Наталья Калинина
Тонкая нить предназначения

Пролог

Холод сентябрьской ночи обнимал его за плечи призрачными руками, порывистый ветер, словно подкравшийся сзади шутник, дул в затылок и норовил залезть под задернутую до ворота ветровку. И все же, несмотря на холод, странный морок рассеивал внимание и окутывал полудремой, что в данной ситуации было неуместно. Мужчина повел плечами, будто сбрасывая с них невидимые ладони, и вновь сосредоточился на наблюдении. Где‑то рядом хрустнула ветка. Неужели мальчишки не послушались и пришли сюда? Если так, то задаст он им трепки! Или это Лика? С нее тоже станется. Мужчина прислушался, не раздастся ли шороха шагов крадущегося человека. Но нет, все было тихо. Он сунул руку в карман и вытащил смятую пачку сигарет. Ожидать просто так – скучно. Особенно если толком не знаешь, чего именно. Но если бы он не был уверен в том, что что‑то произойдет, не променял бы крепкий сон на дежурство под темными окнами заброшенного здания.

Всегда исправно служившая ему зажигалка вдруг заартачилась: раздавались только холостые щелчки, да пару раз мелькнула не принесшая пользы искра. Может, это место на нее так подействовало? Ведь отключилась же у них днем вся исправно заряженная аппаратура, даже мобильники. От этой усадьбы можно ожидать чего угодно. Мужчина еще раз, уже без всякой надежды, щелкнул колесиком и наконец‑то высек маленькое пламя, от которого удалось прикурить. «Ну же, не подведи!» – обратился мысленно он к белеющему в темноте зданию, очертаниями похожему на внезапно появившийся перед носом круизного лайнера айсберг: оно казалось таким же холодным, величественным и… смертоносным. Но время шло, и ничего не происходило. Уже и полночь давно миновала – час, на который он возлагал большие надежды. Мужчина втоптал окурок носком грубого ботинка в землю, решительно закинул за спину рюкзак и поправил на шее ремень фотокамеры. Чего он и правда ожидает? Что в окнах вспыхнет свет, явив его взору темные силуэты? Если он хочет что‑то получить, то нужно идти внутрь.

Днем они с Ликой тщательно исследовали помещение и нашли, что лестницы в нем еще крепкие, а в полу нет дыр‑ловушек. Да и фонарь у него с собой мощный. Если, конечно, не выйдет внезапно из строя. Это здание заброшенной усадьбы на самом деле таило в себе немало секретов. И только он так подумал, как заметил в одном из окон на втором этаже вспыхнувший и тут же погасший приглушенный огонек, будто некто подавал кому‑то условный сигнал. Мужчина присвистнул и торопливо направился к крыльцу, не сводя взгляда с окон. Огонек опять вспыхнул и на этот раз не погас, только на время исчез и появился уже в другом окне, будто кто‑то шел по комнатам с зажженной свечой в руках. Может, кто‑то и правда пробрался внутрь? Кто‑то живой, излишне любопытный или нашедший в заброшенном здании временное пристанище. Мужчина на всякий случай погасил фонарь. И вовремя, потому что услышал чьи‑то шаги. Луна, выглянувшая из‑за тучи, осветила тоненькую невысокую девушку, которая легко взбежала по ступеням и замерла в нерешительности перед дверью.

– Эй? – окликнул он незнакомку. Но та, похоже, не услышала. Потянула на себя тяжелую дверь и исчезла за нею. Мужчина бросился вперед уже бегом. Кто эта девушка? Судя по комплекции – не рослая Лика. Живая она или… Он вошел, и дверь за его спиной захлопнулась сама собой. Шумный стук взорвал тишину, разнесся волной по пустому помещению и отозвался неприятным толчком в груди. Невольно подумалось, что все пути к отступлению отрезаны, и на какое‑то мгновение им овладело сильное желание развернуться и уйти. Может, он так бы и сделал, если бы не мысль о девушке, опередившей его на минуту.

