Николай Черкашин
Дверь в стене тоннеля

– Эй, – позвал он ее в трубку. – Ты еще не спишь?

В ответ едва уловил ее тихое мерное дыхание. Спит. А может, все обойдется? Ночью всегда такое напридумается, что утром только диву даешься… Но пистолет с предохранителя лучше снять…

Уже светает. Через два часа откроется метро и пойдут электрички. Значит, через сто минут можно будет выходить. Значит, еще целых сто минут можно подремать, слегка расслабившись. Вон и сердце ныть перестало. Оно уже без стрессов жить не может. Как глубоководная рыбина без давления – вытяни на поверхность – разорвется изнутри…

Разожми зубы, гад! Ты же знаешь, чем это кончится. Немедленно расслабься. Вот так. Все путем. Все отлично, Григорий, нормально, Константин… Вон сколько «капусты». На все хватит – и дом восстановить, и мастерскую поднять, и в Грецию съездить, если захочется… А хочется! Хорошо в Греции, если фильму «Греческая смоковница» верить. Красивый фильм. Душу греет. Море теплое, прозрачное, нежно-голубое. Яхточка, парус и загорелая смелая озорная девушка радостно спихивает тебя в ласковую воду, в которой так приятно обниматься… Неужели такое только в кино бывает?

Два любимых фильма у Еремеева: «Греческая смоковница» да «Белое солнце пустыни». Красноармейца Сухова да на эту бы яхту. То-то бы прибалдел парень… Стоп! Не спать… Отдыхать как в карауле, расстегнув верхнюю пуговицу ворота, согласно Уставу гарнизонной, караульной и внутренней службы. Вытянись, расслабься… Отдохнуть надо. Полная релаксация всех мышц. Силы еще сегодня пригодятся, да и свежая голова тоже.

Нечеловеческий истошный вопль взорвал телефонную мембрану.

– Карина, что случилось?! Алло! Что там, Карина! Карина…

Он напрасно тряс трубку и кричал в микрофон. Трубка молчала. Она походила на маленькую черную мумию, скорчившуюся от ужаса. Еремеев выхватил из-под подушки пистолет, сунул в карман, метнулся к двери и только чудом не наступил на заминированный коврик. Чертыхнулся, вытащил из-под него «листик» и с миной в кулаке бросился из дому. Вперед!

– Зачем?

Надо.

«Дурак! Ничего уже не поправишь. Никого не спасешь. Только сам на пулю нарвешься. Не глупи, Еремеев, это не профессионально. Вообще все, что ты сегодня натворил, это вопиющее разгильдяйство. Рассиропился как последний додик… И все-таки ты к ней бежишь. Питон! На рожон лезешь. Пожалеешь, ой, пожалеешь…»

У подъезда – белый «мерседес». Так… Один мордоворот за рулем, другой – на заднем сиденье. Оба курят. Кого-то ждут. Не по ее ли это душу?

– «Сбавь шаг! Медленнее. Еще. Вот так, достаточно. Запоздалый гуляка спешит к жене… Ага, с миной в кулаке. Спрячь в карман! Только не надо на них так пялиться. Тот, что за рулем, явно из ее бультерьеров. Это же он чуть не сшиб меня на лестнице.

Спокойнее, я им пока по фигу…»

Лифт томительно долго полз на двадцатый этаж. Что они с ней сделали? И сколько их там? Надо стрелять в дверной глазок на любой мужской голос. Чушь. Только при явной угрозе. А может, блокировать дверь и вызвать ПМГ? Поздно. Палец уже нажал на голубую кнопку звонка. Кто-то зажег в прихожей свет. В дверном глазке загорелся желтый зрачок. Еремеев достал пистолет, сдвинул собачку предохранителя…

– Кто? – спросил из-за двери испуганный женский голос.

«Она? Похоже и очень…»

– Это я. Питон.

Он скорее почувствовал, чем смог заметить, как его внимательно рассмотрели сквозь стеклянный глазок. Щелкнул замок, стальная дверь, оклеенная черным пенопленом, приоткрылась.

«Слава богу, жива!»

Карина – как он и ожидал, в жизни она выглядела несколько старше, чем на фотографии, – испуганно, мрачно и удивленно уставилась на него.

– Это я – Питон, – повторил он. – Что случилось? Что за крик?

