Николай Некрасов
Кому на Руси жить хорошо

Однако сама противоречивость и пестрота исполняемых народом песен, сама их разноголосица свидетельствует, что та «песня», которая объединит проснувшуюся и освободившуюся от крепей народную Русь, еще не созрела в народных сердцах – она еще впереди.

7

Но именно на волне народного духовного подъема входит в поэму последний «народный заступник» в поэзии Некрасова. Из многоголосья спорящих, сталкивающихся друг с другом, подчас разноречивых народных песен, поднимаясь над ними, начинают звучать песни Гриши Добросклонова, народного интеллигента, из которого несколько поколений русских читателей и почитателей Некрасова пытались сделать революционера. Как-то не принималось во внимание, что Некрасов приступил к работе над образом Гриши Добросклонова в период разгрома народников-вспышкопускателей, тщетно пытавшихся путем так называемой летучей пропаганды звать Русь к топору. Как-то забывалось, что именно ко второй половине 1870-х годов на смену «ряженым» ходокам в народ с революционными целями пришла новая смена русской интеллигенции из земских учреждений: школ, больниц, агрономических обществ, сельского духовенства. Их целью была повседневная и кропотливая созидательная работа по культурному подъему деревни. С надеждой присматривался к этой молодежи Некрасов. В своей поэме он попытался дать идеальный образ нового русского интеллигента, целиком отдающего себя народному служению, живущего «для счастия Убогого и темного Родного уголка». Этот тип счастливца-жизнеустроителя во многом перекликается с Якимом Нагим и Ермилой Гириным, несет в своей душе что-то от Савелия, что-то от Матрены или своего крестного отца – деревенского Власа-старосты. В характере нового общественного деятеля Некрасов еще решительнее подчеркивает народно-христианские его истоки, ориентируется на традиции отечественного благочестия.

Создавая образ Гриши Добросклонова, поэт, по-видимому, держал в уме в качестве одного из его прототипов не только личность Добролюбова, но и свойственную русскому идеалу святости преобладающую черту – добротолюбие, неискоренимое убеждение, что не может быть истинной веры и истинной святости без добрых дел.

Некрасов конечно же был знаком с житием очень чтимого на Руси святителя Тихона Задонского, которое издавалось при жизни поэта неоднократно – дважды в 1862 году, затем – в 1866-м. Наконец, в 1873 году в Петербурге вышел труд В. Михайловского «Святой Тихон, епископ воронежский и задонский». Не исключено, что некоторые подробности и штрихи его жития Некрасов использовал в описании детских и юношеских лет Григория Добросклонова. Св. Тихон родился в 1724 году в селе Короцке Валдайского уезда Новгородской губернии, в доме бедного дьячка Савелия Кириллова. Семья его терпела страшную нужду и спасалась от голодной смерти благодаря помощи крестьян-односельцев. Крестьянский образ жизни, нравственные устои деревенского мира оказали огромное влияние на формирование личности святителя. Прежде всего – нестяжательство, труд, удовлетворяющий скромные потребности человека в хлебе насущном, затем – любовь к ближнему, терпящему нужду или беду, постоянная готовность прийти к нему на помощь.

Некрасов тоже делает своего героя не сыном городского дьякона или священника, какими были Чернышевский и Добролюбов, а сыном бедного сельского дьячка. Идеал будущей России в сознании Гриши Добросклонова связан с теми же христианскими идеями нестяжательства и скромного достатка.

 
Мы же немного
Просим у Бога:
Честное дело
Делать умело
Силы нам дай!
 
 
Жизнь трудовая —
Другу прямая
К сердцу дорога,
Прочь от порога,
Трус и лентяй!
То ли не рай?
 
 
Доля народа,
Счастье его,
Свет и свобода
Прежде всего!..
 

