрофе (всём физическом слое трёх измерений и времени одного измерения)». И указал, что причиной буйства природы в том, что «настигнутая общим Врагом, оборвалась недовершённой миссия того, кто должен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением догадки нашего ума, – нечто и в самом деле титаническое».

Гроза всегда связывалась у наших предков со священным действием Высших Сил. У славян дерево, посвящённое грому-грозе, называется дуб. Отсюда слово «дубина». У сербов дуб до сих пор называется «громом». Понятно, откуда Л.Толстой взял выражение «Дубина народной войны».

В. Ерчак пишет: «Русские люди верили, что Архистратиг Михаил защищает нас от всяких басурман. В хронографе Досифея Топоркова 1512 года упоминается, как Архистратиг Михаил остановил Батыя за 100 вёрст до Новгорода: глаголют же, яко виде Михаила Архангела, стояща с оружием и возбраняюща ему». И повернул Батый на Киев, а когда там увидел грозный образ над дверями церкви, сказал своим воинам, указывая на него перстом: «Этот мне запретил идти на Новгород». В святоотеческой традиции Архангел Михаил именуется «Грозный Ангел» и «Грозный воевода». Это он возглавил Небесное воинство против отпавших от Бога ангелов возгордившегося люцифера и победил их. Грозный Царь возглавил Христово воинство на Земле, по Архангельскому подобию, тоже для победы над ними. Себя Государь одновременно отождествлял и с Грозным Судиёй, который явится в Конце Времён, и с Архистратигом Михаилом…».

Под вечер во вторник 15 июля 1841 года в Пятигорское комендантское управление явился отставной майор Николай Соломонович Мартынов и попросил доложить военному коменданту Пятигорска полковнику Василию Ивановичу Ильяшенкову, что должен сделать важное сообщение.

Над городом бушевала гроза.

Торжественны, величественны и одновременно мистически тревожны грозы в Пятигорске. Грозовые тучи наплывают на город, пугая зловещим цветом, стекают по отрогам Машука серые рваные клочья свинцового тумана, скрывая от глаз вершину горы, а огромный грозный клин, постепенно расползаясь по всему небу, напоминает жирную стрелу на карте военных действий. На какие-то мгновения замолкают птицы, полная тишина сковывает городские кварталы и вдруг, словно залпы сотен орудий оглашают округу. А вдали, на фоне освещённой пока ещё лучами солнца пятиглавой громады Бештау протягиваются к земле слегка изогнутые дождевые линии, напоминающие зубья частого гребешка, а ещё через минуты струи воды обрушивают на землю тяжёлые капли дождя, сливающиеся в сплошные потоки.

И словно гигантские колесницы начинают свои гонки по тёмному плато тучи, высекая яркие стрелы, которые дерзко сверкая над городом, слепят неземным светом, бесшумно вонзаясь в землю там, где определил им место Верховный Промыслитель.

В грозу всегда тревожно. В грозу восторг от торжественного буйства природы соседствует с мыслями о бренности человеческого бытия, подвластного Высшим Законам Мироздания.

Но в тот день гроза была особой – таких гроз с предшествующим им ураганом, накрывшим город завесой пыли даже старожилы пятигорчане не помнили.

Полковник Ильяшенков отошёл от окна, за которым свирепствовала грозовая буря, казавшаяся нескончаемой, и велел позвать посетителя.

Мартынов появился на пороге кабинета, насквозь промокший, какой-то жалкий и растерянный.

– Слушаю! – сурово сказал Ильяшенков, предчувствую, что недобрая весть ступила в коридор с этим отставным майором, пользовавшимся недоброй славой труса, покинувшего действующую армию в силу своей робости в боях.

Забыв даже уставную форму обращения, Мартынов промямлил прямо с порога, не решаясь подойти к столу военного коменданта:

– Я, мы… У нас с поручиком Лермонтовым была дуэль. Я… Я убил Лермонтова…

– Что?! – воскликнул полковник Ильяшенков. – Дуэль?! Убили? Что же вы наделали, что?! – повторил он и уже грозно прибавил: – Да вы знаете, что вы – убийца, вы знаете, что государь, – он не договорил, махнул рукой и перешёл к делу, которое надо делать безотлагательно.