– Проходи, – бесстрастно бросила она и не очень твердо шагнула в сторону, придерживая на груди распах черного шелкового кимоно с вьетнамским ли, китайским ли драконом. Звериным чутьем он определил, что в квартире никого больше нет. Но, не вынимая руки из кармана и не снимая палец со спускового крючка, быстро заглянул в единственную комнату, прошел на кухню, осмотрел ванную, туалет и снова вернулся в комнату, срединную часть которой занимала двуспальная деревянная кровать под овальным, вделанным в спинку зеркалом. Стена против окна была зазеркалена от пола до потолка, расширяя невеликое жизненное пространство вдвое и умножая вдвое же все вещи – японский велотренажер с мини-компьютером, туалетный столик, широкоэкранный телевизор с видеоплейером… Дверь на лоджию была распахнута, и он немедленно двинулся туда, перешагнув опрокинутое плетеное кресло. Вид с двадцатого этажа на ночную майскую Москву захватывал дух. Но Еремеев сразу же глянул вниз – белый «мерс» все еще стоял у подъезда, с такой высоты он смотрелся не больше спичечного коробка.

– Вот это не мое, – произнесла за спиной Карина, и он оглянулся.

– Что не твое?

– Вот это. – Она показала на маленький титановый карабинчик, защелкнутый за стальной прут балконного ограждения, миллиметровой толщины леска убегала от карабинчика через перила вниз, надо было полагать, до самой земли…

– По нему он спустился, как паук по паутине…

– Кто?

Она поправила спутанные волосы. Тушь под левым глазом слегка поплыла, но это придавало ей лишь некоторый домашний шарм.

– Если я скажу кто, ты решишь, что у меня глюки…

Она вошла в комнату, подняла с пола бутылку белого вермута, стоявшую у изголовья кровати.

– Вот видишь! Она почти целая. Я отпила не больше фужера. От этого не могут быть глюки.

– Не могут, – согласился он и присел на край кровати. «Ничего себе станок», – невольно оценил Еремеев шедевр мебельного искусства, претендовавший на главную роль в обстановке квартиры. Письменного стола здесь не было, да и не могло быть, его заменял журнальный столик с телевизором и видаком.

– Может, выпьешь? – спросила хозяйка, наполняя свой недопитый фужер. Ее нечаянно или намеренно выскользнувшее из-под полы кимоно белое, великолепной лепки колено бросалось Еремееву в глаза, белизна женского тела слепила, словно следовательская лампа на допросе.

– Нет. На работе не пью.

– А ты на работе? – в ее голосе он уловил легкую насмешку.

– Как видишь.

– Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся – она пустая.

Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек только намного шире; на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице.

– Это мой почерк, – прошептала она. – Но я этого не писала!

Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить».

– Это неправда! Я хочу жить! – закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, – и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута.

– Успокойся!

Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли.

– Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя!

Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, уставясь в распахнутую дверь прихожей.

– Принести воды?

– Нет.

– Положи трубку на место.

Телефонная трубка все еще лежала на подушке. Карина механически переложила ее на аппарат, и это простое действие окончательно вернуло ее в чувство.

– Он принес эту коробку вечером…

– Кто «он»?

– Неважно… Он принес и попросил оставить до утра. У его дочери день рождения, и он сказал, что хочет сделать ей сюрприз. В общем, чтобы она раньше времени не увидела игрушку, оставил ее у меня. В прихожей…

Она замолчала, свесив голову.

– Дальше.

– Он был какой-то не такой… Странный. Очень торопился. Сказал, что забежит утром… У меня весь день скребли на душе кошки. Как-то не по себе было. Потом ты позвонил и напугал еще больше. Потом мы с тобой говорили… Говорили, говорили… Я выпила таблетку супрастина и уснула. Вдруг проснулась, как будто кольнуло что и кольнуло – вот сюда.

Она показала на бедро и тут же прикрыла его полой кимоно. Глаза ее снова расширились от ожившего в памяти ужаса.

– Он сидел на одеяле. Он был живой и тяжелый… Я закричала и стряхнула его с одеяла. И он побежал.

– Кто – «он»?

– Паук! Паук-птицеед. Из коробки… Он был живой. Почти как живой. Он быстро-быстро выбежал на лоджию. Я видела, как он вскарабкался на спинку кресла. А потом такой легкий стрекот раздался, и он вжик – сиганул вниз. По той леске, которую ты видел.