Житие св. Тихона Задонского показывает, что в духовном облике праведника постоянно сказывалось его крестьянское происхождение. Святитель не любил философствований, отвлеченных догматических рассуждений. Он считал, что истинная святость должна проявляться в деятельном добре, в живом практическом поступке. В своей инструкции семинаристам он внушал, что идеалом пастырского служения является постоянный подвиг ради ближних, составляющий основу священнического труда. Богатство он считал Божией собственностью, а владельца – не хозяином, а распорядителем этой собственности – работником у Бога. Простой народ видел в св. Тихоне «отца и ходатая» перед сильными мира сего. Никогда не забывал праведник, что родился и вырос он среди бедных крестьян, и всю жизнь оставался их заступником от притеснений жестоких и несправедливых господ, защитником несчастных, особенно невинно осужденных.

Некрасов тоже подчеркивает народно-крестьянские основы добротолюбия своего юного праведника. Недаром крестным отцом его является Влас, который добрейшей душой своей «Болел за всю вахлачину – Не за одну семью». И в сердце Григория «С любовью к бедной матери Любовь ко всей вахлачине Слилась». Ведь именно крестный Влас и другие сердобольные вахлаки не дали семье дьячка Трифона умереть с голоду.

В числе наставников отрока упоминается и учитель в духовной семинарии, отец Аполлинарий, народолюбец и патриот. Его мудрость тоже входит в финальную песню «Русь», сочиненную Гришей:

 
«Издревле Русь спасалася
Народными порывами».
(Народ с Ильею Муромцем
Сравнил ученый поп.)
 

Знаменательно, что любимым евангельским образом святителя Тихона в его проповедях и нравственно-богословских трудах была «притча о сеятеле», та самая, которая лейтмотивом прошла через все творчество Некрасова от поэмы «Саша» до «Кому на Руси жить хорошо». Близкими к духовным идеалам Некрасова-поэта оказались и суждения св. Тихона о святости, которую он называл «христоподражательным житием».

Исследователь творчества Некрасова H. Н. Скатов отмечает, что во внутреннем облике некрасовских «сеятелей» по мере творческого развития поэта нарастают народно-христианские и святоотеческие черты, что «идеал гражданина, высшего человека, героя менялся у Некрасова, все более приобретая качества высшей духовности и идеальности, абсолютизируясь и даже осеняясь именем Христа».

Одновременно с этим расширялась, демократизировалась и та социальная среда, из которой выходили и на которую опирались его «народные заступники». В «Кому на Руси жить хорошо» поэт впервые показал рождение народного заступника не из высших слоев общества, а из самой крестьянской среды, составлявшей в эпоху Некрасова коренную основу национальной жизни.

Претерпело заметную эволюцию и представление Некрасова о роли героической личности в истории. В начале 1860-х годов поэт в «сеятелях» видел первопричину движения истории, без них, считал он, «заглохла б нива жизни». В «Пире» Некрасов связывает надежды на перемены не с исключительной личностью, а с ангелом милосердия, который будит восприимчивые души людей из народа и зовет их с путей лукавых на иные, узкие пути:

 
Над Русью оживающей
Иная песня слышится,
То ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над нею, души сильные
Зовет на честный путь…
 

Некрасов долго, упорно работает над этим ключевым моментом поэмы. В черновиках ее встречаются разные варианты. Один из них звучит так:

 
То ангел милосердия
Уже незримо носится
Над бедными селеньями,
Соломою покрытыми,
И песней тихой, ласковой,
Лишь избранному слышимой,
Сзывает души чистые
На трудную борьбу.
 

В другом варианте еще более усиливается мотив богоизбранности Григория Добросклонова:

 
Пел ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над Русью, песню чудную
И пламенным крылом
Коснулся чутко спящего
Восторженного отрока —
И отрок стал певцом!
 

Но в окончательном тексте Некрасов снял мысль о богоизбранности лишь одного, великого и исключительного человека. Ангел милосердия зовет у него теперь на честные пути не одну, а множество сильных душ. Призывная песня, которую он исполняет, песня о двух путях, широком и узком, и о двух диаметрально противоположных нравственных установках (торной дороге соблазнов и тесной дороге на бой и труд за угнетенных и обиженных) восходит к известным словам Иисуса Христа: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф., гл. 7, § 13–14).