А сказать он мог лишь одно, напомнить, что дуэли под строжайшим запретом и что император Николай Первый Манифестом от 25 июня 1839 года, ввёл «Свод военных постановлений», который вступил в действие с 1 января 1840 года. 376-я статья предусматривала, что «умышленный смертоубийца подлежит лишению всех прав состояния, наказанию шпицрутенами и ссылке в каторжную работу». А в статье 395 указывалось: «Кто, вызвав другого на поединок, учинит рану, увечье или убийство, тот наказывается, как о ранах, увечье и убийстве умышленном».

То есть вполне можно было за дуэль загреметь даже на каторгу.

И вот перед военным комендантом, полковником в свои 69 лет уже выслужившим все установленные сроки, но старавшимся как можно долее оттягивать отставку, стоял отставной майор, который своим поступком, совершённым в Пятигорске, мог вызвать неудовольствие властей.

Полковник почувствовал неладное ещё несколько дней назад 12 июля,

когда к нему явились Лермонтов и Столыпин с просьбой о продлении лечения, а, следовательно, и отпуска. Знал комендант, что не случайно в Пятигорске появились некоторые лица из окружения Бенкендорфа, предполагал, что прибыли они по душу Лермонтова, словно уверены были, что поэт обязательно заглянет сюда, в полюбившийся ему город. Потому-то и постарался убедить Лермонтова покинуть Пятигорск и подыскать себе квартиру где-то в окрестностях.

Лермонтов, хоть и без энтузиазма, но согласился отправиться в Железноводск, где уже принимал ванны. У коменданта отлегло от сердца, но ненадолго. Вскоре он узнал, что Лермонтов, хоть и поселился в Железноводске, но опять побывал в Пятигорске – приходил он на вечер к Верзилиным, где собиралась молодежь, в основном военная.

Обстановка после приезда Лермонтова очень напоминала затишье перед грозой, и полковник не знал, с какой стороны ждать тучи, откуда ударят разящие молнии, направленные против поэта, но косвенно грозившие и ему.

И вот гроза грянула, разверзлись хляби небесные, а теперь вот дрогнула под ногами военного коменданта и твердь земная.

– Вы арестованы, господин майор! – твёрдо сказал полковник Ильяшенков. – Сдать оружие…

И когда Мартынов, сделав несколько неверных шагов, положил на стол ящик с пистолетами, по Пушкинскому Евгению Онегину «ящик боевой», приказал:

– Назовите секундантов! – приказал Ильяшенков, подвинув к себе пистолеты.

По положению участие в дуэли в качестве секундантов тоже было уголовно наказуемо.

Мартынов стал называть неровным, срывающимся голосом.

– Васильчиков, Глебов, – потом запнулся и продолжил: – Трубецкой, Столыпин.

У коменданта похолодело внутри – вот так секунданты… Он даже забыл в первый момент справиться о том, кто из лекарей был приглашён на поединок. Хоть и запретны дуэли, а порядок соблюдался. Врач обязателен. И не только врач, обязателен также и экипаж, на котором можно вывезти с места дуэли раненого, да и убитого тоже.

Волнение военного коменданта неудивительно. Один Глебов из простых, и непонятно, как затесался в эту «звёздную» компанию.

Александр Васильчиков, сын председателя комитета министров и Государственного совета Иллариона Матвеевича Васильчикова, да и сам уже в чинах – год назад назначен членом комиссии барона П.В. Гана по введению новых административных порядков на Кавказе.

Сергей Трубецкой – сын генерал-адъютанта, сенатора князя Василия Сергеевича Трубецкого, весьма близкого ко двору. Повеса, которому всё и всегда сходило с рук. Разве только с соблазнением дочери генерал-лейтенанта П.К. Мусина-Пушкина промашка вышла. Узнав о подлом поступке повесы, император Николай Первый приказал обвенчать его с обиженной им девушкой.

Алексей Столыпин тоже не прост – офицер, происходивший из столбового дворянского рода Столыпиных.

И только Михаил Глебов происходил из мелкопоместного дворянства Орловской губернии, был сыном отставного полковника.

Вот и думай, военный комендант, что делать, когда одну ногу уже надо занести, чтобы сделать шаг в отставку, да вот не очень хочется. Чем не тёплое место службы – курортный город Пятигорск. Было тёплым до того, как стал наезжать сюда Михаил Лермонтов.