Мужчина включил фонарь и обвел мощным лучом света помещение. Пусто. Никого. Но тишина ему казалась обманчивой, он кожей чувствовал притаившихся в темных углах зала обитателей этого дома. Выпустят ли они его обратно? И, хоть он был совсем не из пугливых, от невидимых взглядов, направленных на него со всех сторон, стало не по себе. Где‑то наверху раздался шорох, за ним – приглушенный вздох, показавшийся ему едва ли не громче стука захлопнувшейся двери. Мужчина справился с неразумным порывом броситься на шум, поднял фонарь и осветил лестничную площадку над собой. И едва сдержал крик. Он многое повидал на своем веку, но с таким столкнуться пришлось впервые. Лучше бы этого не видеть! Словно услышав его спонтанное пожелание, фонарь в его руке вдруг завибрировал, свет моргнул и погас. И в тот же момент тишину разорвали дикие крики, хохот и рыдания. А кто‑то над самым его ухом вкрадчиво прошептал: «Добро пожаловать в ад!»

Глава 1

Фотопортрет был таким большим, что размерами превосходил узкое оконце на другой стене. Такому портрету место в музее, а не в этом деревенском домишке, в крошечной спальне для гостей: молодая дама в белом закрытом платье с высоким воротником и розой у корсажа. Одну руку, обтянутую рукавом, она завела за спину, вторую положила на спинку стоящего рядом стула. Темные волосы, уложенные в затейливую прическу, открывали высокий лоб и маленькие мочки ушей. Возможно, в свое время дама и считалась привлекательной, но Марине ее лицо показалось отталкивающим. Скорей всего из‑за взгляда: темные глаза смотрели в объектив настороженно и сурово. Марина тут же вообразила, что неизвестная когда‑то была учительницей в дореволюционной гимназии для девочек.

– Ну, как тебе здесь?

Марина, оторвав взгляд от портрета, оглянулась на голос. Леша втащил огромный чемодан прямо на двуспальную кровать, застеленную цветастым плотным покрывалом, и со щелчком расстегнул замки.

– Спусти его на пол, – недовольно бросила Марина. – Тетя Наташа увидит, заругается.

Наталья приходилась бабушке Алексея младшей сестрой, но с детства он привык звать ее тетей. Хозяйка была великой аккуратисткой, уже успела провести для «молодежи» небольшую экскурсию по своему стерильному дому, то и дело строго оговаривая, что следует, а что не следует делать в ее владениях. К примеру, после приема душа надлежало протирать за собой влажные стены специальной тряпочкой. А на кухне – ни в коем случае не использовать для рук посудное полотенце, а брать другое – полосатое. И еще куча мелких указаний, на которые Алексей послушно кивал, а Марина незаметно морщилась.

– Не увидит, – возразил Леша, но чемодан все же спустил на пол. Марина лишь хмыкнула, тем самым отвечая и на его реплику, и на прозвучавший раньше вопрос. Похоже, не будет им покоя всю эту неделю: тетка достанет их придирками и замечаниями. И, главное, сбежать‑то особо некуда: поселок маленький, не городок, а скорее расстроившаяся деревня. Из всех развлечений – местный клуб, где крутят старые фильмы, да узкая быстротечная речушка на окраине. Еще лес. Только походы за грибами Марина считала сомнительным развлечением: комары, промокшие ноги и набившиеся за шиворот хвойные иголки ее нисколько не привлекали. Она еще раз скользнула взглядом по фотопортрету и подошла к окну. Из окна открывался вид на огород за домом, и первое, что бросилось Марине в глаза, – серо‑желтые стебли, напоминающие клубки неподвижных змей, и приглушенно‑оранжевые тыквы между ними. Дальше находилась теплица, сквозь мутные целлофановые стены которой виднелись выросшие почти до потолка томатные кусты. От такой перспективы – целую неделю после пробуждения лицезреть в окно грядки – у Марины на глаза набежали слезы. А вдруг еще по прихоти Лешиной тетки придется гнуть спину на сборе урожая вместо отдыха. Ну, нет! Тогда уж лучше в лес – кормить комаров. Или плескаться в речке с квакушками.

