Юрий Никитин
Стоунхендж

Утро выдалось холодное, неласковое. За ночь их накрыло росой, хорошо – не инеем. Когда Томас раскрыл глаза, калика уже сидел на пне. Глаза закрыты, пальцы перебирают обереги. На лице отрешенное выражение, ну прямо божий угодник просветленный! Умеет Сатана менять личины, умеет.

Чувствуя себя, однако, смущенным – рыцарю не пристало выказывать слабости, – кое-как вскочил, огляделся:

– А где наша женщина?

– Твоя-то? Пошла к ручью. Не понимаю, зачем баб так к воде тянет? Из уток их боги лепили, что ли?

Томас, не слушая неспешные разглагольствования, побрел к ручью. Из-за широких и густых кустов слышался слабый плеск. Негромкий сильный голос напевал что-то грустное, протяжное.

Он остановился, не решаясь ступить дальше. Хрустнет сучок или ветка спугнет, а дура женщина решит, что за нею подглядывают!

Она стояла, обнаженная по пояс, в воде, неторопливо намыливала руки глиной. Томас затаил дыхание. Богиня леса и охоты! Тело было покрыто легким загаром, словно эта язычница после купаний бегала голышом под солнцем!

«А может, и бегала, – сказал Томас себе в смятении. – Язычники, им божеские заповеди нипочем».

Постепенно он высунулся настолько, что проклятый сучок все-таки хрустнул с такой силой, что Томас сам подпрыгнул от неожиданности.

Яра оглянулась, ее брови приподнялись, а губы чуть раздвинулись в усмешке.

– А, сэр Томас… Искупаться решил? А я уж было решила, что ты, как ваши угодники, всю жизнь не моешься и вообще воды боишься. Да и панцирь тебе сполоснуть изнутри не мешает…

– Да я… – промямлил Томас. Густая кровь прилила к ушам с такой силой, что он отодвинулся от веток, чтобы не поджечь их. – Я только…

Она нырнула, на поверхность всплыло мутное пятно, что тут же пошло растягиваться длинной лентой вниз по течению. Вынырнула она уже чистенькая, как облупленное яичко. Улыбнулась:

– Да ты, никак, в самом деле воды боишься?

Томас стиснул зубы. Был один в войске, воды избегал, даже от дождя прятался. Оказалось, как дознался отец Квинтий, войсковой прелат, был в сговоре с дьяволом, посещал сатанинские гульбища и лежбища, имел тайные знаки на теле, подтверждающие кровный союз с врагом рода человеческого.

– Я христианин, – сказал он с вызовом.

– Христиане тоже, бывает, моются, – возразила она.

Томас с проклятиями, но сильно бьющимся сердцем, начал снимать доспехи. Яра легла на воду и поплыла. В темной воде ее тело поблескивало в струях, как серебряная рыбка.

Зайдя с той стороны кустов, Томас поспешно вбежал в воду. Когда он был уже по горло и достаточно взбаламутил илистое дно, Яра повернула обратно.

– Как хорошо, – выдохнула она, – как будто нет в мире войн, ссор.

Томас пытался отводить глаза, но их, как колдовством, притягивало к женщине. Она подплыла, встала на ноги. У Томаса перехватило дыхание, и он сам едва не ушел под воду, такими слабыми стали ноги.

Вода бриллиантовыми каплями сползала по ее изумительно ровной и чистой коже. В ключицах колыхались небольшие озера, и Томас тратил нечеловеческие усилия, пытаясь оторвать взгляд от ее высокой сильной груди. Она дышала ровно, грудь то наполовину вздымалась над водой, то погружалась, но вода была настолько прозрачная, что Томас мог видеть даже ее ступни с розовыми ногтями. Мог и, гореть ему в аду, видел…

– Что случилось, сэр Томас? – спросила она тихо. – Ты смотришь так, будто женщин не видел вовсе.

