Наталья Гончарова
Провинциальная история
От этих слов ей стало почти дурно. Если б он сказал, то, что она хотела слышать, если б он соврал… О-о-о, даже тогда она бы простила его. До той степени отчаяния она любила его. И даже сейчас она не могла не восхищаться его отчаянной наивной и глупой наглостью, его слепотой и таким безнравственным благородством.
– Мы больше не свидимся. Я обещаю хранить вашу тайну, но с тем лишь условием, что вы не будете искать встречи со мной и с моим батюшкой. Мне нет нужды мстить вам, однако же, и нет желания, когда-либо больше видеть вас.
– Я все понимаю, – безжизненно произнес он и опустил голову.
Он не смотрел ей вслед, даже когда ее фигура исчезла за поворотом, он все еще стоял, не поднимая глаз под мелким рассыпным дождем, таким мелким, что не будь ряби на прозрачной и серой воде, то было бы нельзя достоверно сказать, идет ли тот дождь, или только грезится.
Она шла домой почти на ощупь, по памяти, не разбирая дороги, из-за застлавшего глаза, как ей казалось, дождя. Только это были слезы отчаяния, слезы боли, слезы разбитых надежд, но вместе с тем слезы спасительные, ибо только им под силу исторгнуть из души ту непереносимую боль, что чувствует человек, чье сердце, что он держал в руках как дар другому, было раздавлено и втоптано в грязь. Сквозь мутное стекло слез, она с трудом различала родной город, он будто перевернулся сверху вниз, выцвел, вылинял, поблек, и теперь зловещими обломками нависал над ней, стремясь ее раздавить. Она большими глотками вбирала в себя воздух, но казалось, лишь все больше задыхалась в этом влажном густом тумане из дождя и слез.
Внезапно остановившись, она вдруг испытала такой ужас, от мысли, что больше никогда не увидит его, и осознала, что страх потерять его гораздо сильнее ее гордости. Она поняла, что готова простить все, и даже умолять его жениться, готова была поставить на кон приданое и все что имела, лишь бы удержать его. Она лихорадочно посмотрела по сторонам, будто искала его взглядом, и опрометью кинулась через дорогу, где еще минуту назад стоял он.
До нее донесся крик извозчика и стук копыт и скрип телеги, но она будто отгородилась от звуков, от шума города и людей, заполнявших его. Она бежала к нему, не видя и не разбирая дороги.
– Стой!!!!!! – Истошный вопль извозчика.
Обернувшись на крик, она увидела нависающий круп лошади, и копыта совсем рядом с ее лицом, она инстинктивно прикрыла лицо рукой, и закричала.
Вот только кричала ее душа. Не проронив ни слова, она лишь упала на колени, съежившись, и приготовившись к неминуемой гибели.
Секунда, минута. Тишина.
Открыв глаза, невидящим взором она посмотрела по сторонам.
Бледный как снег извозчик бранился и бегал вокруг, а его лошадь, успокоившись, стояла поодаль, как ни в чем не бывало, покусывая старую уздечку в зубах. Пара любопытных зевак. И больше никого.
И чудом избежав гибели, она вдруг в одночасье обрела спокойствие, будто лихорадка, что терзала ее все это время, прошла в одно мгновенье.
Извозчик помог ей встать. Она медленно отряхнула платье, потерла ушибленную руку, измученно улыбнулась и, не оглянувшись, повернула домой.
Канун Рождества. 1906 г. Уездный город Б N-ской губернии.
В доме искусной хозяйки Татьяны Федоровны Гаврон все уже давно было готово к Рождеству. В печи томился поросенок и фаршированный гусь, а пряники остались лишь полить глазурью.
Но подруга сказала, что в Пассаже Филиппова привезли настоящие германские игрушки, и хотя елка уже была наряжена, но разве ж яблоки и пастила с конфетами могли сравниться с настоящим стеклянными игрушками? И решив, что настоящему рождеству без них не быть, Татьяна отправилась в Пассаж.
Ясный погожий день. И солнечно и чуть морозно. На улице суета, не протолкнуться, не город, а одна большая ярмарка, прямо подле дома, не сходя с телеги, шумно и крикливо торгуют уткой и гусем. Чуть поодаль тетерева и рябчики. В кадках везут квашеные яблоки, капусту и огурцы.
Не встать и не протиснуться. Наконец высвободившись из плена людской толпы, правда, несколько раз, едва не упав, на скользкой и накатанной, словно политой сахарной глазурью дороге, Татьяна оказалась на маленьком пятачке свободы, но все еще так далеко от Пассажа. Татьяна Федоровна начала озираться по сторонам, ища безопасный путь и уже даже подумывая об отступлении. Едва ли даже самая красивая елочная игрушка стоила таких мучений.
Вдруг, чья то рука, прямо из толпы выдернула ее и потащила за собой. От испуга она даже не успела начать сопротивляться, а лишь покорно повиновалась и мысленно смирилась с какой бы то ни было участью. Оказавшись вне зоны шумной толпы, она, наконец, подняла глаза на своего похитителя.
