Юрий Никитин
Имортист

ГЛАВА 9

Впереди милиционер перекрыл движение, мы пронеслись на красный свет автоматического светофора, дурак, не понимает, кто проехал, Коваль проследил с благосклонностью, бросил в крохотный микрофон пару коротких слов, выслушал ответ, лицо не изменилось, заговорил так же тихо, но я услышал:

– …пусть начальник канцелярии президента… хорошо, тогда пусть займется руководитель администрации президента…

Я перехватил его острый взгляд, брошенный в мою сторону. Проступили рифленые желваки, разговор оборвался. Я старался вспомнить, что в моем штате есть кто, еще не только не привык, но и не запомнил: начальник канцелярии президента, руководитель службы президента, глава пресс– центра президента и множество других лиц, которые должны меня обслуживать, то есть получать инструкции и следить за их выполнением. Вообще-то, я наивно думал, что я должен давать распоряжения министрам, главам силовых структур, а то и вовсе премьер-министру, а тот уже сам раздаст рядовым министрам, кому что делать конкретно, но, похоже, я слишком мало понимаю в этой сложнейшей структуре…

Нахлынуло чувство тревоги и неуверенности, как будто вступаю голым и безоружным в дремучие места Амазонки. Для кого-то кремлевские коридоры – самое то для интриг, продвижек, но не для меня, теоретика, у меня другое поле деятельности… И какого хрена я послушал тот глас и взялся выводить тупое и ленивое стадо рабов, которым и так было хорошо?

Из груди вырвался вздох, телохранитель впереди не шелохнулся, но я ощутил стыд и мгновенное раздражение. Что это раскисаю, ведь я не только для них всех – огромная и непонятная сила, появившаяся непонятно откуда, я в самом деле эта самая сила, что проламывает омертвевший хитин, выбирается наружу, а вокруг на веточках либо еще куколки, либо вовсе весело жрущие зеленый лист гусеницы, что и не подозревают о будущей метаморфозе… если доживут, конечно.

Машина влетела в Кремль на такой скорости, что, зацепись крылом в узких Боровицких воротах, нас бы перевернуло раз двадцать, побивая всех гиннессов.

У ступеней дверцу распахнули сразу двое, прикрывая меня огромными телами. Я взбежал к дверям резво, стараясь облегчить им работу, да и опаздываю, нехорошо.

При моем появлении из-за стола поднялась Александра, сегодня еще красивее, чем вчера, просто роскошно красивая, с крупной приподнятой грудью, глубокий вырез, узкая талия нерожавшей женщины, и обезьяна во мне тут же моментально дорисовала, даже подала как набор слайдов целую вереницу картинок, как я ее пользую на этом столе, возле стола, в ее же кресле…

– Здравствуйте, Александра, – произнес я благожелательно, почему-то перейдя на «вы», добавил с улыбкой маститого государственного деятеля: – Вольно, вольно…

Однако, проходя мимо, я показал ей кулак. Она ответила чарующей улыбкой, в которой ясно читалось: надо, господин президент. Надо. Я скривился, мол, знаю, что надо, но я же человек, а человеку все всегда не так, как бы карта ни выпала.

Телохранитель распахнул передо мной дверь, но пока створка не встала за мной на место, отгородив кабинет от ее апартаментов, я чувствовал на спине пристальный взгляд женщины. Взгляд женщины ощущается иначе, со временем начинаешь чувствовать различие.

Они встали у стены все трое, строго по рангу: массивный Казидуб, военный министр, высокий подтянутый Ростоцкий, министр внутренних дел, и серокардиналистый Мазарин, министр госбезопасности. Я переступил порог с заготовленной улыбкой, они слегка вытянулись, я так и не понял: шутка или всерьез, сказал с порога:

– Прошу меня извинить, слегка опоздал.

– Президент не опаздывает, – бухнул Казидуб, – а задерживается.

Я пошел с протянутой рукой, у всех ладони сухие, крепкие, горячие, только у Мазарина рукопожатие несколько нервное, словно бы успевающее быстро-быстро просканировать все линии жизни, скопировать и занести в мозговой файл.

