Никита Тренклер
Гедонизм
Глава 5. К сожалению, не замечено
Апатов всё так же лежал на койке и всё так же припоминал; ему казалось, что какая-нибудь деталь может оказаться решающей в его, с позволения сказать, биографии. «Что если без неё паззл возьмёт и не сложится? Нет, раз уж я решил думать, то… надо думать порядком… Какой же тут порядок, интересно знать? Чепуха какая-то, а не порядок. И всё-таки…» Он заложил руки за голову и прикрыл глаза.
Что-то начало проясняться в его голове, придавившей большие и шершавые ладони. Припоминалось.
Через три дня (почему-то наш герой запомнил точное число) после того, как Сёма познакомил двоих своих друзей, произошёл ещё один интересный разговор. Апатов тогда лежал на диване и лениво читал. Ему неумолимо хотелось спать, но он как будто чувствовал, что сейчас – не время. И как раз в секунду, когда он был готов сдаться и заснуть, в дверь позвонили. Апатов вскочил и побежал открывать с мыслью: «Странные новости. Кто бы это мог быть?» А время для посещений выбрали действительно неудобное. Воскресенье, около 11 утра, когда все беззаботно спят и всячески наслаждаются своим существованием.
– Гоша? – удивился Апатов, отворив дверь и увидев знакомое лицо, но тут же принял самый дружелюбный вид.– Хотя чего это я удивляюсь! Во сколько сегодня встал?
– В семь,– улыбнулся Гоша, пожимая руку друга.
– Ну проходи, чего встал-то? Сейчас чаю заварю…
Сёма заварил и, внося чашки в просторную гостиную, застал Радина за рассматриванием интерьера. Гость стоял в центре комнаты и увлечённо смотрел на картины над декоративным камином. Их было две. И выглядели они почти одинаково. На первой – Петербург, и на второй – Петербург. Те же здания, тот же угол – на обеих, даже свет точно так же падал. Но вот нарисовал художник так, чтобы на одной картине была ночь, а на другой – день, на одной – солнце, а на другой – луна.
– С творчеством знакомишься? – спросил Апатов, ставя чашки на прозрачный, чистейший стеклянный столик.
– А? – будто не слышав вопроса откликнулся Гоша.
– Человек, у которого мы эти картины купили, по одной не продавал. «Либо две берите, либо проваливайте», говорит. Торгашеская душа, что с него взять. Хорошо хоть, что красиво… Ты зачем пришёл-то, Гоша?
– Да, точно,– он наконец отвлёкся от картин и вспомнил.– Поговорить с тобой хотел, Сёма. Есть одна вещь, которой я должен с тобой поделиться. По-хорошему, ещё тогда надо было сказать… После прогулки. Но как-то духу не хватило. Да и говорить особо не хотелось…
– Что за вещь? – заинтересовался Апатов.
– М-м-м… Ну ты знаешь, у меня всё время эти проблемы с началом разговора, поэтому скажу как есть. Я здесь из-за Паши.
– Из-за Паши? Глевского что ли?
– Да, из-за него.
– Ха-ха, не понравился тебе этот товарищ, правда?
– Нет, как раз очень большая неправда. Он умный, говорит хорошо – не то, что я,– да и в целом он неплохой человек. Только вот… несчастный он.
– В каком это смысле несчастный? По-моему, он очень даже счастливый. Посмотри на Пашу: у него же всё есть! Живёт в достатке, все девочки от него без ума, все ребята в друзья к нему набиваются. Да по сравнению… хоть с бытом того же голодного, никому не нужного племени, это райская жизнь.
– Ты прав, но по-своему. Паша… Ему не хватило чего-то в детстве: может, родительской заботы, может, понимания… Да, скорее, понимания. Я не психолог, Сёма, но я знаю, что такое быть несчастным.
– Ну тогда рассказывай,– ободрительно пробубнил Апатов, отхлёбывая чай.
– Хм-м… Вот представь: ты ребёнок, а из близких людей у тебя только няня, которой до тебя нет почти никакого дела. Дети ведь… Они же чувствуют, когда кому-то наплевать, э-эх… Потом, когда подрастаешь, няню увольняют, и у тебя не остаётся даже этого отстранённого, но хотя бы немножко родного человека. Отец всё время на работе, матери нет… Друзей тоже нет. По дворам гулять не пускают, чтобы не испортили, вот и нет друзей.