Тем не менее нужно немедленно принимать меры, нужно всех взять под стражу.

А гроза всё ещё гремела, и дождь не ослабевал ни на минуту.

– Вы не назвали лекаря. Кто осматривал тело убитого? – спросил Ильяшенков.

Мартынов помялся. Врача то он с собой не брал, потому что вовсе не дуэль намечалась на Машуке. Не приглашать же врача в свидетели убийства. Но как теперь ответить? Нужно что-то выдумать. И он сочинил на ходу:

– Врача не нашли. Никто не согласился из-за грозы.

– То есть врача на дуэли не было?

– Нет…

– Где тело убитого? Куда отвезли? Должно быть вскрытие.

– Там… Там, на Машуке, – сообщил Мартынов.

– Под таким ливнем.

Ильяшенко направил офицеров комендатуры арестовать секундантов, когда ещё мчались бурные потоки воды, сбегающие с отрогов Машука к Подкумку, горной бурной речке, берущей начало на горе Гум-Баши и, ворвавшись в район Кавказских минеральных вод, рассекающей едва народившиеся и нарождающиеся города Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск и Георгиевск. Но уже спешили первые экипажи и редкие прохожие к зданию

Ресторации, построенному ещё в 1825 году, но также радующую «балами по подписке» изысканную часть «водяного общества», собирающуюся здесь для лечения на водах. Уже открывали свои двери, затворённые на время грозы, аптека, почтовая экспедиция, лавки и магазины, выстроившиеся вдоль Большой улицы, плавно переходящей в парк «Цветник», с его знаменитым гротом Дианы, в котором Лермонтов всего несколько дней назад был на пикнике с друзьями.

По злой иронии именно 15 июля в Гроте Дианы собирался отметить свои именины полковник Владимир Сергеевич Голицын, который, командуя кавалерией на левом фланге Кавказской линии, был восхищён храбростью поэта в деле при реке Валерик осенью 1940 года и отметил в реляции, что поручик Лермонтов «действовал всюду с отличной храбростью и знанием дела», а в сражении при Валерике проявил «опыт, хладнокровие, мужество. Во время подготовки к именинам Голицына и балу в Казённом саду, «Машук надел шапку» – так говорили местные жители, уже привыкшие, что эта шапка туч непременно прольёт свои воды на город. Праздник решили перенести, но поступившее известие о гибели Лермонтова, начавшим собираться на праздник, как смерть на дуэли, заставило отложить его надолго.

Вскоре в военную комендатуру доставили Васильчикова и Глебова, повиновавшихся безропотно. Их задержали уже на пути в комендатуру, куда они направлялись добровольно, чтобы подтвердить слова Мартынова о том, что были секундантами. Ну а Трубецкого и Столыпина дома не оказалось. Прислуга сообщила, что они находятся на обеде у городского головы. Причём уехали довольно рано, ещё до грозы, и ни на какой Машук даже не собирались.

Вот и первая нестыковка. Арестовывать Трубецкого и Столыпина Ильяшенков не стал.

То есть Лермонтов был брошен умирать под проливным ливнем в грозу, хотя, быть может, ещё оставались шансы спасти его. Впрочем, комендант не удосужился расспросить слугу и удовлетворился показаниями убийцы, всецело поверив им. Следствие он, как и положено, назначил. Оно началось, правда спустя три дня после убийства. Мартынов заявил, что Лермонтов оскорбил его прилюдно, назвав «горцем с большим кинжалом». Дело в том, что Мартынов, вышвырнутый из армии за подобную известной фразе «бежали робкие грузины», трусость, старался показать себя бывалым воином и надевал черкесскую форму, да ещё и с большим кинжалом. Быть может, на барышень такой наряд и производил впечатление, но не на боевых офицеров. Вот и подшучивали над этим аникой-воином, то есть человеком, похвалявшимся в храбрости на балах и раутах, в салонах, вдали от тех рубежей, на которых храбрость эту только и можно проявить.