Народные заступники у Некрасова по-прежнему остаются людьми, отмеченными «печатью дара Божьего», и по-прежнему судьба их подобна комете – «падучей звезде». Но круг их расширяется – и не только количественно: происходит качественное обновление, в него все более активно включаются выходцы из самого народа:

 
Встали – не бужены,
Вышли – не прошены,
Жита по зернышку
Горы наношены!
Рать подымается —
Неисчислимая,
Сила в ней скажется
Несокрушимая!
 

Встали те, которых никакие «сеятели» не будили: их пробуждение произошло не по людскому самоуправству, а по Божьему произволению. Гриша в этом смысле гораздо скромнее предыдущих героев Некрасова, он не мыслится поэтом в роли «гения», призванного вести за собой, как стадо, «спящую» Русь. Она уже не спит – она давно бодрствует, она учит отрока всматриваться в ее жизнь. «Сеятелем» теперь оказывается не интеллигент с богатым книжным опытом, а высшая сила, движущая историю.

«Встали – не бужены, вышли – не прошены» – пробуждение народа воспринимается теперь Некрасовым как органический процесс, концы и начала которого, как ключи от счастья женского, да и народного счастья вообще, находятся в руках у Бога самого. Это пробуждение напоминает рост хлеба на Божьей ниве, сулящей терпеливому труженику, орошающему ее потом, богатый урожай. И о «поднимающейся рати» здесь говорится как о природном явлении, как о ниве, на которой, по Божьей воле и человеческому усердию, созрели обильные хлеба. Вспомним грезы Дарьи в поэме «Мороз, Красный нос»:

 
Видишь, меня оступает
Сила – несметная рать, —
…
Это колосья ржаные,
Спелым зерном налитые,
Вышли со мной воевать!
 

Но если народное пробуждение – природный процесс, подчиненный законам Божеским, а не человеческим, требующий от человека лишь соучастия в нем, то его нельзя ни искусственно задержать, ни умышленно ускорить: к нему надо быть чутким и действовать не по своему произволу, а в соответствии с его скрытым ритмом, подчиняясь его самодовлеющему ходу. Всякие попытки «торопить историю» – искусственны, неорганичны и заведомо обречены на провал. Нельзя до времени найти счастливого или насильственно осчастливить народ. Можно лишь в «минуту унынья» мечтать о его будущем, но при этом смиряться с тем, что рождение гражданина в народе сопряжено с долгим, но плодотворным процессом роста и созревания, цикл которого установлен свыше и человеком не может быть укорочен или удлинен.

 
Еще суждено тебе много страдать,
Но ты не погибнешь, я знаю…
 

Эта мудрая правда – открытие позднего Некрасова, связанное с постепенным изживанием и преодолением просветительства. Гриша потому и доволен созревшей в нем песне «Русь», что в ней как бы помимо его воли «горячо сказалася» «великая правда». И в готовности завтра разучить эту песню с вахлаками нет теперь у Гриши былой просветительской самоуверенности. Он знает меру своим словам и своим слабым человеческим силам, чтобы самонадеянно уповать на сверхчеловеческие способности. Потому и возникает сразу же посылка к силам иным, горним и высшим, – «Помогай, о Боже, им!». Гриша знает теперь, что его песня, сколь бы удачной она ни была, может повлиять на мужиков с помощью Божией, и лишь в той мере, в какой эта песня выразила Его произволение. А поскольку и брат Гриши, выслушав «Русь», сказал по ее поводу: «Божественно!» – у народолюбца есть надежда, что она будет понята народом. Такой финал в поэме Некрасова буквально вопиет против произвола народнического радикализма, против теории героя и толпы, столь популярной в идеологических построениях этого общественного движения.