– Прошу к столу, – сказал я.

Кресло приняло меня в объятия, сделанное под старину, но с учетом особенностей моей спины и поясницы, в которых вообще-то нет ничего особенного, стандарт, однако медики в первый же день ринулись всю мебель приводить в соответствие, так сказать. Силовики рассаживались неспешно, но без медлительности, сразу ощутилась их скрытая сила, за спиной каждого либо элитные милицейские части, либо суперкомандос, а то и вовсе танки и самолеты.

Я изо всех сил старался не показать свое беспокойство, даже страх. В моем мире все-таки больше людей непосредственных, у которых что на душе, то и на лице, а эти вот, Ростоцкий и Мазарин, с их моложавыми лицами немолодых подтянутых деятелей, из другого мира, где у всех искренние улыбки, крепкое рукопожатие, даже смотрят все одинаково: с вниманием в глаза собеседнику, все бы хорошо, если бы не у всех одинаково, что выдает принадлежность к одному клану, чьи лица, как у бойцов антитеррора, всегда закрыты масками.

Я быстро рассматривал их, картинки на дисплее не передают ни запаха, ни ощущения мощи, исходящих от этих людей. Грузный бегемотистый Казидуб, вид отдыхающего пенсионера на лавочке в скверике, он и сейчас отдыхает, только его великолепный мозг, хранящий горы секретов, никогда не отдыхает и трудится вне зависимости от того, где находится и чем занят мозгоноситель.

Ростоцкий, похожий на терминатора, такой же высокий, крепко сбитый, с неподвижным лицом и холодным прицеливающимся взглядом, говорит очень мало, неприятный металлический голос лишен окраски. Я был удивлен, прочитав в его досье, что он успел покуролесить в не такой уж и давней молодости, трижды был женат, куча детей, пил, употреблял тяжелые наркотики, но затем его качнуло в другую крайность: готов расстреливать не только поставщиков, но и самих наркоманов. Хотя, возможно, он и прав, как временная мера годится, чтобы расстреливали и употребляющих наркотики. Для общества они почти все потеряны, а угроза от них велика: наркоман ради дозы идет на любое преступление. Лечить же их сил и средств не хватает, страна бедная, а наркоманов чересчур много. Вот уменьшим хотя бы массовыми расстрелами, вылезем из этой ямы, тогда и начнем лечить одиночек.

Мазарин же прямой, как световой луч, с резкими чертами лица, взведенный, как курок, глаза холодные, похожие на осколки льда. Сейчас не сводит с меня взгляда, решает, как держаться.

Казидуб положил на стол папку, накрыл ладонями и сказал гулким голосом:

– Сразу хочу сказать, господин президент, что мы все… я говорю также от имени Игоря Игоревича и Ростислава Иртеньевича… вот они сидят, в самом деле рады, что на президентских выборах победили вы. Мы, честно говоря, не верили в вашу победу… Слишком уж невероятно, чтобы к власти пришли просто умные люди, но… вы это сделали! Мы с Игорем Игоревичем и Ростиславом Иртеньевичем тоже считаем себя людьми умными… это, конечно, шутка, но в каждой шутке только доля шутки, так что мы – ваши люди. Располагайте нами, как своими бойцами!

Ростоцкий улыбнулся одними глазами.

– Мы ваши люди, – повторил он ровным голосом. – Помимо службы, помимо долга.

Мазарин, что явно предпочел бы отмолчаться, сказал вынужденно:

– Присоединяюсь. Полностью.

Он вытащил из папки листок и протянул мне через стол. Я бросил взгляд на дату, всего четверть часа назад госсекретарь США выступил с очень резким заявлением. Неоправданно резким, как тут же оценили независимые журналисты. В России к власти пришел фашизм, русский фашизм, не больше и не меньше, и долг всего цивилизованного человечества… С полчаса объяснял, что должно делать все цивилизованное человечество под руководством США, намекал на санкции против стран, что не присоединятся к крестовому походу против России, сулил льготы при разделе добычи. А добыча на этот раз просто сказочная: огромная территория России, привольно раскинувшаяся на треть Европы и половину Азии. Под собственно Россию можно оставить небольшой участок вокруг Москвы в пределах Московского княжества двенадцатого века, остальное – странам, что исповедуют священные принципы демократии и гомосексуализма…

Мазарин сказал негромко:

– Прогнозируется, что заявление госсекретаря вызовет небывалый энтузиазм в среде гомосеков, извращенцев и прочих демократов. По городам пройдут манифестации в поддержку. В некоторых штатах США этих демонстрантов встретят…

– …наши люди, – мрачно пошутил Ростоцкий.