Пока шли соответствующие установленные законом действия, никто даже и не вспомнил о Лермонтове. Когда Лермонтов лежал один на Машуке, всеми брошенный, но ещё живой, Глебов распинался, повествуя о том, как укрыл поэта своей шинелью, хотя тот уже не дышал, как положил на колени его голову и рыдал над ним. Слуга же, который, узнав о гибели Лермонтова, поспешил за ним и рассказывал потом, что, когда вёз раненого поэта в город, тот ещё дышал. И это примерно через три-четыре часа после выстрела. Он был промокшим насквозь, ни одного сухого места на одежде, он продрог, ведь и здоровому человеку летом под проливным дождём лежать без движения как-то неуютно даже в июльскую сердцевину лета.

Он почти всё время был без сознания, даже не узнавал слугу, а, приходя в себя, весь в себе и оставался, со своими мыслями, о коих уже никогда и никому не дано узнать. Но порой, приходя в себя, шептал: «Убили. Меня убили. Убит, убит, убит» и снова проваливался в небытие, замолкал.

Безобидную шутку Лермонтова про горца с большим кинжалом, слышали все, но далее Мартынов с уверенностью заговорил о том, что никто из собравшихся в тот день у Верзилиных, не слышал. Заявил, что сразу после вечера у Верзилиных вызвал Лермонтова на дуэль. Да вот какая незадача – вызова то, повторяю, никто не слышал.

Но на эту деталь следователи внимания не обратили. Ну а как же могло, по их мнению, быть? Ведь Лермонтов убит, значит была дуэль. Об ином никто даже не задумывался? Почему? По преступной халатности? Или по распоряжению кого-то из тех людей Бенкендорфа, которых так опасался Ильяшенков, убеждая Лермонтова остановиться не в городе, а где-то в окрестностях.

Впрочем, Ильяшенков в следствии не участвовал. Следователи сами решали, какие вопросы задавать Мартынову и секундантам.

Следствие началось, как уже говорилось, через три дня. Тщетно следователь пытался выяснить, где конкретно происходила дуэль. И сам Мартынов, и секунданты путались. Показали два места, причём, потом откуда-то появились данные, что на одном из них нашли следы крови – это после такого шквального ливня, продолжавшегося несколько часов. Может быть при современных достижениях криминалистики и удалось бы доказать с помощью приборов, что следы крови есть. А в ту пору? Словом, место точно не установили, а записали одно из указанных формально.

Не смогли секунданты назвать и время, когда их попросил Мартынов быть секундантами. Имеются в виду те секунданты – Глебов и Васильчиков, которые признали, что таковыми были. Трубецкой и Столыпин вообще оказались не в курсе событий.

Они явно были не готовы к вопросам следователя.

Да и проводилось следствие формально. Нужно что-то спрашивать, спрашивали.

Прямо на следствии Васильчиков с Глебовым обсуждали вопрос, кто же и чьим был секундантом, до этого момента им как-то и в голову не пришло определиться в этом. Спрашивали поочерёдно, вот и получилось, что Глебов первым назвал себя секундантом Мартынова, но Васильчиков, которого допрашивали позднее, тоже сказал, что он его же секундант. И здесь следователи посмотрели на такой прокол сквозь пальцы. Позволили решить-таки самим, кто и чей секундант, чтобы не писать этакую глупость в протокол.

Так и не добившись, где же всё-таки проходила дуэль, следователь попросил ответить, кто и как добирался к месту поединка.

Мартынов бодро заявил, что он выехал раньше других и решил подождать всех на оговорённом месте. Интересно, как остальные это место нашли, если впоследствии они найти его не смогли. Сообщил он, что вслед за ним выехали верхом Лермонтов и Васильчиков, а уже за ними Глебов на дрожках, то есть, как бы позаботились о транспортном средстве на случай гибели или ранении одного из секундантов.

Спросили Васильчикова. Тот держался нагло, разговаривал свысока, будучи твёрдо уверен, что ему-то уж ничего не будет.

На чьей же лошади ехал Лермонтов.

– На моей! – не задумываясь заявил Мартынов, хотя знал, что Лермонтов добирался на Машук из Железноводска, и добирался верхом на своей лошади.

Задали вопрос Глебову. Тот ответил, что Мартынов, Васильчиков и Лермонтов ехали верхом все вместе.

Васильчиков показал, что ехал вдвоём с Лермонтовым.

Впрочем, на этом мудрствовании членов шайки Мартынова мы ещё остановимся подробнее.

Нестыковки не прекращались и далее.