– Это твоя леска?

– Нет. У меня ничего подобного не было. Он сам. Он знал, куда бежал… Это не глюки, ты не думай. У меня крыша в порядке. Но он сидел на одеяле. Я видела. У меня ночник горел. Он испугался. Когда я его стряхнула, он шмякнулся на пол. Он тяжелый был… Ты не веришь? Вот от него же и осталось. Вот, смотри.

Она подняла с пола прозрачный шприц-тюбик.

– Он ткнул им меня в бедро, но в кармане кимоно лежала заколка для волос. Она кожаная, я в Венеции купила. Вот она – видишь? Он ее не проколол.

Еремеев повертел в пальцах кусочек тисненой кожи, каким модницы перехватывают волосы в пучке. Он знал по Афгану, как подобные пустяки не раз спасали жизнь счастливчикам. У него самого валялся в ящике стола портсигар с застрявшей пулей.

– Я же говорил тебе, они постараются тебя убрать. Имитация суицида, чего проще…

– Чего-чего?

– Суицида. Ну, самоубийства на почве стресса, пережитого в Шереметьеве. Все очень логично: не смогла пережить позора, изнасилования…

– Да ничего же не было!

– А ты откуда знаешь?

– Мне врачи в Склифе сказали.

– А записка?

– Это не я писала. Почерк мой. Но я не писала.

Еремеев посмотрел записку на свет.

– Смоделировали на компьютере. Потом аккуратно обвели. Дешевая работа… Листок не из твоего блокнота?

– Кажется… Он попросил как-то, торопясь, листок бумаги. Записывал что-то на бегу… Мой, точно. Это он подделал…

– Такой рослый с усами подковой вниз, как у Мулявина?

– Да. Ты его знаешь?

– Он внизу. Сидит в «мерсе» с напарником.

– «Мерс» белый?

– Белый.

– Тогда он… Он поднимется. У него ключи есть.

За зеркальной стеной глухо стукнул противовес лифта. Еремеев машинально посмотрел на часы: половина четвертого.

– Это он! – вскрикнула Карина, прислушиваясь к шуму поднимающейся кабины. Внутренние стены небоскреба были слишком тонкими для громких звуков. – Пожалуйста, запри дверь!

Она сама метнулась в прихожую, но Еремеев успел схватить ее за руку.

– Ложись! Немедленно падай на пол. Ты уже мертва. Понимаешь? У нас считаные секунды. Делай, как я говорю! Ну!

Карина покорно опустилась на палас, раскинула руки, при этом коварное кимоно приоткрылось в самых соблазнительных местах, так что Еремеев, сам того не желая, стянул одеяло и принабросил его на «умершую». Он опрокинул фужер в изголовье, швырнул на пол подушку и сбросил телефонную трубку. На глаза ему счастливо попался «кодак» – автомат, лежавший на журнальном столике, он схватил его и ринулся в прихожую – «носом к шторму», как говаривал командир подводной лодки, распахнул дверь и вышел в холл. Навстречу ему двигался усатый амбал, хозяин белого «мерса». Тот слегка оторопел при виде распахнутой двери и странного типа, выходящего из квартиры подруги. Не дав опомниться, Еремеев сунул ему под нос красную книжицу:

– Московский уголовный розыск. Прошу быть понятым и подписать протокол осмотра места происшествия.

– Чего случилось-то? – настороженно спросил верзила.

– Обычный суицид. Самоубийство на нервной почве, – как можно равнодушнее пояснил Еремеев. – Проходите. Мне еще второй понятой нужен.

И он уверенно нажал кнопку соседского звонка. Парень нехотя вошел в квартиру и замер в прихожей, опасливо разглядывая «труп» на полу. Вспышка еремеевского «кодака» заставила его вздрогнуть. Следователь несколько раз заснял место происшествия, причем в последний раз в кадр попал и ночной визитер, отраженный в зеркальной стене.

– Вы ее знакомый? – спросил Еремеев.

– В первый раз вижу. Я вообще-то не на этот этаж ехал. Мне выше.

На лице Карины не дрогнул ни один мускул. «Молодец, хорошо играет, – мысленно похвалил Еремеев. – Ей бы на Таганке…»

– Протокол подпишете?

