Натан Шварц-Салант
Пограничная личность. Видение и исцеление

Поскольку эти психические энергии могут вызывать сильную тревогу, неудивительно, что многие терапевты, работающие с пограничными пациентами, иногда начинают искать убежище в концептуальных схемах, обещающих безопасность при условии контроля над собственными аффектами. Терапевт пытается найти опору перед лицом интенсивных аффектов ненависти, гнева, голода и зависти, вместо того чтобы естественным образом пережить их. Кроме того, зачастую он будет избегать соприкосновения с хаосом и признания болезненного отсутствия эмоционального контакта с пациентом. Диагностирование клиницистом пациента как «пограничного» часто оказывается своего рода словесной магией, защитным средством, призванным лишить этого «трудного пациента» силы и подчинить его.

За прошедшие тридцать лет существенно увеличилось количество публикаций о пограничных пациентах, в которых предлагаются различные модели внутренней структуры этого личностного расстройства и причин, его вызывающих. Хотя подходы к работе с пограничным пациентом очень разнятся (Meissner, 1984), у терапевтов все еще сохраняется тенденция придерживаться «научной позиции» и пытаться упорядочить феноменологию состояния, которое мы называем пограничным. Эта «научная позиция» предполагает рационально-дискурсивный подход, согласно которому пограничная личность рассматривается как совокупность невротических и психотических механизмов, формирующихся вследствие блокировки процесса индивидуации в раннем детстве. Например, многие клиницисты придерживаются концепции индивидуации в младенчестве Маргарет Малер и рассматривают пограничное состояние как результат того, что не пройдена подфаза сепарации-воссоединения, которая соответствует возрасту примерно 15–22 месяцев (Mahler, 1980). Кляйниански ориентированные терапевты рассматривают пограничное состояние как следствие неудачного вступления в депрессивную позицию и непрохождения через эту фазу; они полагают, что человек, страдающий от этого состояния, постоянно подвержен влиянию преследующих аффектов, характерных для параноидно-шизоидной позиции (Segal, 1980). Отто Кернберг (Kernberg, 1975, 1984) комбинирует кляйнианский подход, теории развития и подход Эдит Якобсен (Jacobsen, 1964) к эго-психологии. Уильям Мейсснер, учитывая ограничения существующих моделей пограничной личности, комбинирует малеровскую концепцию с такими идеями, как семейные паттерны, генетические факторы и нарушения привязанностей на втором – третьем году жизни (Meissner, 1984). Правильное представление о последствиях дефицита привязанности в раннем возрасте, к которому привлекли внимание эти клиницисты, является ключевым для понимании пограничного состояния; и в самом деле, нужно внимательно рассматривать события первых месяцев жизни. Упомянутые выше подходы представляют определенную ценность и могут быть использованы, однако они ограничены в своих возможностях. Необходим другой, дополнительный подход – феноменология, столь четко сформулированная в рационально-дискурсивном ключе, должна быть помещена в контекст архетипического понимания, которое включает в себя символическое значение термина «пограничный».

«Символ, – говорит Юнг, – представляет собой лучшую формулировку малоизведанного» (1920, par. 815):

Что есть символ, что нет, – это зависит прежде всего от установки рассматривающего сознания, например, рассудка, который рассматривает данное обстоятельство не просто как таковое, но, сверх того, и как выражение чего-то неизвестного. Поэтому весьма возможно, что кто-нибудь создает такое обстоятельство, которое для его воззрения совсем не кажется символическим, но может представиться таковым сознанию другого человека. Точно так же возможно и обратное (Jung, 1920, par. 818)^[7].

Когда терапевты говорят о пограничном состоянии, часто это понятие неявно используется как символ определенных иррациональных состояний бытия, которые не могут быть исчерпывающе оценены в терминах, известных сознанию. Рациональное понимание сильных трансферентных переживаний, часто возникающих у терапевта при работе с пограничными пациентами, не охватывает в достаточной мере истинную природу этого опыта. Динамику переноса-контрпереноса нельзя осмыслить без четкого понимания того, как тонкое тело переживается в поле взаимодействия. Терапевт должен быть в состоянии осознавать тонкие состояния сознания. Эти состояния не могут быть дифференцированы на ментальные и физические, но почти осязаемо содержат в себе оба компонента; переживания на уровне тонкого тела являются ядром пограничного процесса. В пределах полей взаимодействия, констеллирующихся в ходе психотерапии, можно выделить различные свойства тонкого тела. Эти свойства, проливающие свет на пограничное состояние, Юнг рассматривает в своих работах по алхимической символике.