– Нет, – сказал тем же тоном Мазарин, – их встретят немногие здоровые силы, что еще остались в том больном обществе. Хотя Ростислав Иртеньевич в какой-то мере прав, все здоровые силы на планете – наши люди. Стычки и драки прогнозируются небольшие. Полиция и национальная гвардия теперь вмешиваются сразу же, вмешиваются быстро и решительно. Сопротивляющихся разгонят, а извращенцы продолжат путь к Вашингтону, требуя покончить с Россией.

– А им, конечно же, пойдут навстречу, – буркнул Казидуб, однако его шутка прозвучала горько и чересчур серьезно. – Ладно, я вот что хочу сказать вам, господин президент, за нас всех… С коммунизмом у нас ничего не получилось. Слишком высокая цель для простого человечка – счастье человечества!.. А вот с имортизмом может пройти. Все-таки во главе угла ставим шкурные интересы… А прикрыть их высокими словами сможем всяко. Строители коммунизма уже во втором поколении растеряли энтузиазм, хоть и видели еще цель, а вот третье поколение потеряло из виду и цель… Здесь же все наоборот: чем дальше будет уходить общество от сегодняшнего дня, тем ближе осуществление самый сокровенной мечты человечества – быть бессмертным!..

Он выглядел мрачным, немолодой, очень немолодой человек, все еще крепкий, как горный кряж, но по нормам ему уже в следующем году надо оставлять службу по возрасту.

– В том числе и сокровенной мечты обывателя, – добавил Ростоцкий. – Чтобы из столетия в столетие жрать, жрать, жрать, чтобы трахаться и трахаться, не теряя потенции, а потом так же тысячу лет, миллион, сто миллионов лет…

Мазарин усмехнулся одними глазами.

– Хорошего червячка вы закинули в пруд, – сказал он тоном профессионала по забрасыванию червячков на крючке. – Поймались парни и в белых шляпах, и в черных!.. Прекрасная работа.

– Спасибо, – поблагодарил я сдержанно.

На дисплее вспыхнул огонек, я коснулся клавиши. Строгое лицо Александры заполнило экран.

– Господин президент, – проговорила она ровным мелодичным голосом, – вам подать кофе, что вы заказывали?

Кофе я не заказывал, но ощутил внезапно, как мне его не хватает.

– Да, – сказал я с чувством облегчения, – тащи… И еще…

Она прервала:

– Я знаю их вкусы, господин президент.

Экран погас, Ростоцкий перевел взгляд на меня.

– Западная Европа, – сказал он, – подсунула нам свою сокровенную мечту о коммунизме, чтобы мы погибли при ее реализации. Именно так с Россией едва не получилось… но все-таки мы выбрались из обломков с новой мудростью. С имортизмом. Вы уж простите, что и мы, трое держиморд, примазываемся…

Я улыбнулся как можно добродушнее, светлее, сейчас у нас идет взаимная пристрелка, притирка, оценка друг друга, они спешат высказать свое положительное отношение к имортизму, что значит – готовы сотрудничать всерьез. Я именно тот президент, который возьмет на себя ответственность, когда перегнут палку с «при попытке к бегству», «оказал вооруженное сопротивление» и всеми этими понятными эвфемизмами, когда очень нужно отправить на тот свет мерзавца, против которого нет ну никаких улик.

Вошла Александра, на широком подносе дымящаяся чашка кофе, я уловил его божественный аромат, в желудке жадно квакнуло. Кроме кофе, высились две бутылки с прозрачной жидкостью, тонкостенные стаканы, горка бутербродов и еще одна чашка с кофе, поменьше.