– Нет. По судам потом затаскаете. Некогда мне. Вон соседи пусть пишут.

Из-за плеча парня выглядывала старушка в ночном халате, выбежавшая на звонок.

– Что случилось-то?! Ой, господи!.. Такая молодая. Сердце? Сейчас молодые мрут, как мухи. Все мрут – и старики, и молодежь. Ну и времечко окаянное!

Владелец «мерседеса» направился к лифту, а соседку Еремеев вежливо, но твердо выпроводил из квартиры и захлопнул дверь.

– Воскресай! – разрешил он Карине. Та медленно, точно и в самом деле отходила от смертного сна, поднялась, подошла к зеркалу.

– Боже, на кого я похожа?!

– У нас очень мало времени! Сейчас твой кавалер очухается, и придет сюда вместе с подельником. Собирайся!

– Куда?

– Куда угодно. Но сейчас нужно немедленно уйти отсюда. Слышишь?

– Да, – робко повиновалась она его жесткой напряженной воле.

– Возьми с собой документы, деньги, ценности. Кое-что из одежды. Но самый минимум.

Последнее распоряжение было явно неточным: то, что женщине покажется минимумом, мужчина унесет в двух чемоданах. Гардероб в прихожей по своим габаритам, как и по своей значимости в этой квартире, делил пальму первенства с широченной кроватью. Карина швыряла в объемистую адидасовскую сумку платье за платьем, батники, кофточки, юбки, туфли…

– Уймись! – остановил ее Еремеев. – Одевайся сама.

– Во что?

О, это был чисто женский вопрос, столь хорошо ему знакомый. Тут можно было безнадежно завязнуть во всяких «это мне не идет» и «это сейчас не носят». Голосом, не терпящим никаких возражений, Еремеев рубанул сплеча:

– Джинсы. Кроссовки. Свитер. Куртка. По-походному! Три минуты и никакого марафета!

Он еще раз глянул вниз с лоджии. Белый «мерс» все еще стоял у подъезда. Ждут «труповозку»? Или снова поднимутся оба? А зачем? Похоже, усатый поверил в удачный исход своей акции. А если не поверил? А если спросил себя или напарник спросил его – как так быстро оперативники успели узнать про самоубийство да еще прибыть на место, спустя каких-то полчаса? Да так, что их никто не заметил? Что, как придут разбираться?

– Быстрее, быстрее! – торопил он Карину.

Та все же успела приникнуть к зеркалу, стирая тушь под глазом. Последними в бездонную сумку полетели косметичка и кимоно. Еремеев успел добавить туда и фотоаппарат. Все!

Он сам застегнул молнию и забросил лямку на плечо. Тяжелая, черт… Карина захлопнула дверь и заперла все три замка.

Они вошли в кабину лифта, исписанную фломастерами, как стены поверженного рейхстага. Еремеев нажал подплавленную сигаретой кнопку третьего этажа. Но между седьмым и шестым надавил красную клавишу «Стоп». Встали.

– Подождем пока не уедут. Нам деваться больше некуда. Выход из подъезда только один.

Карина присела на сумку, устало уронила голову на колени, обтянутые голубыми джинсами.

– А как ты узнаешь, уехали они или нет?

– Выждем время – выгляну… Уедут, куда они денутся… А если на твой этаж начнут подниматься – услышим. Вторая шахта рядышком.

– А если не они начнут подниматься?

– Кто еще в пять утра попрется на твою верхотуру?

– Мало ли… Кто-то ночным авиарейсом прилетел, из аэропорта приехал…

– Кто-то уже приехал. Из аэропорта… Будем ждать. У нас времени вагон и маленькая тележка.

– А если они догадаются, что мы тут сидим?

– Ну и зануда же ты!

– Я – Дева. А Девы они все продумывают до мелочей…

– А я – Стрелец. Стрельцы они очень нахальные, и у них всегда на удачу расчет…

– Сколько времени прошло? Я часы забыла…

– Десять минут.

– А как будто полчаса…

– Ждите. Ждите долго.

– Спать хочется…

– Ну и вздремни.

– Вздремнешь тут… Сами себя в клетку засадили.

– Из каждой клетки есть выход. Мой батя так говорил: если в конце тоннеля нет света, то ищи дверь в стене.

– Ну, вот и ищи.

– И найду. На спор найду. На что спорим?