Все не задалось с самого начала. Марине долго не давали отпуск, хоть она и написала заявление на июль. Но в мае ушла в декрет одна ее напарница, а вторая в июне сломала ногу, и Марине не только не удалось уйти в отпуск, но и пришлось работать за троих. Отпустили ее в сентябре, когда вышла после больничного сотрудница. Но мечта поехать на заграничный курорт и поймать последние моменты уходящего лета разбилась об Алешкин просроченный паспорт. Ох, как ругалась Марина, когда узнала, что любимый подложил ей такую свинью! Неделя отдыха для современного человека, у которого каждая минута заполнена тем или иным делом – роскошь. И получить в эту так сложно добытую неделю вместо королевской жизни по системе «все включено» прозябание без удобств в забытой богами деревне – чудовищное преступление. Согласилась она только потому, что Алексей в качестве компенсации обещал ей свадебное путешествие на Мальдивы. А ради этого можно и потерпеть: до свадьбы ждать осталось не так уж долго.

– Ладно, не куксись, – примирительно сказал Леша. – Лучше помоги.

Марина отошла от окна и присела над раскрытым чемоданом. Вещей на неделю они взяли немного: в деревне, кроме летних шорт, нескольких футболок, ветровки и запасных джинсов ничего не понадобится. Высокий Алексей уступил ей нижние полки в шкафу, а сам занял верхние. Все то время, что Марина выкладывала одежду, ее не покидало ощущение, что за нею кто‑то следит. Пару раз она выглянула за окно: может, тетка вышла в огород и украдкой подсматривает? Но нет, в огороде не было ни души. И все же каждый раз, когда она отворачивалась к шкафу, чувствовала спиной опасный, будто ядовитый паук, взгляд, который хотелось немедленно стряхнуть. Откуда взялось это чувство тревоги? В комнате, кроме них, никого не было. Не дама же с портрета на нее глядит!

– Ты чего дергаешься? – спросил Алексей, когда Марина в очередной раз оглянулась. Она пожала плечами: не скажешь же, что ей неуютно под чьим‑то невидимым взглядом. Лешка лишь посмеется или, что еще хуже, рассердится. Поэтому Марина просто качнула головой и закрыла дверцу шкафа.

– Не знаешь, кто это? – как можно безразличней кивнула она на даму.

– Кто ее знает… Может, прабабка или родственница. Если хочешь, спрошу у тети.

– Не надо. – Марина сунула руки в карманы джинсов и крутанулась на пятках, еще раз осматривая комнату. Под портретом находился узкий комод с тремя ящичками, которые тетка попросила не занимать, а на самом комоде, на вывязанной крючком белой салфетке, гордо стояли искусственные розы в вазе синего стекла. У противоположной стены, покрытой цветастым ковром, стояла двуспальная кровать с высокой полированной спинкой, аккуратно застеленная покрывалом. До прихода гостей на ней высилась горка разного размера пуховых подушек, которые тетка затем унесла. Такие же подушки были в деревне у Марининой бабушки, – и каждый вечер бабушка их аккуратно снимала и переносила на узкую тахту, а утром опять выстраивала горкой на застеленной кровати – в накрахмаленных белоснежных наволочках без единой морщинки, с идеально расправленными острыми уголками. Маленькой Марине каждый раз хотелось разбросать эти подушки и поваляться в них, представляя себе, что они – облака. Но, конечно, никто не давал ей этого сделать.

Узкий высокий шкаф занимал стену возле входной двери, а у противоположной, возле окна, громоздилось кресло, прикрытое сшитой из той же ткани, что и покрывало, накидкой. Все вроде бы и домашнее, чистое, но какое‑то несовременное и унылое, несмотря на попытки хозяйки создать уют. Старые вещи вызывали смутные воспоминания детства, которое сейчас, через призму современного изобилия, виделось Марине не таким уж счастливым. Будь обстановка в комнате чуть ярче и современней, глядишь, и перспектива провести в этих местах неделю не казалась бы такой удручающей.

– Ну как, разобрались?

Дверь в комнату распахнулась и без стука вошла хозяйка. Марина вздрогнула от неожиданности и с неприязнью подумала, что, если у тетки есть такая привычка – врываться без предупреждения, им с Алексеем тут житья точно не будет. Впрочем, чего можно ожидать от пожилой женщины, одинокой уже не один десяток лет?

– Обед на столе! Идите мойте руки, – объявила хозяйка и, не дождавшись ответа, вышла.

– Я не хочу есть! – запротестовала Марина.

– А придется. Не обижать же тетю! – строго, словно отец, возразил Алексей и, взяв Марину за руку, повел в светлую чистую кухню.