Казидуб помог ей перегрузить на стол, она кивнула с улыбкой, благодаря, ушла. Я ухватил большую чашку, Казидубу досталась поменьше, а Ростоцкий элегантно откупорил бутылку и налил в бокал минеральной воды. Взглянул вопросительно на Мазарина, тот качнул головой.

Я сделал большой глоток, горячий ком прокатился по пищеводу. Я сказал с горячим сочувствием, ничуть не переигрывая:

– Не стыд и уныние вы… мы должны испытывать! А чувство гордости, что строили Великое, и – горечи, что не удалось построить. Ведь для всего человечества строили! Так и было на всех лозунгах: «Коммунизм – светлое будущее всего человечества!» Да, не получилось, весь мир прыгал вокруг и кричал, потрясая бутылками коньяка и колбасой: дураки, ничего не получится!.. Все люди – свиньи!.. Все – свиньи!.. Все – от Фрейда, потому ничего не получится! Лучше больше жрать, трахаться, лежать на солнышке, чем строить Великое!.. В конце концов мы отступились, выстроив огромный дворец лишь до половины. И жить в нем нельзя, и труд какой вложен… Теперь ломаем, чтобы на его месте построить множество обычных мелких жилищ. И не надо стыда, что не получилось. Другие даже не пытались, духа не хватило. Хуже того, из мелочной зависти всячески вредили, мешали, пакостили… Да, мы не смогли устоять, когда весь мир хором доказывал, что умный в гору не пойдет!

Мазарин проговорил медленно, серые глаза смотрели не на меня, а в меня, я, несмотря на частые глотки горячего кофе, чувствовал холодок в кишках:

– Всегда и везде человечеством управляли умнейшие, мудрейшие, сильнейшие. Во всех странах, во всех эпохах. Даже там, где на престоле оказывался дурак, уйма умнейших людей правили его именем. И лишь в те редкие периоды, когда дурак в самом деле обретал власть, королевство немедленно гибло под натиском народов с более умными правителями. Сейчас же наступил короткий по меркам истории странный период, когда власть в самом деле захватила толпа. Во всяком случае, во всех странах Европы. Нет, не захватила, просто у сильных взыграло чувство вины, такая вот странная аберрация психики, и сильные дали народу власть, а сами тоже, морщась, запели с ними похабные песни, стали смотреть ток-шоу. Стыдно друг перед другом, но как быть, сейчас все так делают… в смысле, абсолютное большинство, а эти умники, чтобы не выделяться, тоже смотрят или хотя бы делают вид, что смотрят футбол и сериалы, где все только и делают, что трахаются, трахаются, трахаются, ведь на другое дебилы просто не способны, да и дебилы-зрители не поймут ни сложности сюжета, ни умелые композиции, если эти композиции не из голых баб и потных мужиков.

Казидуб допил кофе из своей крохотульки, с огорчением понаклонял чашку во все стороны, размазывая темную кашицу по стенкам. Кустистые брови приподнялись, ощетинились, ставши похожими на тесный строй копейщиков, изготовившихся встретить атакующую конницу.

– А мне вот другое понравилось, – заговорил он медленно, неторопливо, – ненависть всего мира в последние два-три десятка лет умело направлялась на СССР. Концентрировалась и направлялась. Как снаружи, так и изнутри. Но вот СССР внезапно вышел из этого противостояния… Если хотите, можете утверждать и дальше, что СССР проиграл холодную войну, пусть это тешит чью-то демократическую душу, но мы, политики, понимаем, что наши правители проделали мудрейший и хитрейший трюк! Распустив СССР, тем самым убрали мишень. Из могучего противника превратились в разочарованных и обнищавших строителей, которым так и не удалось построить не то Вавилонскую башню, не то Баальбекский храм, не то восьмое чудо света. Но…

Он с самым хитрым видом вскинул палец, оглядел всех из-под тяжелых массивных, как у рептилии, век. В кабинет вошла Александра, на подносе блюдце с ломтиками лимона. Он артистически тянул паузу, вскидывал брови, шевелил губами, взгляд становился острым и внимательным, но это, оказывается, он следил за своими руками, осторожно отрывающими тонкую желтую шкурку. Потом очень серьезно положил ломтик в рот. Ростоцкий буркнул с лицемерным сочувствием:

– Склерозим помаленьку? Вы говорили о бабах, Михаил Потапович. О том, как вчера ходили в баньку с Фаиной Петровной и ее подругой… Как ее, говорите, звали?