Тем временем, лекарь Иван Егорович Барклай-Де-Толли, дальний родственник генерал-фельдмаршала Михаила Богдановича Барклая-де-Толли, который служил врачом военного госпиталя в Пятигорске и был хорошо известен всем офицерам, лечившимся на курорте, провёл осмотр раны.

Огорчённый случившимся, ведь несколько дней назад Лермонтов обратился к нему за свидетельством о необходимости лечения, чтобы не ехать к назначенному сроку в полк, он со всею тщательностью, правдиво описал рану и ход пули, что занёс в два свидетельства о смерти Лермонтова. Одно было необходимо протоиерею Александровскому перед похоронами, а второе для следственной комиссии.

Следственная комиссия равнодушно отнеслась к странному ходу пули, но обратила внимание на то, что входная рана больших размеров могла быть сделана либо выстрелом в упор из того пистолета, который прилагался к делу, либо с указанного секундантами расстояния, но из пистолета большего калибра.

И тут произошло невероятное.

Глебова неожиданно отпустили с гауптвахты на лечение в Кисловодск, причём дали день на дорогу туда и день обратно. Вот так лечение! После его возвращения вещдоки поменяли. Вместе пистолетов, из одного из коих был убит Лермонтов, положили другие – крупного калибра пистолеты Кухенрейтера.

Ещё большую путаницу произвели ответы на вопросы о том, как проходила дуэль и почему пуля вошла со спины и прошла снизу вверх. Ничего вразумительного ни убийца, ни его сообщники сообщить не могли, оставив великолепные возможности для мифотворчества недобросовестным потомкам.

Тут уж раздолье для всякого рода пасквилянтов, выдумками своими стремящихся хоть как-то попасть в окололитературные круги общества, не в литературные, а именно в окололитературные, ибо литературный круг ныне как никогда сузился.

И вот теперь можно прочитать и о том, что Лермонтов отплясывал под дулом пистолета и вертелся как волчок, дразня Мартынова – да, да, написано и такое. И то, что он стал в дуэльную позу, повернувшись боком, прикрываясь пистолетом, но затем зачем-то слишком изогнулся и развернулся спиной. Дописались даже до того, что выстрелил не Мартынов, а кто-то спрятавшийся в кустах, ниже по склону. Даже была теоретическая статья в журнале «Молодая гвардия».

Тем не менее следователя ни один из таковых странных ответов даже не насторожил, либо потому, что уж больно именитым оказался один из секундантов – Васильчиков, мало того, и сам убийца оказался не из простых. Отец Мартынова Соломон Мойшевич был компаньоном Иллариона Матвеевича Васильчикова по винному откупу. Ну, видимо, и шепнули следователям, что надо бы всё это спустить на тормозах, хотя уже в ту пору прозвучало вполне определённое и твёрдое заявление друга и однополчанина Лермонтова, с которым он не раз участвовал в жестоких боях и опасных экспедициях, Руфина Ивановича Дорохова, сына знаменитого героя Отечественной войны Двенадцатого года генерала Ивана Семёновича Дорохова.

Руфин, человек безудержной отваги, известный в ту пору дуэлянт, находился как раз в Пятигорске и, выяснив обстоятельства так называемой дуэли, сделал вывод:

– Дуэли не было – было убийство!

И это было вполне возможно, ведь, как не устают ныне в литературе и в кино утверждать криминалисты и следователи, каждое преступление оставляет свой след, и почти всегда находится тайный свидетель, который оказался там, где вершилось зло.

Были свидетели или свидетель и в тот роковой для Лермонтова день, когда он, ничего не подозревая, приехал на Машук, куда был приглашён Мартыновым для… Вот это «для» и стало камнем преткновения. Для чего же Мартынов пригласил Лермонтова на склон Машука, судя по всему, ещё до начала грозы. Гроза – явление поразительное. Гроза то надвигается, подавляя своим завораживающе-тревожным величием и скрытою силой, и заявляя о себе предупредительными очередями дальних громовых раскатов, то обрушивается, внезапно подкравшись, с громами, молниями и ливнем.

Ныне Машук – место весьма многолюдное. Проложен вокруг горы терренкур – тропинка для спортивного шага, да и для прогулок. В ту пору, конечно, никаких дорожек не было, но местные жители бывали на склонах горы по разным своим надобностям. Кто по грибы ходил, кто по лесные ягоды. Склоны, поросшие кустарником, мелколесьем, а кое где и крупными деревьями, всегда богаты дарами природы.