Символический аспект термина «пограничный» происходит из того факта, что в работе с пограничной личностью возникают состояния, которые колеблются на границе между индивидуальным и архетипическим так, что аспекты того и другого переплетаются, и часто – причудливым образом. Итак, терапевту приходится иметь дело с иррациональными элементами, которые существуют не только в пациенте, но и в нем самом. Эти состояния сознания, казалось бы, можно объяснить в терминах комплексов пациента или терапевта, однако факт остается фактом: поле взаимодействия может вызывать состояния слияния или холодной отстраненности, препятствующие эмпатическому пониманию. Альтернативой этому могут быть состояния союза, которые выходят за пределы полярности процессов слияния/сепарации. Ни одно из этих психических состояний не может быть сведено только лишь к индивидуальным аспектам терапевта или пациента.

Это движение между индивидуальными и архетипическими уровнями является принципиально важным: пограничное расстройство может быть частично интерпретировано в терминах конструктов теорий развития и концепций внутренней структуры подходов объектных отношений, однако на самом деле состояния, которые вынужденно переживаются в общем поле взаимодействия, не могут быть исчерпывающим образом описаны с позиций этих подходов. Напротив, терапевт вступил в ту область, которая лучше всего воспринимается при символической установке. Психика пограничной личности индуцирует проникновение в области, которые нелегко распознать и которые обычно избегаются, – в сферы хаоса, без которого невозможно человеческое обновление.

«Граница» присутствует в мифах многих культур. Это область психики, где нарушается ориентация эго и констеллируются мощные силы, которые эго слабо контролирует. На древних картах иногда познанный мир изображается окруженным клубами тумана и морскими змеями. Эти символические образы – одновременно и выражение страха и трепета человечества перед встречей с неизвестным, и попытки очертить и определить известное. В древнем Египте Эфиопия считалась пограничной территорией, т. е. областью, населенной людьми, которые могли контролировать опасные силы и были адептами черной магии. Египтяне понимали важность демонических сущностей, которые бушевали в «пограничной зоне» и вызывали страх и замешательство. Фактически, они инициировали процессы на «границе» ради возрождения Осириса, несмотря на то, что именно эти «пограничные» процессы разрушали основы жизни и порядка. Поскольку в рамках переходного обряда человек сталкивается ради обновления с самыми опасными силами, разрушающими порядок, египтяне попытались вплести эти силы в ткань своей мифологии, таким образом признавая, что демоническое не должно быть полностью отделено от повседневной жизни.

В египетской мифологии центральная четверица богов включает позитивную мать – богиню Исиду, ее супруга – милостивого царя Осириса, ее сестру Нефтиду (ассоциирующуюся с эфиопской царицей Асо) с супругом Сетом – демоническим антагонистом Осириса. Египетская мифология может с успехом служить моделью пограничных состояний: параноидное Око бродит по вселенной; позитивная Великая Мать Исида становится партнером главного демона Сета в битве против собственного сына Гора; баталии между Гором и Сетом приводят к тому, что Сет вырывает око у Гора, а Гор лишает Сета тестикул. Мы можем сказать, что их битва символически отражает то, что часто происходит в терапевтической ситуации, когда внутри поля взаимодействия с пограничным пациентом под властью проективной идентификации способность терапевта к имагинальному ви́дению и эмпатии уменьшается; в результате происходит «атака» на пациента, его кастрация за то, что он «был столь негативным».

Наиболее впечатляющая фигура египетской мифологии, Осирис, является мертвым богом, но это не значит, что он – бог мертвых. Беспомощный и инертный, он лежит в Нижнем мире в ожидании искупления (Rundle Clark, 1959). Осирис кажется защищенным в своем мазохистском уединении; он лежит неподвижно, обвитый змеем, атакующим его, если он осмеливается приподняться. Этот образ отражает переживания пограничного пациента, само существование которого оказывается под угрозой при малейшей попытке индивидуации. Напряжение древнеегипетского ритуала искупления Осириса, его девятидневных мучительных страданий, отражает огромные затраты энергии терапевта при работе с пограничным пациентом^[8].