– На «сникерс».

– Дешевишь…

– Поставила бы на баксы, да только ты у меня все отначил.

– Обидел девочку?

– Обидел.

– Не играй в азартные игры. Ты еще дешево отделалась.

– Да если б не ты, вообще ничего бы не было.

– И тебя бы уже не было. Полтора часа как не было бы…

– Ладно. Это я так… Ищи свою дверь.

– Нашу дверь… Ну, смотри – вот она. – Еремеев нажал на желтую клавишу с надписью «Вызов».

– Чо, застряли, што ль? – вопросил голос диспетчерши из недокореженного динамика.

– Марья Петровна? – спросил Еремеев наугад.

– Вера Кирилловна, – поправил голос позавчерашней лимитчицы.

– Кирилловна, это оперативник, который просил тогда лифты остановить. Помнишь?

– Помню, помню.

– Теперь еще одно боевое задание. Позвони дежурному в наше отделение милиции. Скажи ему, что Еремеев просил срочно подогнать к «свече» пээмгэ.

– Чего подогнать?

– По буквам – Покой. Мыслете. Глаголь.

– Какой покой?

– Еще раз по буквам: Павел. Марина. Григорий. Подвижная милицейская группа.

– Поняла. Сейчас позвоню.

– И скажи, что Еремеев просил проверить белый «мерс» у подъезда, а потом чтоб поднялись ко мне на шестой этаж.

– Поняла. Все сделаю.

Еремеев отпустил клавишу и победно посмотрел на Карину.

– За тобой «сникерс».

– А может, ты больше любишь «марс» или «баунти»?

– Ну, конечно, «райское наслаждение».

– А когда твоя пээмге приедет?

– Если машина где-то поблизости, то минут через пять… Через пятнадцать – от силы.

– Господи, как спать-то хочется. На меня еще супрастин действует.

Карина снова уткнулась головой в колени. Еремеев молча разглядывал ее из своего угла. «Девчонка совсем. А волосы красивые… Ей бы замуж да детей нащелкать. За большими деньгами погналась. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Все мы любим шампанское. Любительница шампанского. Любительница абсента!..»

Глава седьмая. Кое-что из военно-полевой хирургии

Минут через десять в соседней лифтовой шахте загудела лебедка, и кабина остановилась на шестом этаже.

– Еремеев, – окликнули снизу, – ты здесь?

Он нажал кнопку и спустился на оставшиеся пол-этажа. На площадке его встретили сержант Макарычев и незнакомый молодой милиционер.

– Что стряслось? – спросил Макарычев, уставившись на Карину.

– «Мерс» проверили? – перебил вопрос вопросом Еремеев.

– Нет. Сразу же развернулся и уехал. Но номер засекли и дали оповещение на задержание.

– Жаль.

– Да мы тебя выручать спешили. А ты вон – жив-здоров…

«Да еще с кралей!» – продолжил про себя Еремеев то, что не досказал сержант.

– Ладно. Это все по делу Вантуза. Поехали в отделение.

Карина испуганно стрельнула в него глазами.

– Кофейку попьем, – успокоил он ее. – Супрастин разгоним.

Они не без труда втиснулись в желто-синий милицейский «жигуль» и покатили к Преображенскому рынку, обставленному башнями бывшего старообрядческого монастыря. Тридцатое отделение милиции размещалось в старинном, но пока что крепком корпусе, где когда-то жили келари. Еремеев взял у дежурного ключ от своего еще не сданного преемнику кабинета.

– Махалин вернулся?

– Вернулся, – подтвердил дежурный.

Он втащил Каринину сумку на второй этаж, отпер дверь с табличкой «Следователь».

– Так ты не фискач? – разочарованно спросила Карина, оглядывая неприглядную обстановку его кабинета: конторский стол, ободранный диван, ундервуд на обшарпанном сейфе.

– С этим мы позже разберемся. Следи за чайником.

Еремеев воткнул шнур в розетку, пошарил по ящикам стола и вытащил вскрытую пачку печенья, затем забрал с подоконника две плохо отмытые фаянсовые чашки и понес их домывать в туалет.

«Да, это тебе не Венеция, – подытожил он впечатления гостьи. – Хорошо, что она этот сральник не видела». Раковина умывальника в мужском туалете была отколота так, что вода едва-едва попадала в сточное отверстие, не расплескиваясь по полу. Вся убогость казенных стен, в которых прошел не один год его жизни, открылась ему с беспощадной резкостью, и он еще раз порадовался, что покидает их раз и навсегда.