Дорохов не просто сделал вывод, Дорохов нашёл тех, кто видел, что происходило на горе, тех или того, кто заметил, как проехал туда один офицер верхом, затем появился и другой. В тех краях Лермонтов был уже узнаваем. Вся Россия считала его наследником Пушкина, смерть которого ещё острой болью отражалась в каждом русском сердце. Словом, Дорохов узнал правду, да только правда эта оказалась ненужной официальным властям Пятигорска, поскольку власти эти трепетали перед всесильным Бенкендорфом, одним из виновников гибели Пушкина.

Известно ведь, что император Николай Первый, получив сведения о готовящейся дуэли Пушкина, вызвал Бенкендорфа. Он приказал немедленно арестовать дуэлянтов и доставить их под конвоем к нему во дворец.

Не помня себя, Бенкендорф бросился к своим хозяевам в салон Нессельроде, с истеричными воплям, подобными известным нам по фильму советских времён «всё пропало шеф». Он сообщил, что получил приказ государя и обязан его исполнить в точности. После этого сообщения, похоже и сами «шефы» впали в истерику, ведь и они, «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», в свою очередь получили жёсткий приказ своих хозяев на Западе. Да, да, «надменные потомки» всех времён всегда действовали в угоду тёмным силами Запада, правда и про свой карман никогда не забывали.

Но весьма уродливая внешне и весьма поганая по своей сущности госпожа Нессельроде нашла выход:

– А вы скажите императору, что получили данные, будто дуэль назначена в Екатерингофе, и что именно туда направили наряд для ареста дуэлянтов.

Делать нечего. Бенкендорфу пришлось рискнуть карьерой, ради хозяев. И рискнул. Говорят, что всегда достаточно выдержанный и твёрдый государь, узнав о том, что Пушкин ранен на дуэли, был в бешенстве. Крепко досталось Бенкендорфу. Выслушал он и слова о том, что зачем нужен такой шеф жандармов и начальник третьего отделения, который не способен выполнить важное поручение государя.

А тут снова требование тёмных сил – устранить Лермонтова, который всё более становится духовным и идейным наследником Пушкина…

Люди Бенкендорфа рыскали по Пятигорску, прислушивались к тому, что говорят о гибели поэта, и только страхом можно было прекратить расползающиеся слухи о том, что Лермонтов коварно убит.

И в те дни в Пятигорске произошла ещё одна весьма странная смерть, правда, уже не, якобы, на дуэли, а вот, якобы, так вот просто…

Почти вслед за Лермонтовым в Пятигорск приехал лечиться и отдыхать профессор Московского университета врач-клиницист Иустин Евдокимович Дядьковский (1784-1841). Лермонтовых он знал и прежде, а потому привёз от бабушки поэта Елизаветы Алексеевны письма и посылку.

Когда убили Лермонтова, Дядьковский естественно проявил внимание к случившемуся и как врач, как коллега, присутствовал во время осмотра тела Барклаем-де-Толли. Он сразу усомнился в том, что выстрел сделан во время дуэли. Его смутил ход пули. И конечно профессор, используя свой авторитет, сделал ряд заявлений о необходимости более тщательного расследования. И возможно смог бы добиться своего, да вот беда, тут же «по оплошности» принял «слишком большую дозу лекарства» и умер.

Ну а свидетели или свидетель, по крайней мере, один свидетель был, правда, не из знати, а из самого простого сословия, а потому предпочёл молчать, ибо стоило только раскрыть рот, и сатрапы Бенкендорфа отправили бы его вслед за Лермонтовым и Дядьковским.

«Летописцы» дуэли более всего нажимали на то, что Лермонтов, де, буквально затравил несчастного Мартынова. Надо же, при всех сказал красавице, Эмилии Верзилиной:

– Остерегайтесь, к вам приближается горец с большим кинжалом!

Ну конечно же за такое надо убивать и немедленно. Ну конечно же подобное непереносимо, конечно же это оскорбление страшное…

А Васильчиков и вовсе цинично заявил впоследствии: «Если б его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему всё равно не сносить бы головы».