Но египтяне не создали бы одну из самых значительных цивилизаций в мировой истории, если бы были нацией пограничных личностей. Напротив, они обладали талантом интегрировать такие пограничные состояния в свое культурное сознание. Они были способны осознать парадоксальную обновляющую природу тех состояний сознания, которые выглядят наиболее разрушительными. В работе с пограничной личностью большинство терапевтических рычагов мы получаем благодаря реакциям контрпереноса – реакциям, которые влекут за границу, в прежде заблокированные области хаоса. Но исходное условие терапии состоит в способности видеть эти условия в более широком контексте, не только как симптомы неудачных попыток индивидуации, а скорее как фрагменты психической и мифологической структуры, которая не была реализована во всей полноте.

Юнг говорил, что невротическая личность страдает от основной проблемы своего времени (Jung, 1942a, par. 18). Возможно, что союз двоих людей и процессы, которые его сопровождают – на алхимическом языке, coniunctio – могут быть отражением новой архетипической формы, появляющейся в коллективном бессознательном. Пограничные пациенты – люди, которые страдают от мучительной неспособности воплотить этот принцип союза. Страдание пограничного пациента может быть понято в терминах архетипических процессов, которые были фрагментированы: пациент переживает темные, разрушительные аспекты coniunctio, а его упорядочивающие и живительные свойства оказываются исключены.

Во время египетского праздника Сед происходила борьба между силами порядка и беспорядка, представленными Сетом и Гором, после чего следовали торжества в честь hieros gamos, священного брака между фараоном и царицей, который символизировал брак Исиды и Осириса. Точно так же за внешне разрушительными пограничными состояниями сознания скрыт новый порядок; этот порядок появляется из хаоса и принимает форму coniunctio. Опыт coniunctio может быть получен в пределах имагинальной сферы тонкого тела. В то время как темные разрушительные аспекты, относящиеся к coniunctio, доминируют при пограничном состоянии и в процессе работы с ним, терапевтическое осознание того, что мы имеем дело с более масштабным архетипическим паттерном, является решающим в терапии пограничных пациентов. Дезорганизующие аффекты тревоги, гнева или паники и связанное с ними ощущение бессмысленности могут быть ослаблены, если терапевт займет героическую позицию, которая иногда необходима, но героический образ действий препятствует пониманию цели и смысла страдания пограничного пациента. Подход к пониманию пограничных состояний, при котором тело, воображение и состояние единения ценятся наравне с рационально-дискурсивными подходами или даже больше, может преобразовать это страдание в значимый паттерн.

Используя в этой работе термин «пограничный», я с благодарностью принимаю предшествующие психоаналитические разработки и исхожу из этих моделей. Но символическое понимание этого термина также необходимо; этот подход позволяет проникнуть в области, которые невозможно полностью охватить рациональными средствами. Следовательно, в этой работе понятие «пограничного» следует понимать как гибрид символических и рационально-дискурсивных подходов.

Архетипические содержания обладают характерным качеством, которое Юнг, вслед за Рудольфом Отто, назвал нуминозным. Numinosum^[9], как в своих позитивных, так и в негативных формах, создает исключительные трудности для пограничного пациента. Этот объект, обладающий качеством нуминозности, является ядром любого религиозного опыта, и для него характерны и возвышенные, и демонические свойства; он связан с динамикой, неподвластной сознательному волевому контролю. Numinosum захватывает любого, и хотя мы надеемся на всевозможные рациональные способы ослабления его влияния на нас, это не отменяет того факта, что он составляет ядро наиболее важных переживаний человека. Функция религиозных систем, как показал Г. Шолем (1946), состоит в том, чтобы отделять человечество от numinosum, энергия которого часто рассматривается как источник слишком большой опасности. Психоаналитическая концепция первичного процесса не дает возможности осознать истинную природу numinosum, которая часто проявляется через эмоциональное затопление и архаичные образы. В рамках концепции первичного процесса также не признается трансформирующая сила numinosum. Юнг, однако, говорил, что на numinosum основывается весь его подход к исцелению (Letter, 8 August, 1945). Он имел в виду, что энергии и структуры архетипов несут в себе мощный обновляющий потенциал, и что имагинативное вовлечение в работу этих «богов» и «богинь» открывает пути исцеления, которые вряд ли могут быть найдены иными способами. Роль numinosum в его позитивных и негативных формах обсуждается на протяжении всей этой книги. Пограничная личность охвачена страхом перед numinosum и чрезвычайно уязвима перед его подавляющей мощью.