Он заварил остатки растворимого кофе, бросил в чашки гнутые алюминиевые ложечки, достал из сейфа надорванную коробку с рафинадом. Оттуда же он извлек и электроразрядник Вантуза, включил его в сеть. Пока Карина, обжигаясь, пила горячий кофе, он выписал ей свидетельскую повестку, отметил явку и взялся за протокол допроса.

– Так… Табуранская Карина Казимировна… Год и место рождения?

– Ты это серьезно? – вскинула она на него длинные с полуоблетевшей тушью ресницы.

– Это по делу о нападении на тебя в Шереметьеве. Его будет вести другой следователь. Он сейчас придет. Я хочу, чтобы ты побыстрее покончила со всеми формальностями и мы уехали бы…

– Куда?

– Хоть куда. В безопасное место. Подальше из Москвы.

– Это где?

– Если ты хочешь, чтобы я помог тебе выжить в этой ситуации, не задавай лишних вопросов. И побольше ответов, пожалуйста. Итак, где ты родилась?

– Город Гродно. Первого сентября одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Я правильно отвечаю, гражданин начальник?

– Продолжайте в том же духе, гражданка Табуранская. Место работы. Профессия. Должность?

– Товарищество с ограниченной ответственностью «Сотана ТВ-э». Референт-переводчик.

– «Сотана ТВ-э»… Это что-то с телевидением связано?

– Нет. Это слово-перевертыш. Если прочитать наоборот, получится «Эвтанатос».

– Эвтанатос… Эвтаназия. Греческое слово.

– Знаешь, что оно означает?

– Благородная смерть.

– Приятная, легкая смерть.

– Веселенькую ты себе фирму подыскала. И чем она занимается?

– Пей свой кофе. Остыл.

– И все-таки, чем занимается фирма «Сотана ТВ-э»?

Карина отставила чашку с недопитым кофе.

– Я дала подписку о неразглашении.

– Хм… Считай, что укол паука-птицееда снял с тебя всякую ответственность перед фирмой. Или ты собираешься вернуться?

– Нет.

– Хочешь, я дам тебе подписку, что все услышанное от тебя я не обращу тебе во вред?

– Не надо никаких подписок. Просто я действительно не знаю, чем именно занимается эта фирма. Что-то медицинское. Какие-то лекарства, препараты собственной разработки. Почти вся продукция идет за бугор.

– А ты чем занималась?

– Переводила. Готовила контракты. Подавала кофе. Улыбалась. Делала книксены. Эскортировала.

– Это еще что такое?

– Ну, сопровождала важных контрагентов в ресторан вместе с шефом.

– А кто шеф?

– Я видела его всего два раза. Пожилой такой, профессор или академик даже. Его зовут Герман Бариевич. Кликуха Гербарий.

– Ну, хорошо. Вернемся в Шереметьево. Вот тебе лист. Напиши все, что с тобой произошло. Придет Махалин Виктор Георгиевич, отдашь ему. Я зайду домой, заберу вещи и собаку.

– Собаку? А кто у тебя?

– Кавказец. Вот такой мужик! Дельф Бурхан Паррайт фон Пален.

– Здорово. А у меня пудель был. Бутон.

– Почему был? Чумка?

– Энтерит.

– Бывает. Прививку надо было делать… Кстати, вот твой шприц-тюбик, я отдам его на экспертизу… Сиди здесь и никуда не выходи. Я вернусь через полчаса.

– Хорошо. Буду пай-девочкой.

Еремеев выдернул из розетки электрошокер, надел на запястье и сбежал по лестнице вниз. Наведываться одному на свою засвеченную квартиру было небезопасно, и он очень обрадовался, когда увидал, что сержант Макарычев еще не уехал.

– Макарыч, подбрось меня на Пугачевку.

– Да тут же рядом…

– Подбрось, подбрось, за мной не заржавеет.

Макарычев распахнул дверцу, убрал с переднего сиденья укороченный автомат, Еремеев сел, и «жигуль», обогнув арест-площадку с разбитыми автомобилями, съехал в улочки Заворуйской слободы, бывшей Черкизовской Ямы, населенной когда-то отпетым жульем и ворьем, а ныне застроенной лабиринтом пятиэтажных хрущоб, куда не по своей воле переехали бывшие жители московского центра. На 2-й Пугачевской Макарычев притормозил у знакомого подъезда.