– Гм… – выдавил он сквозь перехваченное горло, – теперь мне кажется, что я их в самом деле не видел.

Ему показалось, что в странных лиловых глазах метнулось и спряталось смущение. Но ответила она с некоторым вызовом:

– Может быть, мне повернуться, чтобы ты рассмотрел меня и сзади?.. На, заодно потри мне спину.

Она сунула ему в ладонь пук травы.

Чувствуя себя окончательно погибшим, он пытался вспомнить хоть одну молитву, но в голове стоял красный туман, и кровь шумела в ушах.

Ее спина была прямая, а чтобы не столкнуть с места, другой рукой пришлось взять за плечо. Взял так осторожно, словно коснулся только что вылупившегося цыпленка, она даже удивленно покосилась через плечо:

– Ты что, никогда своего коня не купал?.. Три сильнее!

Он провел пучком по коже, та сразу порозовела. «Ничего себе, – подумал он смятенно. – Такого коня купать не приходилось даже королям Христова воинства, даже императору германскому. Да и сарацинским монархам, а они в таких делах знатоки и умельцы, вряд ли…»

Все еще придерживая, осторожненько водил травой по лопаткам, опустился по хребту, тер тихо, боясь повредить нежную кожу без единого пятнышка. Женщина тоже затихла, не двигалась. Ее шея порозовела, хотя Томас к ней не прикасался. Он чувствовал, что его движения замедляются, пальцы слабеют, а дыхание, напротив, учащается.

«Господи, помоги мне, – взмолился он в отчаянии. – Какая ж она христианка, язычница самая что ни есть. Эх, пропадай моя душа бессмертная! Зато потом, сидя в котле с кипящей смолой, буду видеть перед глазами…»

Ее хрипловатый, чуть изменившийся голос внезапно прервал его суматошные мысли:

– Спасибо, Томас. Погоди малость, я выйду на берег.

Она отстранилась, как ему показалось, с некоторым усилием, пошла к берегу, с великим трудом расталкивая плотную, как смола, воду.

Томас отводил глаза, но все равно видел, как она вышла на берег, – грациозная, сильная, тонкая в поясе и с широкими бедрами, что удивительно точно переходили в длинные ноги, приспособленные для долгого и умелого бега. Ложбинка вдоль спины, как змея, изгибалась при каждом шаге, и от этого движения у Томаса сердце едва вовсе не остановилось.

Все-таки увидел ее и сзади, как она сказала, мелькнула суматошная мысль. А женщина вышла на берег, кусты сомкнулись за ее спиной. Томас отвернулся, чувствуя, как сразу потемнело в глазах, вода стала теплой, как похлебка, а его толстым слоем покрывает корка соленого пота и грязи.

Когда он надраил себя до блеска, трижды окунувшись и смыв не только грязь, но и клочья кожи, и наконец решился выйти на берег, его одежда, разительно изменившая цвет, была разложена на камнях. Солнце жгло с такой силой, что над тканью дрожал, вздымаясь, сильно прогретый воздух.

Томас торопливо натянул еще сырое, на нем высохнет быстрее, осторожно зашел за кусты. Яра, уже одетая, сидя на валежине, чистила ему панцирь. В ее руках он уже блестел, а поворачивала его с такой легкостью, словно он был из легкой кожи.

Она подняла голову. Томас возвышался над ней, широкоплечий и могучий, золотые волосы торчали во все стороны, в синих глазах было смятение. Он с неловкостью развел огромными руками:

– Тебе не обязательно это делать.

Она встала, их глаза встретились. Тихо она сказала:

– Давай я тебя причешу.

В ее руке появился гребешок. Томас выдавил с растущей неловкостью:

– Откуда он у тебя? Было такое время…

– Женщина, – ответила она тихо, почти шепотом, – при пожаре… гребешок хватает с собой первым…

Томас наклонился, к голове снова прилила жаркая кровь. Он боялся, что Яра обожжет о его уши руки.