Но ведь и песня «Русь» – еще не предел и не итог. Как к святому в «тонком сне», к Грише приходят еще невнятные и не оформленные в слова звуки или наития новой песни, лучше и краше прежней. Эти «благодатные звуки», пока еще не сложившиеся в песню, обещают «воплощение счастия народного», тот ответ, который тщетно искали потерявшие активность, как бы слившиеся с миром народной жизни некрасовские ходоки. А потому пути странников, как и пути народных заступников, устремлены в таинственные дали истории.

Ю. Лебедев

Кому на Руси жить хорошо

Часть первая

Пролог

 
В каком году – рассчитывай,
В какой земле – угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож,
Сошлися – и заспорили:
Кому живется весело,
Вольготно на Руси?
 
 
Роман сказал: помещику,
Демьян сказал: чиновнику,
Лука сказал: попу.
Купчине толстопузому! —
Сказали братья Губины,
Иван и Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
Вельможному боярину,
Министру государеву.
А Пров сказал: царю…
 
 
Мужик что бык: втемяшится
В башку какая блажь —
Колом ее оттудова
Не выбьешь: упираются,
Всяк на своем стоит!
Такой ли спор затеяли,
Что думают прохожие —
Знать, клад нашли ребятушки
И делят меж собой…
По делу всяк по своему
До полдня вышел из дому:
Тот путь держал до кузницы,
Тот шел в село Иваньково
Позвать отца Прокофия
Ребенка окрестить.
Пахом соты медовые
Нес на базар в Великое,
А два братана Губины
Так просто с недоуздочком
Ловить коня упрямого
В свое же стадо шли.
Давно пора бы каждому
Вернуть своей дорогою —
Они рядком идут!
Идут, как будто гонятся
За ними волки серые,
Что дале – то скорей.
Идут – перекоряются!
Кричат – не образумятся!
А времечко не ждет.
 
 
За спором не заметили,
Как село солнце красное,
Как вечер наступил.
Наверно б, ночку целую
Так шли – куда не ведая,
Когда б им баба встречная,
Корявая Дурандиха,
Не крикнула: «Почтенные!
Куда вы на ночь глядючи
Надумали идти?..»
 
 
Спросила, засмеялася,
Хлестнула, ведьма, мерина
И укатила вскачь…
 
 
«Куда?..» – переглянулися
Тут наши мужики,
Стоят, молчат, потупились…
Уж ночь давно сошла,
Зажглися звезды частые
В высоких небесах,
Всплыл месяц, тени черные
Дорогу перерезали
Ретивым ходокам.
Ой тени! тени черные!
Кого вы не нагоните?
Кого не перегоните?
Вас только, тени черные,
Нельзя поймать-обнять!
 
 
На лес, на путь-дороженьку
Глядел, молчал Пахом,
Глядел – умом раскидывал
И молвил наконец:
 
 
«Ну! леший шутку славную
Над нами подшутил!
Никак ведь мы без малого
Верст тридцать отошли!
Домой теперь ворочаться —
Устали – не дойдем,
Присядем, – делать нечего,
До солнца отдохнем!..»
 
 
Свалив беду на лешего,
Под лесом при дороженьке
Уселись мужики.
Зажгли костер, сложилися,
За водкой двое сбегали,
А прочие покудова
Стаканчик изготовили,
Бересты понадрав.
Приспела скоро водочка,
Приспела и закусочка —
Пируют мужички!
Косушки по три выпили,
Поели – и заспорили
Опять: кому жить весело,
Вольготно на Руси?
Роман кричит: помещику,
Демьян кричит: чиновнику,
Лука кричит: попу;
Купчине толстопузому, —
Кричат братаны Губины,
Иван и Митродор;
Пахом кричит: светлейшему
Вельможному боярину,
Министру государеву,
А Пров кричит: царю!
 
 
Забрало пуще прежнего
Задорных мужиков,
Ругательски ругаются,
Немудрено, что вцепятся
Друг другу в волоса…
 
 
Гляди – уж и вцепилися!
Роман тузит Пахомушку,
Демьян тузит Луку.
А два братана Губины
Утюжат Прова дюжего —
И всяк свое кричит!
 