Казидуб с тем же хитрым видом покачал головой, проглотил лимонную дольку и продолжил:

– Мудрый ход в том, что мировое общество, дотоле не сводившее подозрительных взглядов с СССР, вздохнуло с облегчением, повело очами по сторонам и… ужаснулось, увидев дракона на том месте, где раньше видели рыцаря на белом коне! Оказывается, за это время, постоянно указывая всем на СССР, США превратились в чудовище куда более могучее, отвратительное, ни с кем и ни с чем не считающееся ради своих простеньких животных целей: жрать побольше, работать поменьше, грабить всех, куда дотянутся руки. А руки отросли, отросли… И вот сегодня уже весь мир, в том числе и Европа, с ужасом и отвращением смотрит на США, которым совсем недавно не просто симпатизировало, а чувствовало неподдельную любовь… И хотя это еще не наша победа, однако камни летят не в наш огород.

Александра принесла еще поднос, заполненный подогретыми булочками и парующими рогаликами. Я следил с настороженным вниманием, разыгрывается непонятный мне ритуал, все его знают, все трое силовых министров в этом кабинете чувствуют себя как дома, я хоть и хозяин, но пришлый хозяин, я даже не знаю, у какого стула подпилена ножка.

Ростоцкий поднялся, в руках крохотный лазерный диск.

– Господин президент, позвольте?

Я кивнул, Ростоцкому и комп мой привычнее, чем мне, он умело вставил диск. По экрану пронеслись светлые полосы, тут же черно-белое изображение показало, как внизу пробежал человек, ворвался в магазин. Съемка велась с высоты, явно видеокамера установлена на столбе. Жаль, вид со спины, лица не разглядеть, только фигура, но по ней определять – чересчур сложно. Следующее изображение уже из помещения магазина. Человек с черным чулком на голове вбежал с пистолетом в руке, быстро ограбил кассу и выскочил. Теперь лицом к телекамере, однако чулок на голове не дал рассмотреть лицо. Вскочил в поджидавшую машину, та сразу рванула с места. Хорошо виден номерной знак, Ростоцкий нарочито остановил изображение, увеличил. Я кивнул:

– Что дальше?

– Номера могли быть фальшивыми, – сказал он, – хотя не у такой мелочи… Но самое интересное дальше.

Мелькнул черный квадрат, явно монтировали пленку впопыхах, дальше снятая с вершины придорожного столба панорама Ленинского проспекта, обилие машин с одной стороны и такое же с другой. Ростоцкий подвигал пультом, выделил кусок изображения, увеличил, еще и еще, пустил в замедленном. Съемка под углом сверху, отчетливо видно скорчившегося в машине человека, он торопливо стащил с лица чулок, поднялся, запыхавшийся и со взъерошенными волосами, огляделся дико, заулыбался, что-то сказал водителю.

Ростоцкий сместил изображение, показывая номер машины. Внизу бежали цифры, показывающие время с точностью до сотых долей секунды.

– Их проследили до Солнцева, – сказал он. – Взяли на въезде. Просто солнцевским оперативникам позвонили, предупредили. Пригласили понятых, так чтобы с соблюдением всех процедур старого мира. Что теперь?

ГЛАВА 10

Казидуб опустил пожеванный ломтик, мне показалось, что он даже дышать перестал, Мазарин же застыл со стиснутыми челюстями, взгляд его, острый, как заточка, впился мне в лицо. Я старался держать лицо неподвижным, как у фараона, но мысли носились, как муравьи на горячей сковородке.

– Мы закладываем прецедент для нового судопроизводства, – проговорил я холодноватым голосом. – Подобных случаев множество, все эти орлы получают смехотворно крохотные сроки, едва-едва успевают пройти в лагере курсы краткосрочного повышения квалификации… и выходят уже настоящими убийцами.