Гребешок коснулся волос, и Томас вздрогнул, но тело, повинуясь неведомой воле, начало расслабляться, словно плавало в теплой ласковой воде. Зубья замедленно перебирали его волосы, раскладывали на пряди, проходили снова, укладывая по-другому. Кожа на голове стонала от сладкой истомы, волосы льнули к ее пальцам.

Глава 9

Могучий голос калики вторгся в их мир, словно брошенный с размаху топор на стол с дорогой посудой:

– А где это мой посох? Сэр Томас, ты никуда его не задевал?

Хрупкие черепки со звоном падали на землю, исчезали, как легкий дымок. Яра со вздохом отступила на шаг. Они находились на берегу речушки, солнце нагревало головы. Волосы Томаса уже почти просохли.

Кусты затрещали, за ветвями показалась отвратительная фигура. Неприятный голос проревел:

– Напились? А позавтракаем, если удастся, по дороге.

Томас отступил на шаг, споткнулся о доспех. Яра обогнула кусты с другой стороны, исчезла. Калика продрался сквозь кусты, через плечо уже повесил мешок с жалкими пожитками. Зеленые глаза подозрительно обшарили лицо молодого рыцаря.

– Спишь стоя, как конь? Одевай свое железо. Надо идти.

– Мне нужен конь, – сказал Томас с усилием. – В таких доспехах пешими не ходят.

– Зазорно бла-а-а-агородному?

– Просто тяжело, сэр калика.

В зеленых глазах промелькнула искорка сочувствия, но голос оставался холодным и неприятным:

– У каждого своя ноша.

Олег прошел вдоль берега, остановился на пригорке, обозревая окрестности. Томас торопливо оделся, догнал. Он чувствовал себя так, будто его окунули в прорубь.

Яра появилась с заплечным мешком, быстрая и решительная. С Томасом избегала встречаться взглядом, быстро пошла вперед.

– Я здесь бывала однажды…

Олег покачал головой:

– Во сне?

– Охотилась.

Теперь Томас смотрел недоверчиво. Олег заметил, усмехнулся:

– Когда Топтыга расхвастался на пиру у князя киевского, что он-де всех купит, такой богатый, князь разгневался и велел запереть его в погреб. Пришлось его женке, Моряне Путятичне, переодевшись мужиком, ехать выручать своего дурня. Ну, побила княжеских дружинников в борьбе, в стрельбе из лука, конной скачке. А вместо дани взяла пленника из погреба, чтобы, значит, развлекал ее и тешил в дороге… Есть женщины в русских селениях, Томас!..

– Наверное, есть, – согласился Томас, посмотрел на Яру. – Жаль, не встречал еще.

Калика спросил Яру:

– Эта Моряна Путятична не в этих краях охотилась?

Яра ответила неприязненно:

– С ума сдвинулся, отшельник. Пустили бы ту бабищу! Там земли князя тьмутараканского.

– Грубые люди, – посетовал Олег. – Поохотиться – разве дичи убудет?

– Дичи не жаль, а лазутчиков да разведчиков здесь не жалуют.

– Их нигде не жалуют, – пробормотал Олег. – А зря… Как бы еще узнавали, где что деется?

В затерянной среди дремучего леса избушке трое мужчин сидели у очага. Смотрели не в пляшущие языки пламени, как часто сидят подле огня мужчины, а в огромное блюдо, что лежало на полу. Расписные цветы по ободу, диковинные птицы – рисунок прост, трое собравшихся лишь одаривали пренебрежительным взглядом, видали работы мастеров, не простого люда, – а вот странная матовая поверхность заставляла морщины на лбу взбираться одна на другую.

Простой мужик сделал! И в то же время уже не простой.

Как же просыпается в человеке эта искра, о которой упорно говорил Великий Изгой, эта капля огненной крови их древнего бога Рода? Творитель один, а тот, кто в состоянии придумать что-то еще, по словам Изгоя, становится вровень с самим Родом, богом богов, творцом всего сущего, и его по праву называют сотворителем. Самая опасная ересь, ибо человек – всего лишь раб, это надо вдалбливать в мозги и души.