* * *

– Совсем‑совсем ничего? – растерянно спросила Олеся и закусила губу, как в детстве, когда готова была расплакаться. Ярослав помнил эту ее особенность, и на какой‑то момент ему показалось, что не было оставленных позади двух десятков лет. И что сейчас по бледной щеке покатится первая слеза, прозрачная и сверкающая, как чистой воды алмазная капля. Но Олеся, развевая морок воспоминаний, улыбнулась – краешками губ, огорченно и одновременно недоверчиво.

– Там никого не осталось из прежнего персонала. Заброшенное здание, пустующее много лет, что ты хочешь…

– А ты бы поспрашивал, – вскинула она на него глаза – то ли в некой надежде, то ли в легком упреке. Ярослав в первое мгновение не нашел, что ответить. У Олеси были удивительные глаза, цвета меда, с темными, будто веснушки, крапинками. В зависимости от того, глядела ли она на свет или оставалась в тени, глаза ее казались то светло‑прозрачными, словно липовый мед, и тогда крапинки резко выделялись на основном фоне радужки, то темнели до цвета гречишного.

– Я спрашивал. У местных. Надо архивы поднимать. Вот…

Он суетливо достал из кармана смятую бумажку и аккуратно разгладил ее на пластиковой столешнице.

– Мне удалось получить телефон одного архива, в котором, возможно, хранится документация. Ты не волнуйся, я позвоню, а потом съезжу и все узнаю.

Ярослав протянул через стол накрыл прохладные пальцы Олеси. Она не отдернула руку, но напряглась вся, как натянутая струна, и он поспешно убрал ладонь.

– Мы съездим вместе, – тихо, но твердо ответила Олеся после недолгой паузы. Ему эта идея не понравилась из‑за целой кучи причин, которые, впрочем, сходились в одной точке – состояние ее здоровья. Ехать нужно в другой город. А это тебе и долгая дорога, и гостиница, и отсутствие в случае чего квалифицированной медицинской помощи. Он открыл было рот, чтобы возразить, но Олеся уже не смотрела на него. Погрузившись в свои размышления, она задумчиво помешивала трубочкой и так уже растворившийся сахар в стакане с апельсиновым соком и казалась отсутствующей. Была у нее такая странная особенность – посреди оживленного разговора вдруг уходить в свои мысли, а потом так же внезапно «пробуждаться» и извиняться смущенной улыбкой. Сентябрьское солнце, застенчиво заглядывающее в окна кафе, то пряталось в каштаново‑рыжих волосах Олеси, то выныривало из их волн, и тогда казалось, что над ее головой золотится нимб. Ярослав пожалел, что нет с ним сейчас его камеры, чтобы запечатлеть этот дивный кадр во всех его осенних красках. Он любил фотографировать Олесю, она была его Музой, но только снимать ее нужно было незаметно. Позировать она не умела – зажималась, кривила губы в неуверенной улыбке, прятала свое внутреннее «я» за семью замками, будто реликвию, и становилась чужой. Даже цвет волос ее тускнел, а глаза словно серели, теряли не только цвет, но и крапинки. В чем была причина таких метаморфоз, ни Ярослав, ни Олеся не знали. Он огорчался и сердился, рассматривая в окошечке камеры кадры, она же заливисто смеялась над своей нефотогеничностью и опять становилась сама собой. И Ярослав, мгновенно бросая рассматривать неудачные снимки, щелкал кнопкой, торопясь запечатлеть ее настоящую, ее истинное «я», выглянувшее, словно солнце из‑за облака, с заливистым смехом. Олеся закрывалась одной рукой, махала на него второй и еще больше раззадоривалась. А он, как одержимый, щелкал и щелкал…

– Слав, так когда ты позвонишь в архив? – спросила она, выныривая внезапно из своей задумчивости, будто разбуженная громким звуком.

– Завтра утром.

– Завтра? Дай мне телефон, я сама позвоню сегодня, – проявила Олеся нетерпение. – Я не так занята, как ты.

– Я знаю, знаю, – ласково улыбнулся он. – Но архив уже закрыт. И притом мне приятно сделать что‑то для тебя.

– Ты и так делаешь все. Живешь ради меня и моей жизнью, – огорченно сказала она, опять взбалтывая трубочкой сок. – Только я и фотографии…

– А мне большего не надо.