 
Проснулось эхо гулкое,
Пошло гулять-погуливать,
Пошло кричать-покрикивать,
Как будто подзадоривать
Упрямых мужиков.
Царю! – направо слышится,
Налево отзывается:
Попу! попу! попу!
Весь лес переполошился,
С летающими птицами,
Зверями быстроногими
И гадами ползущими, —
И стон, и рев, и гул!
 
 
Всех прежде зайка серенький
Из кустика соседнего
Вдруг выскочил как встрепанный
И наутек пошел!
За ним галчата малые
Вверху березы подняли
Противный, резкий писк.
А тут еще у пеночки
С испугу птенчик крохотный
Из гнездышка упал;
Щебечет, плачет пеночка,
Где птенчик? – не найдет!
Потом кукушка старая
Проснулась и надумала
Кому-то куковать;
 

 
Раз десять принималася,
Да всякий раз сбивалася
И начинала вновь…
Кукуй, кукуй, кукушечка!
Заколосится хлеб,
Подавишься ты колосом —
Не будешь куковать!^[1]
Слетелися семь филинов,
Любуются побоищем
С семи больших дерев,
Хохочут полуночники!
А их глазищи желтые
Горят, как воску ярого
Четырнадцать свечей!
И ворон, птица умная,
Приспел, сидит на дереве
У самого костра,
Сидит и черту молится,
Чтоб до смерти ухлопали
Которого-нибудь!
Корова с колокольчиком,
Что с вечера отбилася
От стада, чуть послышала
Людские голоса —
Пришла к костру, уставила
Глаза на мужиков,
Шальных речей послушала
И начала, сердечная,
Мычать, мычать, мычать!
 
 
Мычит корова глупая,
Пищат галчата малые,
Кричат ребята буйные,
А эхо вторит всем.
Ему одна заботушка —
Честных людей поддразнивать,
Пугать ребят и баб!
Никто его не видывал,
А слышать всякий слыхивал,
Без тела – а живет оно,
Без языка кричит!
 
 
Сова – замоскворецкая
Княгиня – тут же мычется,
Летает над крестьянами,
Шарахаясь то о́ землю,
То о кусты крылом…
 

 
Сама лисица хитрая,
По любопытству бабьему,
Подкралась к мужикам,
Послушала, послушала
И прочь пошла, подумавши:
«И черт их не поймет!»
И вправду: сами спорщики
Едва ли знали, помнили —
О чем они шумят…
 
 
Намяв бока порядочно
Друг другу, образумились
Крестьяне наконец,
Из лужицы напилися,
Умылись, освежилися,
Сон начал их кренить…
 
 
Тем часом птенчик крохотный,
Помалу, по полсаженки,
Низком перелетаючи,
К костру подобрался.
Поймал его Пахомушка,
Поднес к огню, разглядывал
И молвил: «Пташка малая,
А ноготок востер!
Дыхну – с ладони скатишься,
Чихну – в огонь укатишься,
Щелкну́ – мертва покатишься,
А все ж ты, пташка малая,
Сильнее мужика!
Окрепнут скоро крылышки,
Тю-тю! куда ни вздумаешь,
Туда и полетишь!
Ой ты, пичуга малая!
Отдай нам свои крылышки,
Все царство облетим,
Посмотрим, поразведаем,
Поспросим – и дознаемся:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси?»
 
 
«Не надо бы и крылышек,
Кабы нам только хлебушка
По полупуду в день, —
И так бы мы Русь-матушку
Ногами перемеряли!» —
Сказал угрюмый Пров.
 
 
«Да по ведру бы водочки», —
Прибавили охочие
До водки братья Губины,
Иван и Митродор.
 
 
«Да утром бы огурчиков
Соленых по десяточку», —
Шутили мужики.
 
 
«А в полдень бы по жбанчику
Холодного кваску».
 
 
«А вечером по чайничку
Горячего чайку…»
 
 
Пока они гуторили,
Вилась, кружилась пеночка
Над ними: все прослушала
И села у костра.
Чивикнула, подпрыгнула
И человечьим голосом
Пахому говорит:
 
 
«Пусти на волю птенчика!
За птенчика за малого
Я выкуп дам большой».
 