– Ладно, – сказал наконец Старший, – мы сами творцы целого мира. Цивилизацию творим, целые народы из грязи да дикости тащим! А что где-то в глуши придумало нечто новое по мелочи…

– Да, но как придумано, – вздохнул другой. – Просто. Наши умельцы, если бы такое и удалось им, то это была бы целая гора из дорогих зеркал, старой бронзы, золота и редких камней.

Третий покачал головой:

– А как отдал? За ковш хмельного вина. Упьется и сгинет, как пес подзаборный. Что за народ, что за народ… Русичи, говоришь?

Старший потемнел. Он был молодым послушником, когда на Совете решалось: быть или не быть новому народу. Тогда они проиграли, из Тайной Семерки кто-то вовсе погиб, такие ходили слухи. Новый народ теперь топчет землю, строит города, но еще больше пьет, дерется, спит да чешется, а ежели и сотворит что невиданное, то тут же и загубит так гадко, что и придумать трудно.

– Показывай, – сказал он резко. – Как работает?

Второй достал из сумки крупное красное яблоко, поднес ко рту, затем, словно опомнившись, с озорной усмешкой положил на блюдо. Яблоко покатилось, стукнулось, должно бы замереть, но покатилось по кругу, за ним оставался бледный размытый след. Мелькнули красные искры, вроде бы что-то пробежало…

Двое всматривались пристально, сдвинули головы, пытаясь рассмотреть в дымной быстро исчезающей дорожке изображение, третий наблюдал с озорной усмешкой. Когда двое старших уже утомились, легонько толкнул яблоко. Оно пошло поперек, оставляя все ту же дорожку. Несколько раз пробежало по блюду, заполнило серебристым туманом. В глубине начало проступать четкое изображение.

Старший метнул на младшего огненный взгляд:

– Все забавы тебе! А управлять им как-то можно?

– Нет ничего проще.

Он наклонился, всматриваясь в блюдо. Пробежали синие полосы, медленно проступило зеленое. Вырисовался лес. На поляне сидели у костра трое: крепкий молодой мужчина с красивым мужественным лицом, сгорбленный, словно в печали, мужик средних лет, а по ту сторону костра штопала платье молодая женщина. За их спинами блестели разобранные доспехи, меч, небольшой щит, вспучивались два мешка.

На огне жарился на вертеле заяц. Молодой мужчина время от времени переворачивал добычу, можно было рассмотреть могучие мускулы. Двигался он с ленивой грацией, синие глаза смотрели остро. Старший ощутил холодок: он не любил таких людей. Говорят мало, поступают быстро и круто, нетерпимы к себе и к другим. С ними не договоришься, нельзя пойти на компромисс, сделку.

– Они?

– Да. Этот, что истекает слюной, и есть тот рыцарь, которого велено остановить.

– А простолюдин и женщина?

Младший отмахнулся:

– Калика пристал по дороге. Знает местные дороги, потому его терпят. Женщину спасли от половцев… Постараются избавиться побыстрее, понятно. Калика отстанет, когда доберутся до его мест… Да разве он или женщина помеха?

– Я просто все хочу знать, – оборвал Старший раздраженно. – Почему не могли их просто устранить?

– Пробовали.

– И что же?

– От наших отрядов, посланных наперехват, остались только пятна.

– Мокрые?

– Наоборот, сухие и горячие. Кто-то или что-то уничтожало их раньше, чем эти трое замечали засады. Они и сейчас, похоже, не ведают, что за ними охотятся.

Второй нахмурился, сказал предостерегающе:

– У них пытались отнять то, что они несут, еще в Константинополе, а они все еще не ведают?

– Они полагают, что уже расправились со всеми.