– Это неправильно! Так не должно быть, ты не можешь всю жизнь быть привязанным ко мне! У тебя есть свои мечты и желания. Ты – молодой здоровый мужчина, привлекательный и…

– Тш‑ш, – перебил он и вновь накрыл ее пальцы ладонью. – Не нервничай. Со своей жизнью я как‑нибудь разберусь. Сейчас у меня на первом месте другие задачи, понимаешь? И меньше всего я желаю, чтобы ты чувствовала себя виноватой. Это меня лишает опоры.

– Я постараюсь.

– Вот и умница!

– Слав… – начала она и замялась. – Ты только позвони прямо с утра, пожалуйста. Это очень важно. Понимаешь, я не могу долго ждать.

Ярослав и сам понимал, что дело не терпит отлагательств, но что‑то в ее тоне появилось новое. Не простое женское нетерпение, а сильное беспокойство.

– Что‑то случилось? – прямо спросил он, глядя в ее потемневшие глаза.

– Нет, – ответила Олеся после паузы. – Это просто мои настроения, которыми не хочется тебя огорчать…

– Ты должна мне рассказывать все! – воскликнул Ярослав, досадуя на ее деликатность. – Иначе, если я не буду знать всего, как смогу помочь? Мы же одна команда, одна семья, и у тебя есть только я!

По ее лицу промелькнула тень, словно его последние слова вызвали у нее неудовольствие. Но спорить Олеся не стала. Вместо этого решительно произнесла:

– Время пришло. Мне недавно исполнилось двадцать семь. И до двадцати восьми, как мне предсказали, я не доживу.

– Не говори так!

Олеся успокаивающе тронула его за руку, потому что на него оглянулись все немногочисленные посетители кафе, и Ярослав замолчал. Только раздувающиеся ноздри и плотно сжатые губы выдавали в нем рвавшуюся наружу бурю чувств.

– Все, что было предсказано, уже сбылось, – уставшим голосом напомнила она. – Абсолютно все.

– Будь проклят тот день, когда все началось!

– А что бы это изменило, Слав? Ничего. Только то, что мы бы пребывали в неведении.

– Я бы предпочел не знать.

– Не зная, лишаешь себя возможности подготовиться.

– К чему?! К потере любимых?! К этому невозможно подготовиться! Ты же знаешь.

– Ох, Слава, Слава… – улыбнулась Олеся так светло и по‑доброму, будто речь шла о чем‑то радостном и волнующем, например, о давно запланированном путешествии, а не о смерти. И Ярослав рассердился. Во всем виноваты книжки, которых она начиталась! Сектантские какие‑то, прости господи, иначе и не назовешь. Совсем запудрили ей мозги, пообещали ей вечную счастливую жизнь «там». А жизнь‑то – тут! Здесь и сейчас! Но попробуй это Олесе докажи, когда об оставшемся ей времени она говорит так просто, словно и правда живет в радостном ожидании финального момента.

– Не сердись, – мягко попросила Олеся, угадав его мысли. Заглянувшее в окно солнце вновь пробежалось по ее волосам золотистыми искорками. И гнев как‑то враз ушел. Ярослав поник и, признавая поражение, кивнул. Может, Олеся, читая книги о бессмертии души, как раз и права. Права в том, что выбрала вместо истерики и агонии смиренное ожидание финала. Как бы на ее месте вел себя он, если бы это над ним, а не над ней, висел страшный приговор? Но раз Олеся затеяла поиски и просит его поторопиться, значит, она не смирилась, решила бороться? Он вскинул на нее глаза, но Олеся одной фразой убила его надежду:

– То, что запланировано, случится, Слав.

– Не будь такой фаталисткой! Иначе зачем нам тратить силы? Я думал, что ты будешь бороться!

Она вздохнула:

– Слав, я и так всю жизнь борюсь. И вы – вместе со мной.

– Да, да, я знаю. Прости.

– Я хочу найти человека, которому сейчас должно быть немногим больше двадцати. Может, я не могу изменить свою судьбу, но его – попытаюсь.

– Но как ты его найдешь, если не знаешь не только имени, но даже пола! И в каком городе ее или его искать? Олеся, понимаешь, что ты задумала невозможное?