Ты хочешь поговорить, и не с кем! В школе хочешь с кем-нибудь познакомиться, и тоже не с кем! Разве будут общаться с таким вот тихим, скрытным мальчиком?..
В какой-то момент ты просто понимаешь, что ты один. Ты один… и тебе уже никто не нужен. Ты привык. Тащишь всё на себе, и вроде бы ничего. Это, может быть, самое страшное – осознать своё одиночество… Понять, что ты никому не нужен. Это большое испытание, Сёма…
– Ничего себе ты разложил! Я бы так, может, никогда бы и не подумал… Но действительно: с чего ты взял, что именно так всё было? Просто увидел и понял?
– Нет, конечно, нет. Это только предположение. Но у того, что было с Пашей на самом деле,– та же суть.
– Почему ты так уверен? – проникновенным голосом спросил Апатов.
– Потому что мы с Пашей похожи.
– Как эти картины над камином,– добавил Сёма, чему-то усмехнувшись.
– Да, да! Так и похожи. Я бы мог быть Пашей, а Паша мог бы быть мной, но окружения у нас разные с самого начала – вот в чём проблема. Хотя… Нет, всё-таки в окружении дело: в семье, в друзьях… Правда один раз и я со своими друзьями и семьёй оступился, поэтому Бог его знает.
– Оступился? Расскажи, Гоша… Если это не слишком личное, конечно.
– Нет, не слишком личное, хотя я не люблю эту историю вспоминать… Но я, по-моему, затем сюда и пришёл, поэтому надо… Надо говорить.
Ты же знаешь, я в семье старший… Ну, среди братьев и сестёр, конечно, ха-ха-ха… Да, старший, значит… Мы как-то раз в парке гуляли. Я, папа, мама и два брата. Сашка, младший из нас, увидел какой-то ларёк, где игрушки продавали, и говорит: «Папа, купи, пожалуйста». Захотелось ему пистолетик такой, который жёлтыми пульками стреляет. Красивый такой пистолетик, нам с Ваней, другим братом, тоже понравился. А их там, на витрине, три было, пистолетика этих.
Мы тоже попросили, и папа разрешил. К ларьку подходим, отец деньги достаёт и… покупает только два пистолетика: на третий денег не хватило… Папа меня тогда по плечу хлопнул и сказал: «Ты же старший, уступи Ване, он с тобой поделится обязательно». И Ваня говорит: «Поделюсь». Я отвечаю: «Ладно». Проехали, мол. Но нет, не проехали.
За нами в очереди семейка стояла. Тоже отец, мать и сын. Все аккуратные, красиво одетые, не то, что мы… Так вот, до них очередь дошла, и они взяли и купили последний пистолетик… А с ним и полприлавка…
На меня тогда нашло что-то. Злоба какая-то, гнев – даже не знаю… Я просто не понимал, почему они живут лучше, почему они заслуживают больше меня… Почему я родился в своей нищей семье. В конце концов, почему мои родители понаделали детей, которых не могут обеспечить… Но я ничего не показал. Подумал: «Не тряпка же я, как-нибудь справлюсь». Дальше пошли гулять…
Как-то так получилось, что все разошлись… Эх. Ваня со своим пистолетиком убежал стрелять по кустам, родители заговорились о чём-то. И в какой-то момент я понял, что остался вместе с Сашкой. А он видит, что я задумался и мрачный иду, и говорит мне: «Гоша, не грусти, возьми». И пистолетик свой протягивает… Я уже хотел взять этот пистолетик и об землю разбить, но мне пришла в голову странная идея, и я передумал…
Знаешь, мы когда во дворе в войнушки играли, один мальчик всегда меня просил, чтобы я стрелял только по ногам. «Если в глаз попадёт, то убить может», говорил. Кто ему такое рассказал?.. Хотя это неважно. Важно то, что я ему верил и всегда стрелял по ногам. А тут… Эх… Тут я вспомнил его слова.
В общем, я стрельнул из этого игрушечного пистолетика… Хорошо, что Сашка успел зажмуриться. Что было в моей голове?.. Я думал, что я один, и что нужно бороться за хорошую жизнь. Поэтому и… Да.