Вот такая вкратце приключилась история в Пятигорске в середине июля 1841 года, ну а подробно, даже очень подробно с важными и неопровержимыми доказательствами мы поговорим в соответствующих главах, поскольку настала пора поставить точку на безобразном пасквиле, кочующем из книги в книгу волею авторов, приверженных так называемому ордену русской интеллигенции и полагающими, что та история, которой надо кормить массы, есть, по словам Льва Николаевича Толстого, «ложь, о которой договорились историки».

Поэтов убивали преднамеренно. Не случайным было и убийство Лермонтова. Не случайно заказчики обратились к графоману Мартынову. Ненавистью к гениальному русскому поэту Мартынов пылал давно, а вовсе не воспылал ею за безобидную фразу о горце с большим кинжалом. Ненавистью пылал в силу того, что не способен был писать так, как писал Лермонтов, потому что сам был бездарным графоманом и даже кое-что подворовывал у гения.

Глава вторая

«Он мог заменить нам Пушкина»

Александра Сергеевича Пушкина холуи тёмных сил Запада раскусили не сразу. Вплоть до его встречи с императором Николаем I в Москве, в Чудовом монастыре, в сентябре 1826 года, его считали в кругах разрушителей Самодержавия и России своим. Лишь потом, разобравшись в том, что Пушкин не просто Солнце Русской поэзии, но и Духовный лидер Русского мира, развернули его травлю, а затем и охоту на него.

А вот Михаил Юрьевич Лермонтов заявил о себе на двадцать третьем году своей жизни, взорвав общество сокрушающим зло стихотворением «Смерть поэта».

Лермонтов родился 5 октября 1814 года. Стихотворение он написал в феврале 1837 года. То есть ему лишь недавно, четыре месяца назад исполнилось 22 года.

Троюродный брат Михаила Юрьевича Лермонтова и автор воспоминаний о поэте Аким Павлович Шан-Гирей (1818-1883) вспоминал:

«В январе 1837 года все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое потрясение известие это произвело в Петербурге. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим ещё влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нём этим святотатственным убийством, он в один присест написал несколько строф, разнёсшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова».

Но известно оно стало и врагам – тем, кому ненавистно русское слово, как и сама Россия, как русский народ, как был ненавистен Пушкин. А после стихотворения «Смерть поэта» стал ненавистен и Лермонтов, охота на которого началась практически сразу.

Стихотворение действительно распространялось стремительно. Русский писатель, современник Лермонтова, Владимир Петрович Бурнашев в воспоминаниях «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников» отметил:

«Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но и всё проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон».

Но это было только начало. Через несколько дней, 7 февраля 1837 года Михаил Юрьевич Лермонтов дополнил стихотворение шестнадцатью гневными строками, которые начинались со слов «А вы, надменные потомки».

А спровоцировало это добавление посещение Лермонтова его дальним родственником камер-юнкером Столыпиным, завсегдатаем враждебного России салона мадам Нессельроде, ну и полностью разделявшим антирусские взгляды.

Допрошенный свидетель разговора губернский секретарь С.А. Раевский дал следующие объяснения о своих отношениях с Лермонтовым и «о происхождении стихов на смерть Пушкина. Вот этот текст:

«Бабка моя Киреева во младенчестве воспитывалась в доме Столыпиных, с девицею Е.А. Столыпиной, впоследствии по мужу Арсеньевой (дамой шестидесяти четырёх лет, родною бабушкою корнета Лермонтова, автора стихов на смерть Пушкина).

Эта связь сохранилась и впоследствии между домами нашими, Арсеньева крестила меня в г. Пензе в 1809 году и постоянно оказывала мне родственное расположение, по которому – и потому что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним сошёлся – предложены были в доме их стол и квартира. Лермонтов имеет особую склонность к музыке, живописи и поэзии, почему свободные у обоих нас от службы часы проходили в сих занятиях, в особенности последние три месяца, когда Лермонтов по болезни не выезжал. В январе Пушкин умер (заметьте, как пишет – умер – Н.Ш.). Когда 29 или 30 дня эта новость была сообщена Лермонтову с городскими толками о безыменных письмах, возбуждавших ревность Пушкина и мешавших ему заниматься сочинениями в октябре и ноябре (месяцы, в которые, по слухам, Пушкин исключительно сочинял), – то в тот же вечер Лермонтов написал элегические стихи, которые оканчивались словами: «И на устах его печать».