Ростоцкий молча кивал, Казидуб и Мазарин смотрели неотрывно. Я закончил тем же холодноватым голосом:

– Провести суд по самой ускоренной формуле. Осудить и расстрелять. С показом по телевидению… в ночные часы и с комментариями. Что получим от расстрела? Ну, в первую очередь в голову лезут цифры, на сколько сократится количество лагерей, надзирателей, тюремных врачей, поваров и прочего обслуживающего персонала, однако это все ерунда… Да, ерунда в сравнении с тем, что отныне частный бизнес будет знать, что грабителей расстреливают, что мирным жителям в ночное время можно пройти Москву из конца в конец и не быть ограбленным. Но больше всего имеет цену сладостное ощущение, что эти гады-хапальщики получают по заслугам…

Ростоцкий проговорил торопливо, впервые растеряв невозмутимость:

– Потому что все меры по заключению в тюрьмы, по мнению населения, недостаточны…

– Да, – согласился я, – ибо преступники выходят и не просто воруют снова, а, как я уже говорил, выходят куда более… опрофессионаленными. И уже не простыми воришками. Да и мстят тем, кто помог их засадить. А здесь решение окончательное. Нам очень нужна поддержка населения. Да что там именно нам! Им самим нужна еще больше. Должны ощутить, что власти ценят их намного выше, чем ворье, как делали все предыдущие режимы… Ценит и оберегает! Только надо провести все через судебную процедуру. Быструю, ясную, прозрачную, чтобы даже у самых явных врагов не было сомнения в том, что казнили виновных. Пусть нападки будут только за жестокость наказания. Но тут-то мы выиграем, симпатии населения на нашей стороне!

Они смотрели на меня испытующе, словно я был абитуриентом, а они не меньше чем деканы, к которым я попаду. Казидуб проговорил с некоторым сомнением в голосе:

– Но имортизму вроде бы наплевать на мнение простого населения?

Я вскинулся:

– Как это наплевать? А откуда же браться имортам?.. Да и чем выше к нам доверие, тем крепче власть, успешнее экономика, железобетоннее оборона… Древние говорили: неумен тот, кто может совсем избавиться от врага и медлит с этим! Да, мы должны казнить ворье. Казнить жестоко, ибо когда вот так, неказненные, ездят на мерсах и строят особняки при зарплате среднего школьного учителя – это удар по устоям доверия к власти. Дело не в самих ворах, потери от них не так уж и велики, но удачливого вора видят тысячи и говорят с горечью: ну что у нас за государство, что за страна, что за власть, мать ее, что не могут остановить это?..

– Это больше зависть, – проронил Казидуб.

– Ну и что? – возразил я. – Пусть зависть. Но видят, что можно воровать, можно оставаться безнаказанным и жить припеваючи, шиковать, покупать виллы на Сейшелах! А это унижает тех, кто не ворует. Неважно, что большинство не ворует вовсе не из высокой морали, а из боязни попасться. Однако, когда воров будут расстреливать, а их виллы отбирать… даже если предусмотрительно записаны на племянниц, то остальной народ с облегчением вздохнет. Да, и со злорадством! Но это укрепит их позицию неворования! А так одни преступления прокладывают путь другим, это аксиома. Общая суть законов в том, что они должны искоренять пороки и насаждать добродетели, так ведь? А искусство законодателя в том, чтобы выгода, извлекаемая злодеем из его преступления, была совершенно несоизмерима с тем страданием, которое ему за это угрожает. Но когда на воле жизнь омерзительная и бедная, а в тюрьме кормят и учат, как воровать лучше, то любой вор без страха идет на очередные курсы повышения квалификации!

Все трое перевели дыхание, Казидуб потянулся за булочкой, Мазарин же сказал потеплевшим голосом:

– Господин президент, вы нам сильно облегчаете работу. И вообще – жизнь. Но себе копаете могилу.

– Штаты со своей сворой тут же накинутся, – предупредил Ростоцкий. – Вам мало того, что вас уже мешают с дерьмом из-за той виселицы?