– Тогда они должны знать, что поразили самих Тайных. А могут ли они знать такое?

Младший развел руками:

– Слишком многое мы не знаем. Похоже, им просто повезло.

– Я бы на это не ставил. Я бы вел себя так, будто передо мною самые серьезные противники.

Полянка приблизилась. Рыцарь снял зайца, разломил. Облачко душистого пара на миг затуманило изображение, трое словно ощутили аромат душистого мяса. А у костра уже ели быстро и весело, как едят здоровые люди после целого дня трудной работы. Донесся удивленный голос рыцаря:

– Вроде у нас соли не было… Как ты сделал, сэр калика?

– Золой посыпал.

– Гм… запомню.

– В следующем походе против сарацин применишь.

Было видно, как на чистое лицо рыцаря набежала тень. Он задумался, в зубах застыл крупный кусок мяса. Проглотил, наконец сказал:

– Я бы пошел… Святое дело! Но и брак освящается церковью. А меня он как раз и ждет.

– Чистая дева на балконе?

– Сэр калика, если я донесу чашу, а я ее все-таки донесу, то я могу сказать с чистой совестью: Господи, я сделал все, что в моих силах! Кто может, пусть сделает больше, а мне предстоит трудный путь в семью.

Старший сказал вполголоса, глаза не отрывались от чистого лица рыцаря:

– О какой чаше он говорит?.. Почему так важно ее донести?

– Мастер, он несет эту чашу из Иерусалима.

– Тихо!

На поляне у костра видно было, как женщина метнула острый, как нож, взгляд в спину рыцаря. Калика снял языком капли жира с ладони:

– Ладно, утро вечера мудренее. Завтра выйдем к реке, а как на ту сторону, еще не знаю. Переправа далеко справа, а слева – вовсе за сотню верст…

Свет постепенно темнел, видно было только яркое пятно костра. Старший кивнул с мрачным удовлетворением:

– Переправа? Хорошо, поможем.

Младший снял яблоко, сунул блюдо в мешок. Они сели за стол, когда второй сказал задумчиво:

– Что-то странное с этим каликой… Я наблюдаю за этими местами давно. Переправа была уничтожена лет сто тому. Еще печенегами… С тех пор никто о ней не слыхивал.

– Давно он в этих краях не бывал… – сказал младший безучастно.

Затем умолк на полуслове. Глаза его полезли на лоб.

В полночь калика толкнул рыцаря, тот вскочил – настороженный, ладонь на рукояти меча, сразу вперил взгляд во тьму, будто и не спал.

– Все тихо, – успокоил Олег. – Не забывай подбрасывать хворост. Мелкий, прогорает быстро.

Он улегся, накрыл голову волчьей шкурой. Женщина мирно спала по ту сторону костра. Ее пухлые губы чуть приоткрылись, на лице было удивленно-обиженное выражение. Томас отвернулся поспешно, показалось, что подглядывает, а это недостойно добродетельным воинам Христовым.

Томас сел спиной к огню – только безумец садится на страже к огню лицом, – всматривался и вслушивался. Ночь на редкость тихая, звезды по-северному мелкие, но острые, как осколки стекла, а на востоке уже светлеет полоска. Нелегкий крест возложила на него судьба.

Волосы на затылке шевельнулись. В теплой и тихой ночи словно невидимое крыло холода коснулось его с головы до ног. Коснулось и пропало, но ощущение тревоги осталось. А он привык доверять своим ощущениям. Кто не доверял, уже не вернутся из великого похода за освобождение Гроба Господня…

В небе пронеслась хвостатая искорка. Томас перекрестился, проводил настороженным взглядом. Когда звездочка падает, кто-то умер, как говорят, но сейчас отдал богу душу не меньше чем король. А то даже император.

Хвостатая звезда пронеслась через полнеба, разрослась, за ней потянулся сноп искр. Томас углядел даже черное тело с растопыренными крыльями.