 
– А что ты дашь? —
                            «Дам хлебушка
По полупуду в день,
Дам водки по ведерочку,
Поутру дам огурчиков,
А в полдень квасу кислого,
А вечером чайку!»
 
 
– А где, пичуга малая, —
Спросили братья Губины, —
Найдешь вина и хлебушка
Ты на семь мужиков?
 
 
«Найти – найдете сами вы.
А я, пичуга малая,
Скажу вам, как найти».
 
 
– Скажи! —
                 «Идите по лесу
Против столба тридцатого
Прямехонько версту:
Придете на поляночку,
Стоят на той поляночке
Две старые сосны,
Под этими под соснами
Закопана коробочка.
Добудьте вы ее, —
Коробка та волшебная:
В ней скатерть самобраная,
Когда ни пожелаете,
Накормит, напоит!
Тихонько только молвите:
«Эй! скатерть самобраная!
Попотчуй мужиков!»
По вашему хотению,
По моему велению,
Все явится тотчас.
Теперь – пустите птенчика!»
 
 
– Постой! мы люди бедные,
Идем в дорогу дальную, —
Ответил ей Пахом. —
Ты, вижу, птица мудрая,
Уважь – одежду старую
На нас заворожи!
 
 
– Чтоб армяки мужицкие
Носились, не сносилися! —
Потребовал Роман.
 
 
– Чтоб липовые лапотки
Служили, не разбилися, —
Потребовал Демьян.
 
 
– Чтоб вошь, блоха паскудная
В рубахах не плодилася, —
Потребовал Лука.
 
 
– Не прели бы онученьки… —
Потребовали Губины…
 
 
А птичка им в ответ:
«Все скатерть самобраная
Чинить, стирать, просушивать
Вам будет… Ну, пусти!..»
 
 
Раскрыв ладонь широкую,
Пахом птенца пустил.
Пустил – и птенчик крохотный,
Помалу, по полсаженки,
Низком перелетаючи,
Направился к дуплу.
За ним взвилася пеночка
И на лету прибавила:
«Смотрите, чур, одно!
Съестного сколько вынесет
Утроба – то и спрашивай,
А водки можно требовать
В день ровно по ведру.
Коли вы больше спросите,
И раз и два – исполнится
По вашему желанию,
А в третий быть беде!»
 
 
И улетела пеночка
С своим родимым птенчиком,
А мужики гуськом
К дороге потянулися
Искать столба тридцатого.
Нашли! – Молчком идут
Прямехонько, вернехонько
По лесу по дремучему,
Считают каждый шаг.
И как версту отмеряли,
Увидели поляночку —
Стоят на той поляночке
Две старые сосны…
 
 
Крестьяне покопалися,
Достали ту коробочку,
Открыли – и нашли
Ту скатерть самобраную!
Нашли и разом вскрикнули:
«Эй, скатерть самобраная!
Попотчуй мужиков!»
 
 
Глядь – скатерть развернулася,
Откудова ни взялися
Две дюжие руки,
Ведро вина поставили,
Горой наклали хлебушка
И спрятались опять.
 
 
«А что же нет огурчиков?»
 
 
«Что нет чайку горячего?»
 
 
«Что нет кваску холодного?»
 
 
Все появилось вдруг…
 
 
Крестьяне распоясались,
У скатерти уселися,
Пошел тут пир горой!
На радости цалуются,
Друг дружке обещаются
Вперед не драться зря,
А с толком дело спорное
По разуму, по-божески,
На чести повести —
В домишки не ворочаться,
Не видеться ни с женами,
Ни с малыми ребятами,
Ни с стариками старыми,
Покуда делу спорному
Решенья не найдут,
Покуда не доведают
Как ни на есть – доподлинно,
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси?
 
 
Зарок такой поставивши,
Под утро как убитые
Заснули мужики…