Казидуб вздохнул:

– А мы все еще не успели модернизировать нашу оборону.

Мазарин сказал быстро:

– Единственное, что могу предложить я, это утечка сверхсекретных сведений насчет биологического оружия.

– А это что за черт?

– Что на территории США заложены контейнеры со смертельными вирусами. Если по России будет нанесен удар, то эти контейнеры автоматически раскроются.

Лицо Ростоцкого вытянулось.

– Надеюсь, шутите? Мы сразу попадем в список стран– изгоев. Весь мир будет нас ненавидеть и желать нам гибели!

– Мы опровергнем все слухи, как грязную ложь. Но их ведомство будет знать, что это не шутка.

Я спросил медленно:

– А эти контейнеры… они в самом деле… существуют?

Все трое разом замолчали, все-таки как много в них общего, наконец Мазарин прямо взглянул мне в глаза.

– Господин президент… вы в самом деле хотите знать такое?

Я подумал, покачал головой:

– Нет. Не стоит вникать в ваши профессиональные мелочи.

Александра заглянула в кабинет, цепкий взгляд сразу оценил обстановку, через пару минут вошла с небольшим серебряным подносом, там дымилась большая чашка, я уловил аромат крепкого душистого чая. Некоторое время слышалось сосредоточенное сопение Казидуба, звяканье ложечки, однако я чувствовал, как в кабинете очень медленно сгущается атмосфера. Так бывает, когда на залитое солнцем пространство наползает тяжелая грозовая туча. Здесь, внизу, еще не видят, она двигается там, куда не смотрим, под ногами пока еще солнышко и скачут кузнечики, однако незримое уже давит, тяжелее дышать, что-то гнетет, растет ощущение беды, и тщетно растерянно шаришь очами по сторонам и близлежащим окрестностям.

Казидуб сказал чуточку виновато:

– Господин президент, вы уж простите нашу бесцеремонность… Так уж повелось, мы здесь всегда перекусывали. Я встаю рано, очень рано, успеваю проголодаться, а наш министр внутренних дел, наоборот, спит, как крот, для него сейчас как раз время просыпаться… а Мазарин просто жадный. На халяву что угодно съест. И выпьет.

Все трое посматривали испытующе, понятно, сейчас пока что идет простой треп, устанавливаются взаимоотношения, идет проверка друг друга на вшивость.

– Что с внешней политикой? – поинтересовался Казидуб. – Да, я внимательно читал программу имортизма, с которой вы на выборы… но что теперь? Насколько будете соблюдать?

Я развел руками:

– В каком болоте мир, если в который раз спрашивают? Неужели разрыв между словом и делом стал нормой? Неужели нет людей, что выполняют обещанное? Реформа календаря не сокращает срок беременности: Юса все равно умрет, вне зависимости от того, пришел у нас к власти имортизм или не пришел. США выбрали легкую жизнь, легкие пути, но легкие пути ведут в тупик – это наше кредо. Тот, кто хотел легкой жизни, не пошел за Моисеем из благодатного Египта в жестокую и безводную пустыню. Да, имортизм тоже многих отпугивает, но многие великие истины были сначала кощунством…

Мазарин усмехнулся тонкими бескровными губами:

– А то, что называем прогрессом, не представляет ли собой замену одной неприятности другой?

Казидуб спросил с подозрением:

– Это вы об имортизме?

– Да ладно вам цепляться-то, – ответил Мазарин с предостережением в голосе. – Знаю, что слово не воробей, вылетит неосторожное – вернется трехэтажное. Я хочу сказать, что, начиная новое дело, надо быть готовым даже к тому, что все получится. Как мы уже знаем, имортизм через Интернет пошел шириться по США и Европе… Новый, так сказать, призрак…

Казидуб вздохнул:

– Призрак бродит по Европе… а гадить ходит в Россию. Может быть, надо было имортизм подбросить только Западу? Пусть сломают, гады, шею при попытке построить?

– На этот раз у нас верная карта, – заверил я. – Хорошо смеется тот, кто…

– А не два туза? – спросил Казидуб скептически. – Тот, кто смеется последним, смеется, быть может, и лучше всех, но приобретает репутацию дурака.