Земля дрогнула от тяжкого удара. В сотне шагов взметнулся сноп пламени, прогремел натужный рев. Ревел могучий зверь, немолодой, раздраженный. В реве слышалась угрюмая мощь и беспощадность.

Томас положил обнаженный меч на колени. Калика перевернулся на спину, сказал сонно:

– Не спишь?

– Заснешь тут…

– Добро…

Он засопел, повернулся на бок и попытался натянуть несуществующее одеяло. Женщина спала беспробудно, лицо выглядело очень юным и беззащитным. За лесом снова полыхнуло огнем, багровые отблески упали на ее лицо. Томас осторожно накрыл ее своим плащом.

Дракон взлетел, видно было, как распростер крылья над лесом. Сноп огня вырвался из пасти. Томас наконец рассмотрел, что навстречу дракону стремительно двигается розовое пятно. Дракон был на половине пути к нему, когда оно превратилось в блистающее облако.

– Пресвятая Дева! – взмолился Томас. – Кто с кем дерется?

Облако приняло форму гигантского раскаленного копья. Дракон в последний миг метнулся в сторону, но дохнул жаром, вывернув шею. Хвост копья заискрился и рассыпался. Тут же копье обратилось в огромного зверя из огня и молний, метнулись один к другому навстречу, сшиблись в треске молний и грохоте, от которого задрожала земля.

– Сэр калика, сэр калика!

Волхв с неудовольствием приоткрыл один глаз:

– Опять не спится?

– Сэр калика, посмотри, как дерутся!

– Эка невидаль… Все время кто-то с кем-то бьется. Радуйся, что бьют не тебя.

– То-то и странно. Мы рядом, а кидаются друг на друга.

– Вот и смотри, зато не заснешь.

Дракон ревел и рвал когтями волшебного зверя, тот неустанно менял форму, однако дракон как-то удерживал, хватал пастью. Молнии полыхали так часто, что видно было только непрерывный трепещущий, как крылья бабочки, свет.

Женщина наконец проснулась, глаза были как два блюдца.

– Что это?

– Морды друг другу бьют.

– За что?

– Сэр калика считает, наши мешки делят.

Она смотрела непонимающе. Одна огненная стрела вонзилась в землю уже в десятке шагов. Противники взмыли выше, на миг исчезли за невидимыми в ночи тучами. Грохот стал глуше, молнии блистали темно-багровые, раскаляя и поджигая облака. Сверху накатила теплая волна, их обдало запахом паленой шерсти.

Томас с завистью покосился на калику:

– Никогда не понять мне отшельников… Страшатся нарушить какой-либо ритуал, а на такую драку даже не повел глазом!

– Может быть, ему грешно?

– Смотреть?

– Смотреть и не вмешаться – это нехорошо. Так нас учили в детстве.

Томас с удивлением покосился на девушку:

– Вас что, тоже в пещерах учили? У нас в просвещенной Европе даже короли не умеют читать и писать.

– Просвещенной?

– Ну, верой просвещенной. Это важнее, чем уметь складывать закорючки в слова. А сэр калика… Я думаю, не просыпается нарочно. По твоим словам, ему надо быть на чьей-то стороне… А он, судя по всему, и сам не знает, кто и за что дерется.

Лунный свет падал на ее лицо. Глаза казались темными впадинами, кожа неестественно бледной. Вся она показалась рыцарю непривычно тонкой, совсем не той сильной и уверенной поляницей, какой видел ее всегда.

– Я вообще боюсь темноты, – призналась она, вздрогнув.

– Такой, – ответил он искренне, – я тоже.

Из туч падали с ревом, скрежетом и в сполохах молний дракон и его противник, что начал расплываться туманом, исчезать… Уже едва заметной светящейся дымкой опустился за лесом, и вдруг там возникла темная мрачная гора, а на горе вырисовывался на все более светлеющем небе замок – с зубчатыми башнями, перекидными мостами, окруженный высокой стеной.