Утонченные черты лица, все те же темно-карие меланхоличные глаза, широкие и трепетные крылья носа, и две глубокие прямые линии между нахмуренных бровей. Он был тот же, но ореол последних невзгод и неудач, сделали его почти по-библейски красивым.
– Простите если напугал, увидев вас, не мог не прийти на помощь, –извиняясь, неуверенно произнес он.
– Здравствуйте, Петр Константинович, мне не за что вас извинять, скорее я должна благодарить вас за свое спасение, – шутливо ответила Татьяна, но голос дрогнул и резко оборвался.
Она смотрела на него, будто видела впервые. Не было ни обиды, ни ненависти, лишь странное чувство пустоты, будто в груди все полое, и даже удары сердца не были слышны.
– Я думала, вы уже покинули наш город… – начала разговор Татьяна, видя, что он едва ли смеет сам начать беседу.
Он посмотрел на нее с униженной благодарностью, затем уклончиво произнес:
– Последние дела именья… – а в руке показал сверток бумаг.
Она хотела спросить, удалось ли ему сохранить дом, но не решалась, и словно предугадывая ее вопрос, он сам поторопился объяснить:
– Именье продано, но вместе с тем, часть формальных дел осталась, и я… словом я сейчас в съёмной квартире, но после Рождества планирую отбыть.
С губ едва не сорвался вопрос: «куда?», но она сдержалась, а вместо этого произнесла:
– Мне жаль это слышать.
– Мне тоже, – просто сказал он, затем немного помолчав, наконец, произнес то, что желал сказать, но не решался:
– Мне нужно ваше прощение, случившееся, будто камень на мне, я словно привязан к этому месту, и уж именья нет, а я все здесь. Будто меня что-то удерживает. Стало быть, мне это нужно.
Она хотела сказать, что прощает его, но, по правде сказать, прощать было нечего.
– Пустяк, ежели вам станет одиноко до вашего отъезда, приходите к нам, батюшка ни о чем не знает, так что не беспокойтесь о том, а я уж все забыла, вы мне будто друг теперь, – солгала она, и, взяв его руку в свою накрыла ладошкой.
Его ладонь была холодной, будто снег. Он и сам побледнел, но заставив себя улыбнуться, и словно ни в чем не бывало, солгал:
– Спасибо, мне стало легче, пренепременно приду.
Их руки разомкнулись, а пути разошлись.
Больше они никогда не виделись.
Эпилог.
На Рождество пошел снег, именно такой, каким мы его видим в наших мечтах. Сказочный, крупный, кипельно-белый, но совсем невесомый, а если упадет на ладошку, то в миг растает, оставшись на ладони всего лишь каплей воды.
Подъехали сани, запряженные роскошными гнедыми лошадьми. Татьяна радостно улыбнулась и поспешила в парадную.
Раздался низкий мужской голос с хрипотцой с мороза, отдающий последние указания перед праздниками извозчику.
– Здравствуй моя женушка, здравствуй моя голубушка, – произнес Михаил Платонович, стряхивая с ворота сюртука, подтаявший как сахарная вата снег.
Протянув ей рукав, чтобы она помогла стянуть с него отяжелевшую от снега одежду, Михаил Платонович, что-то начал рассказывать о зерне, и о том, что может так случиться, лед в этом году пойдет рано, а это страсть как хорошо для дела.
Рассказывал еще много чего, что случилось в городе под рождество. Она улыбалась, кивала, но не слушала.
– Ты что-то молчалива сегодня моя голубушка и задумчива сверх меры, – искоса посмотрев на нее, спросил Игнатьев.
– Притомилась с хлопотами, – просто ответила она, но, не выдержав его умного и пытливого взгляда отвернулась.
Да и он больше расспрашивать не стал.
– Скоро батюшка должен подъехать.
– Тогда без него не начнем, ты же знаешь, я Федору Михайловичу всегда рад, он главный наш гость теперь во век.
– Ты верно на мне и женился, только из-за Федора Михайловича? – смеясь, спросила Татьяна.
Он подойдя к ней, обхватил ее за талию и, подняв на аршин, покружив ее в воздухе, опустил так легко, как если бы она совсем ничего не весила, а затем крепко расцеловал в губы.
Она засмеялась, и попыталась оттолкнуть его, но так нежно, будто и без намерения оттолкнуть.
Однако же он отпустил ее, и тоскливо посмотрев на праздничный стол, заключил:
– Раз уж, без Федора Михайловича начинать нельзя, тогда чтобы не искушать себя, пройду-ка я в кабинет, еще поработаю.
В обычный день, она непременно отговорила бы его, но не сегодня…
Оставшись одна, она вновь подошла к окну.
Снег понемногу стихал, становясь все мельче и реже, пока не стал мелкой крупой, как пыль, что блестит перламутром в тусклом свете горящих свечей в окне. Она подумала о нем, и о том Рождестве, что могло быть, но не случилось, и том, что есть у нее сейчас и что истинно ценно и, постояв еще немного, улыбнулась, будто кому-то в темноту ночи и задернула шторы.