– Подожди минутку… Я быстро! – бросил ему Еремеев и выбрался из машины. Он оглянулся – ничто вокруг не вызывало никаких опасений. Сосед копался в «запорожце», школьники с ранцами выбегали из подъезда…

Он поднялся на свой этаж и прикусил губу: дверь его квартиры была слегка приоткрыта. Неужели, выбегая ночью, он не захлопнул замок? Быть того не могло. Французский замок срабатывал безотказно. А он хлопнул дверью и хорошо хлопнул… Еремеев достал пистолет, встал боком к простенку и толкнул дверь…

«Может, позвать Макарычева? Пусть подстрахует, все-таки с автоматом… Раньше надо было думать!»

Он осторожно заглянул в прихожую, и сердце горестно сжалось. Дельф лежал на пороге кухни в луже крови – такой же алой, как и человечья. Он бросился к нему, забыв заглянуть в комнату, – не притаился ли кто? – к черту! – Дельф, бедняга… Пес тихо проскулил, слабо дернулся и замер… Шерсть на груди, шее и правом боку была густо промочена кровью. Кровью же были забрызганы обои прихожей, кровавые следы лап и чьих-то ботинок испещряли линолеум коридорчика… Издав рыдающий горловой звук, Еремеев бросился на кухню, распахнул холодильник, в дверце которого хранились лекарства, выхватил пузырек с перекисью водорода, вспорол облатку марлевого пакета, выдернул жгут. Руки тряслись, чего никогда не бывало. Отвык… Капитан Еремеев, не распускайте нервы!

Он быстро осмотрел и ощупал раны. Стреляли с близкого расстояния, почти в упор, шерсть на правом плече подпалена… Цело ли сердце? Не перебит ли хребет? И где у собак артерии? К ветеринару надо. Макарычев! На машине. Немедленно.

Соседка Анна Павловна выглянула из-за своей двери, запричитала.

– Ох, горе-то какое! Совсем ворье обнаглело, средь бела дня лезет… Собачку-то больно жалко. Жив?

– Пока дышит… Что здесь случилось?

– Да вот только что, минут с десять назад, слышу, Дельфик не своим голосом зашелся. Потом – пах! пах! Крик, мат, вой, еще – пах! И стихло. Я в глазок, а мимо шасть, шасть двое и проскользнули. Убежали.

– Не разглядели?

– Да куда там! Глазок мутный. Один вроде в белом был. Я вам на работу стала звонить, а мне сказали – был да вышел.

Еремеев сунул старушке ключи.

– Анна Павловна, приберите тут, присмотрите. Я попробую в ветлечебницу успеть.

Он поднял четырехпудовое тело пса на руки, и, пачкая куртку и брюки кровью, сбежал по лестнице к машине. Макарычев поспешил распахнуть дверцы, Дельфа уложили на заднее сиденье, подстелив под него еремеевскую куртку.

– Кто же это его так, а? – сочувственно крякнул сержант.

– Потом разберемся. Гони, Макарыч, на Красносельскую. Ветлечебницу знаешь?

– Может, в нашу ветслужбу его?

– Нет, туда… Стоп! Секунду ждать. Потерпи, Дельфик, потерпи!

Он еще раз взбежал по лестнице. Анна Павловна замывала кровавую лужу в прихожей.

– Забыли что?

– Тут чемоданчик такой был… Черненький…

Метнулся в комнату. Неужели взяли? Тридцать тысяч, все прахом… И ордена, и кортик. У, гады!..

Но «тревожный» чемоданчик стоял там, где он его оставил – под столом. Не взяли! Дельф отстоял. Не пустил. Ну, конечно же они вошли… Пока вскрывали дверь, он не лаял. Кавказские овчарки, волкодавы, поджидают врага в лежке и молча. Потом нападают. Напал. Не завидую тому, кто шел первым. Со страху стали стрелять. Да разве такую махину одной пулей уложишь? В башку не попали, в сердце, вероятно, тоже, бросились наутек.

Ну, Дельфинчик, выручил! Ну, родимый, спасибо!