Когда Фрейд ссылался на «океаническое переживание», он использовал этот термин для рефлексии очень ранних состояний слияния матери и младенца (Eigen, 1987, p. 8, n. 10). Пограничный пациент страдает от отсутствия подпитки и поддержки со стороны этого «Океана». Но, как правило, он знаком с мистической сферой, в которой Океан – это не его собственная мать, а numinosum. У пограничной личности особенно заметно, как numinosum переплетается с обыденным. Работа с пограничной личностью часто толкает терапевта в область, которая находится «в промежутке» – между обыденным сознанием и той уникальной таинственной сферой, которую до сих пор относят к сфере мистики.

Аффекты пограничного пациента, которые появляются в ходе работы с ним, трудно описать, поскольку они не являются чисто индивидуальными, и поэтому не способствуют проявлению эмпатии, как правило, основанной на собственном раннем опыте терапевта. Пограничный пациент запутался в психических уровнях экстремальной интенсивности, которые имеют непосредственное отношение ко многим великим архетипическим темам в истории – к битве между богом и дьяволом, между жизнью и смертью; к возрождению души; и особенно – к великой драме соединения, которая находит свое выражение в архетипе coniunctio.

В главе 1 обсуждаются переживания, которые часто возникают в ходе терапии пограничного пациента. В главе 2 сравнивается пограничный пациент и нарциссическая личность, а в главе 3 рассматриваются искажения реальности, характерные для пограничного пациента. Глава 4 сфокусирована на центральном значении проективной идентификации в терапии пограничной личности, а в главе 5 я продолжаю эту тему в связи с динамикой тонкого тела. Кроме того, в 4 и 5 главах развивается идея о том, что бессознательная пара структурирует поле взаимодействия между терапевтом и пациентом. В главе 6 исследуется расщепление личности пограничного пациента на нормальную/невротическую и психотическую части. Эта дуальность осмыслена в терминах numinosum и далее увязывается со специфической логикой пограничного пациента, так искусно описанной Андре Грином. В главе 7 роман Апулея «Золотой осел» используется как опора для дальнейшей рефлексии – исцеления пограничного состояния через имагинальное понимание и телесное осознавание, которое может привести к coniunctio.

Глава 1
Рядом с пограничной личностью

[Есть такие] переживания [которые] охватывают человека и изнутри, и извне, а потому рационально их перетолковывать, тем самым апотропеически ослабляя, не имеет смысла. Лучше признаться себе в наличии аффекта и отдаться под его власть, чем путем всякого рода интеллектуальных операций или бегства, продиктованного чувством, уйти от себя.

Jung, 1952, par. 562^[10]

Введение

В последние годы термин «пограничное расстройство» оказался на слуху в клинической практике. В разговорах с коллегами терапевты говорят о том, как «с ними трудно», – это о пограничных пациентах, – и склонны сочувствовать друг другу. Характеристика пациента как «пограничного» может быть способом освободить терапевта от ответственности за любые серьезные ошибки. Тем не менее, пограничное расстройство личности существует и на самом деле создает исключительные проблемы в ходе психотерапии, не самая малая из которых – интенсивные негативные реакции терапевта.

В особенно трудные периоды лечения терапевт может со страхом ожидать прихода пограничного пациента на сессию и заранее переживать тревогу или испытывать своего рода фобию по отношению к пациенту. Нет ничего из ряда вон выходящего в том, чтобы задаваться вопросом «Насколько плохо будет на этот раз?» или «Что он скажет по поводу моей ошибки в прошлый раз?» Самым удручающим является ожидание нападения со стороны пациента, не столько словесного, сколько через энергию ненависти, которая, кажется, вызвана желанием, ни много ни мало, полностью уничтожить терапевта.

Как ни странно, пациент доносит до терапевта истину. Однако эта истина выражена в деструктивной форме. В египетском мифе Око Богини – символ архетипа Великой Матери на начальных стадиях творения – бродило по миру и разрушало все, что видело. Мы можем сказать, что Око олицетворяет собой имагинальный взгляд в деструктивной форме и соответствует «истине» пограничного пациента. Этот взгляд у пограничного пациента отщеплен и бессознателен. В ходе терапии мы сталкиваемся с ним, прежде всего, как с неопределенным требованием, эманацией, заставляющей терапевта быть начеку; он вызывает чувство вины, дискомфортное телесное напряжение и затруднения дыхания, и в дальнейшем – расщепление тела и разума. Очень часто возникает ощущение, что пациент сканирует терапевта бессознательным взглядом.