Когда я понял, что Сашка жив, то сразу же решил, что он сейчас разревётся и родителям всё расскажет. «Вот, мол, я с ним поделился, а он что сделал!» Но ничего такого не было. Только две слезинки упали: больно. Пулька в веко попало, а он и звуку не подал. Посмотрел на меня, растерянного, злого, подошёл и обнял. «Выброси его», говорит, «это плохая игрушка»… Я стою, ничего не понимаю: всё же не так должно было быть!.. Извинился через силу, а он мне опять: «Я не сержусь, Гоша». И к родителям побежал…
Гошин голос немного дрожал, но смотрел он светло, даже как-то вдохновенно. Внезапно улыбнулся:
– Я тогда увидел, как ошибался. Я был не один, совсем не один, если тот, из-за кого я «жил плохо», оказался на моей стороне. Сашка понял меня и простил, простил и обнял! Он меня изменил, Сёма, и в ту минуту я осознал, зачем я должен жить. Зачем все должны жить. Мы… добро должны нести! Мы должны понимать и прощать, потому что мы все одинаковые. Просто выбираем разное, потому что растём по-разному! Я начинаю путаться, эх… Но я вот что понял тогда: мы… М-м-м… Всё, что с нами происходит, происходит не просто так. Может, я глупо говорю, но я в этом теперь уверен.
Гоша замолк и отпил из своей чашки. Апатов изумлённо смотрел на него, подпирая голову рукой и усмехаясь, и вдруг сказал:
– А что, Гоша, я даже согласен с тобой! Оно, может, и глупо звучит, но хорошо. В этом есть какой-то… альтруизм, что ли? Правда, Паше такая идея точно не понравится. Слишком сильно религией отдаёт, а у него на это аллергия…
– В этом и проблема, Сёма. Если бы он просто был далёк от религии… Но я ведь не просто так всё это тебе рассказал. Нам спасти его надо… Спасти Пашу.
– От чего?
– От ошибки. А то он тоже, может быть, выстрелит…
Глава 6. Только логика
Апатову чудовищно не везло с Катей. Он писал в дневнике: «Прошла неделя самых холодных отношений во всей моей жизни. Не стыжусь пафоса. Катя не то, что не говорит со мной – мы перестали встречаться взглядами, и она как будто меня избегает. Очень хочу встретиться и всё ей прямо изложить».
Но через пару дней решимость Апатова иссякла, и изложить прямо не получилось. Вместо этого появилась ещё одна запись в дневнике: «Говорят, мы все любим образ. Что ж, я, возможно, согласен с таким заявлением. Наверное, это всё глупости, и Катя мне не нужна. Да и Паша вроде бы прав: себя я люблю, и никого другого. Хотя на днях он мне сказал, что я трус… Впрочем, он и тут прав. Только я не отказа Катиного боюсь. Я, скорее, боюсь взаимности. Чёрт возьми, я же ничего в этом не смыслю! Что я буду делать, если Катя не пошлёт меня куда подальше?
Да-а… Наверное, перечитаю года через три и посмеюсь: какой же дурак. Но любовь… Это всё на словах понятно, а что на деле получится – большой вопрос. Да и нужен ли я ей такой? Она же видит, что я просто мальчик, что я не знаю ничего. То есть вообще ничего! Вот оно, моё испытание, про которое Гоша недавно говорил. Если и есть вещь, которая со мной произошла не случайно, то это – золотая клетка. Прямо как у Паши. Хотя у него клетка была покрепче, пожалуй».
Апатов боялся. Ему хотелось, чтобы его просто любили – без всякой ответственности и без всякой работы над собой, просто, беззаветно и идеально. И в то же время он не хотел подвести Катю. Нужно было стать достойным: то ли по-рыцарски, то ли исходя из чистой логики. «Но ведь засмеют, гады, если начну везде за ней тащиться…»,– думалось Сёме.– «Да и не хочется, честно говоря. Не мой это путь». Так и решил, что ничего не будет делать: сложится, так сложится, а не сложится – плевать.
Но всё-таки поглядывал Апатов на Катю. И всегда и везде встречал другой взгляд – добрый, даже восхищённый, однако другой. Галя смотрела. И каждый раз Сёма в злобе отворачивался, пока как-то раз не понял: «Да я ведь такая же Катя… Влюбил по глупости, а теперь морду ворочу. Нет, нельзя так – аккуратнее надо быть, злее и холоднее. Чтобы даже повода не давать…» Поделился этим с Пашей. Тот согласился: правильно, мол, решил, но «дело тут не в чужих чувствах».