Но кто? Эти, из белого «мерса»? Ладно, потом разберемся… Собаку спасать надо!

И все же он не пожалел минуту, чтобы разглядеть повнимательней кровавые следы на полу. Уж очень четко и нагло проступали они на линолеуме. Линогравюры, а не следы. Чаще других повторялся отпечаток подошвы сорок четвертого размера с характерной подковообразной фигурой в протекторе каблука. Он запомнил эту кровавую литеру «U»…

Патрульный «жигуль» вырулил на Большую Черкизовскую, и Еремеев включил синюю мигалку. Дорогу!

Пес слегка постанывал на выбоинах в асфальте, на перепутьях трамвайных рельсов. Значит, слава богу, жив еще… «Живи, миленький, держись, браток», – умолял его и вслух, и про себя Еремеев.

– Сколько ему? – спрашивал Макарычев.

– Только что два стукнуло.

– Самый расцвет. Юноша по их собачьим меркам. Должен сдюжить, Орестыч. Не мандражи – обойдется.

– Понимаешь, Макарыч, собака – это меньшее, конечно, чем человек, но большее, чем животное.

– Да это ты мне не объясняй. Сам десять лет эрделя держал. Долли. Ох, и классная, я тебе скажу, сука была…

В ветлечебницу стояла длиннющая очередь. Но никто и слова не сказал, когда Еремеев пронес на руках окровавленного пса прямо в смотровую.

– Лазарь Моисееич, спасите Дельфа! Вы его знаете… Любое лекарство. Чего бы не стоило. Валютой плачу. Спасите!

– Несите в операционную! Быстро! Раны резаные?

– Огнестрельные. Я вам ассистировать буду.

– Мойтесь! Зоя Дмитриевна – ножницы и бритву!

Из Дельфа извлекли две пули. Третья, пробив складки шеи, прошла навылет. Сшили перебитую артерию, загипсовали раздробленное предплечье…

Еремеев открыл чемоданчик, отсчитал пять стодолларовых бумажек и сунул их в карман ветврачу.

– Спасибо. Завтра заеду навестить.

Макарычев уже уехал, и Еремеев нырнул в метро. Карина, должно быть, заждалась, – вместо обещанных получаса пролетели все полтора… Но какая же гнида сунулась? Эх, если бы собаки могли говорить!.. Да что толку, в суде показания животных признали бы недействительными… Однако и чушь вам в башку лезет, ваше благородие. Крыша еще не съехала, но уже в пути… Поедет тут – дом сожгли, собаку застрелили. Ну и год выпал. А еще год Собаки, мой год…

На Преображенке он заглянул в старообрядческий храм, стоявший против отделения милиции. Отыскал икону Николая Чудотворца.

– Святый отче, не обессудь! За бессловесную тварь прошу, не попусти ее в беде. Никого у меня не осталось. Спаси ее и сохрани, о всеблагий Чудотворец!

Карина и в самом деле его заждалась. Махалин, закончив официальную часть допроса, уже пытался флиртовать с девушкой, и Еремеев поспешил увести свою подопечную. На Преображенском валу он остановил таксиста и велел ехать в Сокольники к платформе Маленковской. Там они дождались сергиево-посадскую электричку и сели в хвостовой вагон.

– А где собака? – спохватилась вдруг Карина. Еремеев рассказал, что произошло. Девушка помрачнела, надолго замолчала, потом достала из сумки плейер, надела наушники и, откинувшись на спинку сиденья, ушла в мир только ей слышимой музыки.

По вагону сновали бесконечные продавцы газет, книг, хозяйственной мелочи.

– Анекдоты про Штирлица и Чапаева, Вовочку и Горбачева, Ленина и Брежнева, чукчу и Рабиновича…

– Свежие номера «Совершенно секретно», «Спид-инфо», «Страшная газета», «Клюква», «Шесть соток», «Подмосковные известия»…

– Всего за полторы тысячи увлекательное дорожное чтение: очень крутой детектив с тремя загадочными убийствами, эротическими сценами и неожиданной развязкой. Покупайте новый триллер Эдвардса Конти «Смерть в черной шляпе». Такого вы еще не читали!

«Пошел к черту, дурак! – мысленно послал его Еремеев. – Жизнь покруче любого триллера. Тебя бы сейчас вместе с автором твоего детектива в мою шкуру…»