Под прессингом отщепленного взгляда пограничного пациента беседы часто перемежаются паузами, которые полны смысла, известного только пациенту; он, кажется, чего-то ожидает, как будто некоторые внутренние процессы пребывают в состоянии неопределенности до тех пор, пока на терапевта не снизойдет некое откровение. Такие моменты озадачивают, так как весомость пауз, кажется, не соответствует банальности предшествовавшей фразы. Таким образом, беседы в целом приобретают своего рода синкопированный ритм, в котором терапевт чувствует себя глупо – как человек, упустивший некий решающий подтекст во вполне рядовом разговоре. Фактически, часть пациента наблюдает за терапевтом в отчаянной надежде быть замеченной, и в то же время готова к яростному нападению, если ее проигнорируют.

В ходе лечения пограничной личности бессознательное око пациента наблюдает за терапевтом и оценивает его. Это око бдительно наблюдает за тем, какую сторону примет терапевт в сражении между базовыми потребностями человеческой природы и высшими запросами души. Таким образом, терапевт должен постоянно задаваться вопросом, остается ли он на «позиции души», пока пробирается через воздвигнутые пациентом эмоциональные контрольно-пропускные пункты. Действительно, особенно важно принимать во внимание душу пациента, когда поток повседневных мелочей затапливает и конкретизируется в проблемы, требующие решения. Поскольку эти «мелочи» – средство, при помощи которого душа должна быть обнаружена и встречена в подлинной связи «Я-Ты». Любое молчаливое соглашение о том, что между терапевтом и пациентом существует связь – когда, на самом деле, терапевт использует слова, чтобы вытеснить дискомфортное напряжение во взаимодействии – может оказаться катастрофическим для лечения. В этой драме бессознательный взгляд играет роль агрессивного защитника тяжелораненой души, которая была почти побеждена травмой ненависти и лжи длиною в жизнь. И все же эта душа обладает центральным, важнейшим смыслом в жизни и является сокровищем человека.

При работе с некоторыми пограничными пациентами бессознательный взгляд ощущается как почти автономное присутствие, которое вторгается во взаимодействие пациента и терапевта и порождает неясную тревогу, побуждающую обоих отщеплять от себя переживание встречи. Несмотря на то, что этот взгляд часто отрицают, именно он, будучи задействован, подталкивает субъекта к сражению не на жизнь, а на смерть, между истиной и заблуждением – в сущности, сосредоточенному на аутентичности связи между пациентом и терапевтом. С другими пограничными пациентами бессознательный взгляд, кажется, полностью отсутствует. В ходе лечения, однако, становится очевидным, что первоначальное восприятие терапевта было ошибочным. Напротив, этот орган бессознательного восприятия начинает проявляться в пассивном, инертном состоянии. Такие пациенты стараются быть послушными и часто проявляют мазохистические и истеричные черты характера. Но всегда, по мере того как продвигается трудный процесс помощи этим пациентам, сопряженный с интенсивными негативными аффектами, параллельно возникает и понимание терапевтом процессов бессознательного сканирования у таких пациентов.

В терапевтической работе с любым пограничным пациентом одна из главных задач состоит в том, чтобы обнаружить, контейнировать и трансформировать этот имагинальный взгляд, и часто это означает – замечать его и испытывать на себе его ярость, не избегая и не атакуя его за ту боль, которую выражает его правда. Через энергетическое поле, преследующее или милосердное, пациент передает имагинальное восприятие собственного бессознательного – как писал Юнг: «Бессознательный дух человека понимает правильно, даже когда сознающий разум ослеплен и бессилен» (Jung, 1952, par. 608)^[11].

Пограничный пациент подавил способность видеть эмоциональную истину намного сильнее, чем большинство людей, поскольку на раннем этапе формирования его личности этот способ видеть был расценен им как чрезвычайно опасный. Как правило, пациент бессознательно вступал в тайный сговор с родителем, чтобы не видеть его ненависть и психотические качества. Молчаливое «соглашение» вести себя так, будто все нормально, создало внутреннюю «пятую колонну», темную тень ненависти и гнева, сопряженную с требованием быть слепым и к собственным деструктивным качествам, и к таковым в других людях. Следовательно, неспособность терапевта привлечь такого рода имагинальное ви́дение того, что другие предпочли бы оставить невидимым (часто включая собственные ошибки терапевта), становится повторным разыгрыванием истории предательства пациентом собственного ви́дения.