Дракон поднялся в воздух выше, кинулся на замок, как падающая лавина. Томас зажмурился и сжался в комок, когда дракон ударился грудью о замок. Земля затряслась, позже донесся густой гул, будто ударили в гигантский колокол. Томас видел, как дракон, будучи почти вровень с замком, перегнулся через стену, хватал страшной пастью башню.

Вдруг замок озарился светом, будто там лишь сейчас проснулись. Дракон яростно взревел, сшиб вторую башню, но свет слепил и жег, дракон ревел от боли и ярости.

Земля тряслась, воздух стал сухим и горячим. Томас смотрел на битву исполинов остановившимися глазами. Костер угасал, женщина бросила на багровые угли ветку. Томас опомнился, калика велел огонь поддерживать, швырнул остаток хвороста. Не занялось, женщина поспешно встала на четвереньки, дула на угли, смешно раздувая щеки. Багровый свет освещал ее лицо снизу, оно показалось Томасу чужим и страшноватым.

Костер наконец разгорелся, но рассвет явственно теснил тьму. Томас начал поглядывать на калику: будить, не будить? Заодно можно расспросить о странных противниках. Томас начал догадываться, почему калика спит. Дракон и волшебство могут драться всю ночь и весь день. Не лишать же себя сна или обеда.

Женщина решила за него: калика открыл от толчка один глаз, другой, сел, сладко потягиваясь.

– Черт-те что снится ночью.

– Да уж, – сказал рыцарь ядовито. Тяжелый удар потряс землю, подернутые серым пеплом угли подпрыгнули, запылали коротким ярким огнем. – Взгляни-ка туда.

Волхв почесался, зевнул, глаза были еще сонными.

– А, вот почему мерещилось всякое… Ты бы испек зайчика или хотя бы пару рябчиков. Дорога длинная!

Томас сказал обидчиво:

– Испечешь! Все зверье от страха попряталось под листья, дрожмя дрожит.

– Вот и бери голыми руками. А-а, ты ж умеешь только по-рыцарски, когда сотня загонщиков прямо на тебя выгонят оленя. Да еще и привяжут!

– Сэр калика, – сказал Томас дрожащим от негодования голосом, – я понимаю, что ты спал плохо, снилось что-то гадкое, но нехорошо все вымещать на мне!

– Нехорошо, – признал Олег сокрушенно. – Винюсь, сэр Томас. Как ты думаешь, если снится коза на веревке – к добру ли?

Томас указал пальцем через плечо, где противники метали друг в друга целые реки молний.

– Если такая коза, то явно к добру. К добру и радости. Подойди поближе, от радости запоешь и даже затанцуешь.

Калика достал из мешка краюху хлеба, разломил. На дракона и сверкающий замок даже не повел бровью. Глаза у него были грустные и усталые.

Из замка били непрерывные струи света. Дракон корчился, отступал, бросался сбоку, бил лапами. Его черные крылья полностью накрывали замок, но струи света прожигали рваные дыры, наконец крылья вовсе превратились в лохмотья. С отступлением ночи замок и дракон бледнели, а молнии становились все слабее. Гром уже не сотрясал землю, ревел измученно, как старый больной зверь.

Калика отряхнул крошки, сунул остатки хлеба в мешок и поднялся. Из-за виднокрая полыхнул яркий луч, поджег первое облачко. Оно заполыхало оранжевым огнем, озарило и землю. Замок стал вовсе призрачным, заколыхался, как утренний туман. Дракон рос, гигантские крылья отделились от грузного тела, поднялись выше и рассеялись в небе. Туловище дракона превратилось в клочья тумана, те унесло свежим ветерком.

– Ну вот, – сказал Томас с облегчением, – пошел черт по тучу, а из нее и стрельнуло. Не зная броду, поперек батьки в пекло не лезь!

– Пошли, – сказал калика. – Я от твоих поговорок скоро на дерево полезу.