– Я верю в то, что раз наши пути однажды скрестились, то это может произойти снова. Раз начался обратный отсчет и ничего изменить нельзя, то это место позовет его или ее.

– Ну, найдешь… А дальше что?

– Не знаю, – призналась Олеся.

– Ты слишком много на себя берешь.

– Я не такого ответа жду, Ярослав, – упрекнула она. – Просто скажи, что мы справимся.

– Обязательно! – ответил он и, привстав, обнял ее. Олеся доверчиво прижалась к нему и обхватила руками. Как когда‑то в детстве, во время сильной грозы, которой боялась.

* * *

Алексей уже давно тихонько сопел, отвернувшись к «ковровой» стене, а Марина все крутилась без сна. Ей было неудобно, наполнитель матраса будто неравномерно сбился в плотные комки, подушка казалась излишне плоской. Возможно, что причина ее бессонницы – в непривычно тяжелой еде. Марина почти никогда плотно не ужинала, ограничивалась йогуртом или зеленым яблоком, а тут, нагулявшись на свежем воздухе, да еще не смея возразить строгой хозяйке, умяла большую порцию омлета из деревенских яиц, два ломтя хлеба и запила все прохладным густым молоком. Еще ей не давали уснуть тревога и страх, – это с нею случалось, но не так уж часто, только тогда, когда они с Алексеем смотрели перед сном какой‑нибудь «ужастик». Но сейчас видимых причин для страха не было. Более того, этот день, начавшийся для Марины неприятно, в итоге закончился хорошо.

Странно было думать, что еще сегодня, дорассветным утром, они, нервничая и переругиваясь, собирали впопыхах чемодан, докладывая в него забытые вещи, потом ехали по пробкам на такси на автовокзал, едва не опоздали, но успели в последний момент вбежать в автобус. Утомительная дорога с остановками в провинциальных городках, и они, уставшие и измотанные, наконец‑то высадились на нужной станции. Когда Марина сошла с приступки на растрескавшийся асфальт и огляделась, ей показалось, будто они не просто пропутешествовали на автобусе, а провалились в портал, вынесший их то ли в другое время, то ли чужое измерение. Перрон оказался таким маленьким, что на нем с трудом могло уместиться лишь с полдюжины человек. А в здании вокзала все отчаянно кричало о капитальном ремонте – от осыпавшейся с крыши черепицы, валяющейся на земле мелкими остроугольными осколками, до заделанных фанерой разбитых окон и трещин, исполосовавших фасад. «Лицо» у поселка, в котором им предстояло провести отпуск, оказалось безобразным, как у выжившей из ума неухоженной старухи. Машины, редко снующие по дороге без разметки, были такими же аварийными и убогими, как и здание автовокзала: разбитые неотремонтированными дорогами, с проржавевшими днищами, натужно кашляющие выхлопными трубами, как туберкулезники, – доживающие последние деньки старики советского автопрома. «Потом будет лучше», – сказал Алексей, заметив, как панически расширились глаза Марины. Слабое утешение… Его, в детстве не одно лето проведшего в этих местах, глубинка манила, как ребенка – сундучок с сокровищами. В данном случае его «сокровищами» были воспоминания о непонятных Марине прелестях деревенской жизни вдали от цивилизации и магазинов. Ну, чем привлекательна рыбалка, – предрассветным подъемом? Жестяной банкой с накопанными извивающимися червями? Долгим‑долгим просиживанием на берегу заросшей камышом и тростником речушки в ожидании, когда мелкая рыбешка, годная разве что коту на корм, клюнет на наживку? Нет, никогда ей не понять этого!