С психологической точки зрения постоянство объекта достигается в результате восстановления имагинального взгляда. В египетском мифе Гор преодолевает жгучие и деструктивные аффекты Ока. Трансформированное Око становится защитником Солнца, символа рационального сознания, и обеспечивает непрерывность своего существования через еженощный спуск к Апопу, демону хаоса. Но в терапевтической работе с этим потенциально трансформирующим процессом часто не справляются, поскольку разворачивается грустная история бегства терапевта от сознательного или бессознательного гнева пациента. Терапевт изобретательно использует обман или пытается «убить» взгляд пациента посредством вытеснения, расщепления и отрицания своих собственных ошибок.

Терапевт может думать: «Только бы он не явился сегодня… Но тогда он, наверное, так или иначе поймет, что мой подход к отменам сеансов порочен! Я потребую оплатить этот час. Я должен. Ну, может и нет, возможно, я просто не сделаю ничего и насчет оплаты доверюсь ему. Нет, я надеюсь, что он придет. Я просто буду спокоен, сосредоточен и готов иметь дело с тем, что он приносит». Возможно, я слегка утрирую, но, полагаю, этот монолог знаком многим терапевтам, лечащим пограничных пациентов. Терапевт теперь сам становится пограничным! Он ненавидит пациента и лечит его, не испытывая к нему ни малейшего участия. Терапевт начинает проявлять хитрость, чтобы получить плату. Пациент также защитно идеализируется, поскольку ненависть терапевта к нему впоследствии отщепляется последством уловки: терапевт решает быть «открытым, спокойным, и сосредоточенным». И в то же время терапевт испытывает ненависть по отношению к самому себе, так как чувствует себя беспомощным и трусливым.

Эти чувства, испытываемые терапевтом, дают ключ к тому, что чувствует пограничная личность – глубокую ненависть и презрение к себе из-за собственного бессилия, ощущаемого при попытках изменить свою жизнь в лучшую сторону. Пограничный пациент будет «трусливо» рассеивать энергию, чтобы избежать чувства ненависти и ощущения, что его ненавидят, существующих внутри него. Это бегство только усиливает его отвращение к себе и отчаяние. Но это еще не все: реакции избегания у терапевта и тем более бегство от аффектов пациента подкрепляют убежденность пациента в том, что нет никого, кто по-настоящему присутствовал бы в его жизни. Тенденция терапевта к уходу от контакта подталкивает пациента к уже знакомому ему ощущению покинутости.

И в самом деле, пограничных пациентов часто покидают, по крайней мере, в их фантазии, и они мучительно осознают этот факт. Пограничный пациент готов к ощущению пустоты и подозревает, что так называемого «хорошего объекта» вовсе не существует. На самом деле и пациенту, и терапевту нужно испытать это состояние отсутствия, чтобы мог проявиться хоть какой-нибудь фрагмент аутентичности пациента. Эта подлинная крупица бытия часто оказывается смешана с горестным чувством, которое становится привычным для того, кто был изолирован в течение очень долгого времени. Но отчаявшемуся пациенту кажется, что единственная его надежда в том, чтобы быть «хорошим», уступать, действуя так, будто его отношения с терапевтом подлинны. Терапевт, как правило, предлагает пациенту свою позицию «открытости и готовности». Эта игра в шарады продолжается снова и снова, поскольку пациент часто оказывается «хорошим», и терапевт по достоинству ценит это, постоянно надеясь, что «приятное настроение согласия» сохранится всю сессию. Терапевт часто вступает в этот тайный сговор, замалчивая осторожные упоминания пациентом «плохих чувств».

Аффекты, столь часто выводящие терапевта из равновесия, естественно, опустошают и внутренний мир пограничного пациента. В результате пациент ужасно уязвим перед тем, что может казаться лишь легкими погрешностями в эмпатии со стороны терапевта. Типичный сценарий: пациент приходит с мыслями о ненависти и мести. В ходе сессии терапевт может несколько заскучать, быть отстраненным и чувствовать себя скорее аутсайдером, а не эмпатичным Другим. Если бы терапевт рефлексировал, а не отыгрывал эту отстраненность вовне, то мог бы почувствовать фальшь, а возможно, и то, что сказанное пациентом не стоит принимать всерьез. В ходе дальнейшей рефлексии ему на ум могла бы прийти идея, что, возможно, гнев пациента в действительности нацелен на самого терапевта. Но аффекты, от которых страдает пограничная личность и которые констеллирует в своем окружении, могут быть настолько интенсивными, что терапевт быстро оказывается не в состоянии рефлексировать и использовать воображение, которое только и могло бы управлять взаимодействием. Однако такая неудача часто тайно свидетельствует о бессознательной враж дебности терапевта к пациенту.