– Неужели тебе интересно, как там страдает какая-то сучка? – говорил Глевский.– Если ты не уверен, я раскрою секрет: тебе плевать на неё настолько же, насколько Кате плевать на тебя. Главное, чтобы никто не надоедал своей… с позволения сказать, любовью.
Поэтому молодец! Хвалю за решение. Начинаешь, друг мой, мыслить верно, хотя сбиваешься иногда… Пока.
Только после этих слов Апатов вспомнил свой разговор с Гошей. Глевского-то надо было спасать.
…
Одним обыкновенным вечером Сёме позвонили. Он снял трубку и услышал знакомый низкий голос:
– Добрый день, достопочтенный господин! У меня новость.
– Добрый, Паша. Что за новость? – отвечал наш герой.
– Приходи сегодня ко мне, и сам всё услышишь. Буду ждать тебя часов в девять.
Короткие гудки. Апатов пожал плечами. Однако к девяти часам собрался и пошёл.
На улице заканчивалась осень: это был дождливый, ещё бесснежный ноябрь с голыми деревьями, мутными лужами и щемящей, непонятной тоской. В такое время что-то давит на людей. То ли сожаление о прошедшем, то ли боязнь за будущее. И всё-таки приятно бывает погулять в ноябре: сначала немного погрустишь, подумаешь о жизни, а потом соберёшь волю в кулак и даже усмехнёшься себе. Чего это раскис?
Точно так же было с Апатовым: он вышел из дома нехотя, лениво, но потом ощутил чуть ли не прилив сил. Ноябрьская свежесть ударяла в лицо. Откуда-то сверху доносилось то ли жужжание, то ли писк: что-то где-то пилили. Наш герой поднял голову и увидел за дымчатыми, изувеченными облаками несколько звёзд. Его сразу же необъяснимо потянуло к этим маленьким светлым точкам, и стихи сложились сами собой:
Отчего меня манит дальше,
За чужие витки вселенных?
Хоть бы раз заглянуть за дверь.
Сбивший нюх от искомой фальши,
Раздробив кулаки на стенах,
Неужели бегу теперь?
«Допишу потом»,– подумал Апатов, сворачивая к большому коттеджу, отгороженному от чужих глаз высоким забором.
Странно было ему. Мир, целый мир окружал Апатова, но здесь и сейчас он был только тут, в невзрачном пригороде Петербурга. Почему? Почему всё это происходит именно с ним? Откуда всё взялось и почему набросилось сразу, не подождав ни года? Жизнь решалась, Апатов это чувствовал, ещё заходя в калитку. Чувствовал и ничего не мог поделать: он был слишком мал для того. «Да стоит ли, в конце концов?» – размышлял наш герой, нажимая на звонок. Паша открыл.
На миг Апатов замер: слишком уж удивило его довольное лицо Глевского. Таким его никто не видел уже очень давно. Но читалась во всём Пашином виде что-то ещё: он двигался слишком резко, и движения его напоминали движения механизма – такие же точные, угловатые и не очень-то живые.
– Вот и гости,– протянул Паша, обнажая верхний ряд зубов, которые, казалось, тоже улыбались, только сами по себе.
– Вот и они,– ответил Апатов и зашёл в дверной проём.
Коттедж, в котором жил Паша, был не из тех, что строят вместе с добрым десятком кирпичных близнецов. Нет, это был дом, полностью возведённый по задумке Виктора Глевского – Пашиного отца. Это был даже не дом, а какой-то современный замок: с двумя лестницами, восходившими сначала на второй, а затем и на третий этажи, с гостиной, отличавшейся панорамным окном в гигантский неухоженный сад; с шестью спальнями, тренажёрным залом, баней и балконом, который стоял на двух мраморных колоннах. Но весь этот размах не делал современный замок уютным. Даже наоборот: чувствовалось, что здесь никто не жил.
– Что, опять любуешься, Сёма? Каков домище, а?! Постарался папаша, ой как постарался: один раз спросил, сколько он за этот блеск выложил – так ведь не сказал! Темнит мой родитель…
Апатов повернулся вокруг себя, к чему-то принюхался и ответил:
– Вы здесь топите?
Паша поднял бровь и внезапно расхохотался:
– Странный ты человек, Семён. На кого же мы похожи? Ха-ха-ха,– зазвенел его металлический, но искренний смех.– Ты уж меня прости, но я давно не слышал, чтобы такую чушь спрашивали.