Но после того, как они разложили вещи и плотно пообедали теткиными невероятно вкусными щами с густой деревенской сметаной и домашним ягодным пирогом, Алексей предложил пройтись по окрестностям. Марина чувствовала себя уставшей, но согласилась, и, как выяснилось, не зря, потому что прогулка начисто стерла остатки ее дурного настроения. Сентябрьское солнце, в этих местах казавшееся ярче, чем в затянутой смогом столице, выглянуло из‑за облаков, заиграло в позолоченных верхушках деревьев, и в его лучах пейзажи стали выглядеть куда жизнерадостней. Конечно, деревня не Европа и не морской курорт, и недостатков в таком отдыхе – масса, но и плюсы тоже можно отыскать. К последним относился чистый прозрачный воздух, напоенный кислородом и горьковатым ароматом трав, который с непривычки вдыхаешь жадно и часто – до легкого головокружения. Еще один плюс – местная пекарня с маленьким магазинчиком, в котором они купили большой крендель и съели напополам с таким аппетитом, будто и не было до этого плотного обеда и чая с пирогом. Алексей сказал, что в магазин за хлебом нужно вставать рано, иначе не достанется. Он здесь самый вкусный на земле, выпекался огромными буханками, которые можно сжать, и они тут же примут первоначальную форму. Мякиш, опять же по воспоминаниям Алексея, был крупнопористым, ароматным и долго не остывал. Леша так аппетитно рассказывал о хлебе, которым лакомился в детстве, что Марина твердо решила встать утром как можно раньше.

Потом они посидели на берегу речки, наблюдая за рыбачившими неподалеку местными мужиками и за ребятишками, плещущимися в воде у противоположного берега – пологого, с крошечным песчаным пляжем. Алексей мечтательно высказал желание тоже порыбачить и вспомнил, что где‑то в чулане у тетки должны остаться его удочки. Марина в ответ пожала плечами: насаживать червей на крючок и часами сидеть в неподвижной позе на берегу – к этому она еще не готова.

После речки они прошлись по коротким улицам, сплетающимся в незатейливый, словно вывязанный начинающей мастерицей узор. Поселок делился на старую часть и новую, которые местные жители именовали «деревенская» и «городская» соответственно. Старая часть, в которой жила родственница Алексея, – частный сектор, одноэтажные домишки, садово‑огородные участки, неасфальтированные дороги, которые то и дело перебегали куры, и колонки, так и оставшиеся со времен, когда дома были лишены водопровода. В «деревенской» части жизнь будто отстала на полвека, и этот мирок, такой незнакомый столичной жительнице, одновременно и вызывал неприязнь, и завораживал. Марина во время прогулки вертела головой по сторонам, с жадным любопытством рассматривала чужую жизнь за сетчатыми или деревянными заборами. Новая же часть поселка была заложена еще в восьмидесятых годах и представляла собой пару выстроенных, будто под гигантскую линейку, улиц с пятиэтажками, асфальтированными тротуарами (правда, с огромными дырами и невысыхающими даже в летнюю жару лужами в них). Алексей рассказал, что когда‑то этот район считался престижным, люди изо всех сил старались получить квартиру в одной из пятиэтажек и готовы были обменивать дома с участками на однушку.

Потом, после прогулки, был ранний ужин, и тетка, поначалу показавшаяся Марине неприветливо‑сухой, вдруг в тихих сумерках отмякла и охотно вступила в разговор. Наталья обращалась в основном к племяннику, почти игнорируя его спутницу, но Марину, плавающую в приятной сытой полудреме, это нисколько не задевало. «Идите‑ка отдыхайте уж!» – встрепенулась тетка, заметив, как гостья в очередной раз зевнула.

Марине казалось, что она уснет, едва коснувшись щекой подушки, но, однако же, сон пропал. Часы на кухне пробили час. К чувству тревоги примешалось и противное, как налипшая на лицо паутина, ощущение, что кто‑то на нее смотрит. Холодный свет от полной луны просачивался в комнату сквозь неплотно задернутые шторы и струился по темным половицам серебристым ручьем. Марина встала и поежилась от усилившегося чувства, будто некто сверлит взглядом ее спину. Вдоль позвонков прошелся холодок страха, она резко оглянулась и вскрикнула от испуга, увидев, что глаза дамы с фотопортрета блеснули ледяным светом.

– Леш, – тихо позвала Марина, не сводя взгляда с портрета. – Леш…

Но он не проснулся.

Марина крепко зажмурилась и вновь открыла глаза. Ничего теперь странного. Значит, просто игра лунного света. Она на цыпочках подкралась к портрету и тронула его ладонью. Рамка под рукой оказалась прохладной, а вот стекло, которое скрывало увеличенную фотографию, – неожиданно теплым. Марина испуганно отдернула ладонь, а затем, поддавшись внезапному решению, повернула портрет лицом к стене. Вот так. Марина победно ухмыльнулась, вернулась в кровать и на этот раз уже быстро уснула.