Однажды один пациент описывал мне спор с другом, и его самодовольство и зависть произвели на меня гнетущее впечатление. Я временно утратил свою рефлексивную установку и спросил о его роли в споре. На следующей сессии он сказал: «Все, в чем я нуждался, – это толика чувств от Вас, просто внимание ко мне хоть раз в жизни». Стоило ему произнести это, как проявилось энергетическое поле, шокирующее своей способностью вызывать вину. Эта энергия разрушила мою способность к рефлексии и умение использовать воображение. Я чувствовал, будто он хотел ни больше ни меньше, как моего полного унижения и поражения. Это взаимодействие с очевидностью проявилось на последующих сессиях, когда пациент вел себя так, как будто меня вовсе не существовало: непрерывность наших отношений была нарушена, а вся их история сведена на нет, и мы чувствовали себя чужими друг другу. Вся наша предыдущая работа, казалось, аннулирована. Нам понадобилось несколько недель, чтобы восстановить хоть какое-то ощущение связи, и в течение этого периода мне было особенно трудно помнить о том, что этого пациента преследуют и атакуют мощные аффекты, которые он побудил меня почувствовать.

Следующий пример тридцатилетней женщины, которая пришла ко мне на прием по направлению, иллюстрирует превратности имагинального ви́дения в работе с пограничным пациентом. Расположившись, она начала говорить:

Я ненавижу себя. У меня лишний вес, я ничего не довожу до конца. У меня большой талант, но я не использую его. По крайней мере, так люди говорят мне. Я похожа на размазню, у меня нет идентичности.

Скажите мне что-нибудь, и я поверю этому, скажите противоположное – и я снова поверю. Почему я не способна быть нормальной? Я старею. Это пугает меня. Я думаю о самоубийстве, но я знаю, что это – только отговорка. Я реально не сделаю этого, по крайней мере, пока. Мой отец был депрессивен и недоступен для меня. Я уверена, что это моя проблема. Моя мать никогда не могла совладать с собой, она всегда была очень тревожной. Это тоже не помогало. Я всегда беспокоюсь. Я всегда была такой, и я всегда пыталась справиться с этим сама. Я никогда не беспокою никого. Я справляюсь. Я скрываю это. У меня был рак пять лет назад. Они говорят мне, что теперь со мной все в порядке. Я не работаю. Моя мать поддерживает меня. Она не знает, что я не работаю, от этого она только стала бы еще более беспокойной и мне было бы сложнее искать работу. В последнее время я пробовала макробиотику^[12]. Я испробовала все виды диет. Ничто, кажется, особо не помогает. Я даже не знаю, хочу ли я быть певицей. Они все говорят, что у меня талант. Я знаю, что я – дерьмо. Я знаю, что вся как на ладони. Извините, если я затопляю вас. Но это – то, какая я. Есть, однако, то, что действительно беспокоит меня, – я не могу прекратить красть. Если бы меня поймали, я знаю, что убила бы себя. Но я не могу остановиться. Все пытаются помочь мне, все мои друзья волнуются. Просто у меня нет идентичности. У меня вообще нет никакого ощущения себя.

Пока она говорила, я не мог найти никакого доступа к ней. Я смотрел на нее, и она вступала в минимальный зрительный контакт. Меня медленно затапливало, и я чувствовал себя так, как если бы воздух становился более влажным; моя основа становилась более и более аморфной. Затем я вспомнил юмористическую надпись, которую однажды видел: «Не станешь думать об осушении болота, когда к твоей заднице подбираются крокодилы». Я хотел что-нибудь сказать, но ничего не приходило на ум, кроме банальностей вроде: «Я думаю, можно найти выход из сложившегося положения» или «Возможно, ваши сновидения помогут». К счастью, я удержался от этого. Позднее, когда я ощущал меньшее внутреннее давление, я спросил женщину, были ли у нее сновидения в последнее время. Она ответила, что у нее были сны, но она забыла их содержание.