– Да нет, я серьёзно,– усмехнулся и Апатов.– Такое ощущение, что не топите совсем. Холодно как-то… И-и… Знаешь, какой-то бездушный у вас дом, необжитый. Иногда зайдешь к кому-нибудь, и чувствуешь: чем-то пахнет, что-то шумит, а потом и на какой-нибудь полке что-то интересное заметишь. У вас наоборот…
– А что, разве лучше, когда пахнет и шумит?
– Да кто его знает, как лучше…
Апатов снял куртку и прошёл за Пашей к большому квадратному столу, в центр гостиной. Сел на высокий стул, но оказалось неудобно: ноги некуда поставить – пересел на холодный кожаный диван.
– Что, брат, всё ещё мёрзнешь? – раздался голос Паши из какой-то кладовки.
– Есть немного…
– Ну так сейчас исправим! Подожди-ка… Вот. Нашёл твоё спасение. Да и мне не помешает…
Паша вышел из маленького закоулка в кухне, держа бутылку красного вина.
– Видал ты когда-нибудь такое? Бордо! Двадцать лет валялось по погребам, а теперь – тут, в моей руке.
Разлили по бокалам, выпили – Апатов поморщился.
– Ты чего это? Неужели не нравится?
– Да, гадость какая-то…
– Зато какая польза для репутации… Помню, мне тоже не нравилось сначала, а потом я пил, пил и вдруг понял, что дело не во вкусе. Впрочем, в нём что-то есть, в этом пойле, я всегда это знал. Но если бы отменили когда-нибудь in vino veritas, то само vino не пережило бы и Платона. Мода, дружище…
Помолчали, ещё выпили, и тут Паша как будто вспомнил:
– А чего это мы такие праздные? Я ведь тебя за делом позвал, Сёма. Угадаешь, что случилось?
Он хитро посмотрел на Апатова.
– Угадаешь тебя, Паша… Опять над кем-нибудь издевался, признавайся?
Глевский снова засмеялся своим металлическим смехом, но на этот раз послышалось что-то диковатое в отрывистых звуках выпускаемого из груди воздуха.
– Не совсем. Разве что над собой, но только чуть-чуть, ха-ха. Думай шире, Семён.
– Сдаюсь.
– Даю подсказку: иногда это делают от руки.
– Ба, да ты писатель, Павел Викторович!
– В точку, Сёма, в точку. Рассказ я написал. Читать его, правда, некому, но если всё-таки опубликуют, то может выйти… большая вещь. Это ведь уже почти классика: всё пережито и мной, и до меня, но почему-то никак не обсуждается. А по-моему, идея-то стоящая, главное – донести правильно… Где же он, рассказец? Та-ак… Нашёл!
Паша вытащил из полки несколько листов плотной белой бумаги, аккуратно скрепленных степлером. На первом из них красовалось заглавие: «Иди. Рассказ в повелительном наклонении».
– Вот он, опыт, Сёма,– странно проговорил Глевский и перевернул страницу.– А теперь, господа и дамы (если таковые имеются в этом доме), вы услышите чудеснейшую притчу. Притчу, правдивую настолько, насколько может обманываться человек, убегающий от своей природы. Человек такой априори несчастен, однако… сегодня вечером вы услышите историю другого, сильного и счастливого, потерявшего, но нашедшего… Итак, «Иди. Рассказ в повелительном наклонении»!
Ораторская часть Пашиного выступления закончилась, и ей на смену пришла часть читательская.
«Иди. Пока ты идёшь, они ничего не скажут тебе. Помни: ты не делаешь зла только потому, что тебя приучили. В твоей крови когда-то было много неудержимой ненависти, но её связали по рукам и ногам, ведь нет такого закона, чтобы человек любил человека. Знай: ты любишь только себя. Только себя и других в отношении себя. Иди.
Ветер, холодный, как пустота, бей в спину – так лучше. Так – меньше сомнений, что поступаешь неправильно. Несись же, колыхай деревья, срывай с них последнюю листву, почерневшую и скукоженную, ведь на что она? Ни на что.
Ты, решившийся, не забывай, куда и зачем идёшь. Когда жизнь – средство, это – цель. Родись для этого, живи ради него и умри за это. И никогда не забывай. Пока идёшь, представляй: если не ты, то кто же? Первый встречный? Нет, не справится. Первый лучший? Возможно, но смог бы ты доверить ему дело, будь у тебя власть, будь ты законом и силой? Вряд ли.