Все трое повеселели, начали перебрасываться шуточками, тяжелая атмосфера не ушла, а как бы стала меньше замечаться. Так поступаешь, когда с неприятностью справиться невозможно, стараешься делать вид, что ее нет вовсе. Политика страуса, что прячет голову, но оставляет беззащитным зад.

Я сказал шутливо, стараясь попасть в тон, но вместе с тем медленно выбредая из теплого болота к твердому берегу серьезности:

– Пожалуй, мы – самая юморная страна в мире. Вернее, юморной народ. Юморение у нас по всякому поводу и без повода. Каждый нормальный ныне должен получать по емэйловой рассылке с десяток отборных анекдотов и выплескивать их по дороге на работу: в лифте, на троллейбусной остановке, в транспорте, при встрече с коллегами. Теперь это свидетельство нормальности, лояльности и демократичности.

Казидуб поморщился:

– Помилуйте, у нас была Советская власть! Кто пикнет – того к ногтю. Ирония была единственной отдушиной для мыслящего человека. Высмеивалась вся партийная дурь, а уже заодно – все на свете. Попутно. Когда начинаешь иронизировать, то остановиться трудно. Патриотично настроенные люди могут быть только при подлинной демократии!.. И настоящие коммунисты – только при демократии. Во всяком случае, сразу видно, что настоящие. Не ради льгот и возможностей получили партийный билет. Потому на Западе практически нет тонкой иронии, нет юмора с двойным дном, нет ядовитых намеков – там не от кого прятаться.

– Потому там жирный гогот, – сказал Мазарин с отвращением. – А весь юмор, это когда поскальзываются на банановой кожуре, в одежде падают в ванну с мыльной пеной и получают пинка под зад!

– Да, – согласился Ростоцкий. – Им не приходилось истончаться в иронии, чтобы наш дорогой Игорь Игоревич не ухватил за штаны да не утащил на цугундер… Издержки свободы. Но не самые плохие, верно? Лучше отсутствие тонкого юмора, чем присутствие диктатуры?

Все трое смотрели на меня, словно ожидали только им известного сигнала. То ли масонского, то ли три зеленых свистка к атаке.

Я сдвинул плечами:

– Я вообще-то о другом. Это проклятое юморение по инерции высмеивает всё и вся. Уже нет ничего святого… а общество не может развиваться без святого! Что-то да должно быть свято. Ирония и сарказм хороши, когда что-то есть еще, несокрушимое. Когда нужно побыстрее разрушать старое здание, чтобы строить новое.

– Но когда нет этого нового?

– Оно есть, – ответил я серьезно. – Мы называем это имортизмом. Это очень серьезно. И это, в самом деле, спасение для человечества как вида. Но мы и его по инерции высмеиваем! У нас уже сложился дурацкий стереотип: если человек серьезный, то – дурак, урод. Если хохмит, острит и сыплет во все стороны приколами и анекдотами, то – мыслящий, тонкий, всепонимающий, душа общества! Но пока что ни один юморист ничего никогда не создал, это забыли?.. Будда, Христос, Мухаммад, Кромвель, Лютер, Ленин – они все были очень серьезными, очень.

Мазарин тонко усмехнулся:

– Не планируете им выдать партийные билеты имортистов?.. А то я слышал, их готовы зачислить и в фашисты, и в общечеловеки…

Я поморщился:

– Люди простенькие, ограниченные, но с большими претензиями, не в состоянии осмыслить, что в мир пришли новые силы. По старинке пытаются подогнать их под понятия фашизма, хоть и в другой обертке, тоталитаризма или аристократизма. Нет, мир меняется стремительно, а фашизм ушел вместе с граммофонами и патефонами. А они все твердят тупенькое, что ничто под луной не ново, что ветер возвращается на круги своя… Это верно было в древности, там одно столетие похоже на другое… да что там столетие, тысячелетиями ничто не менялось! – сейчас же только глобализм и антиглобализм чего стоят! Пусть попробуют найти им аналогии в древнем обществе! Или хотя бы недавнем. Не-е-ет, новое время – новые песни.