Наталья Александрова
Тьма над Петроградом

– Угомонитесь, сударыня! – Борис повысил голос: – Я, между прочим, не меньше вас рискую жизнью. И если для вас такой риск привычен, если вы сделали его своей профессией, то я первый раз иду на такую операцию. И не пойду с вами, если вы не возьмете моего человека. Поскольку только ему доверяю полностью и бесповоротно. Не хотите – не надо, но только я свое решение принял.

Мари глубоко затянулась папиросой и хотела, надо думать, выпустить дым Борису в лицо, но подскочивший Серж схватил ее за плечи и развернул в сторону. От резкого движения Мари закашлялась, потом облокотилась на перила, повиснув на них, как будто внезапно ее оставили силы.

– До встречи, господа! – отрывисто сказал Серж и махнул рукой.

– Пойдем, – Луиджи потянул Бориса за собой, – покажу короткую дорогу…

На ходу Борис оглянулся. Сквозь открытые окна веранды было видно Мари, по-прежнему недвижно стоящую у перил, только теперь спина ее была неестественно прямая, и вся она казалась натянутой как струна. Вот Серж, на что-то решившись, шагнул было к ней, но спина ее была столь чужой и неприступной, что он махнул рукой и застыл на месте.

«Какие, однако, непростые отношения связывают этих двоих!» – подумал Борис.

Впереди раздался призывный свист Луиджи, и Борис заторопился следом.

– Ох и подлый же народ эти бретонцы! – проговорил крепенький, невысокого роста и слегка кривоногий господин, разглядывая лежащий на столе пучок зелени. – Так и норовят подсунуть какую-то дрянь! Глаз да глаз за ними нужен…

– Зря вы так, Поль! – возразила ему полная краснощекая мадам в нарядном переднике. – У мосье Маню всегда свежие овощи! А такой салат латук не купишь больше ни у одного торговца!

– «Салат латук!» – передразнил ее кривоногий господин. – Знала бы ты, Иветка, каковы бывают осенью помидоры под Астраханью! А какие кавуны вызревают! Это же не кавуны – это дирижабели! Ежели такой кавун на хату упадет – мокрое место останется!

– Кавуны? – переспросила румяная Иветт. – Что есть кавуны?

– Эх, Иветка, Иветка! – вздохнул господин. – Ничего-то ты не понимаешь! Кавуна настоящего в глаза не видела! И что ты меня все Полем дразнишь? Говорил же я тебе – Пантелеем меня зовут…

– Извините, Поль, – Иветт надулась, – но это ваше имя выговорить ни один приличный человек не в состоянии! Даже парикмахер Анри, а он очень начитанный человек…

Неизвестно, чем бы закончился этот содержательный разговор, но в это время в соседнем помещении звякнул дверной колокольчик.

– Клиент, Поль! – оживилась Иветт и подала своему грозному повелителю тщательно отглаженный жилет.

Господин Поль, он же Пантелей Григорьевич Саенко, с недовольной миной натянул жилет на свой заметный живот и пошел в мастерскую.

Клиент стоял к нему спиной, оглядывая расставленные и развешанные вокруг замки. Замки были самые разные – обыкновенные висячие, которые попросту называют амбарными, врезные французские, английские – похитрее и подороже, заковыристые немецкие и самые хитрые, самые дорогие – швейцарские, рассчитанные на требовательных и состоятельных покупателей.

– Чего изволите? – проговорил господин Поль, подходя к клиенту. – Для лавки замочек или, допустим, квартирку закрывать? Если для господской квартиры – тогда предпочтительнее английский замок, с хитрой сувалдой. Правда, стоят они дорого. Ох и подлый же народ эти англичане – за все норовят втридорога содрать…

– А ты, Саенко, нисколько не изменился! – проговорил посетитель по-русски, поворачиваясь к господину Полю и делая шаг ему навстречу, – Такой же славный ворчун!

– Ох ты! – Саенко всплеснул руками и попятился. – Никак Борис Андреич!

– Он самый! – Ордынцев обнял Саенко, оглядел его. – А ты, как я погляжу, настоящий француз! Мастерскую открыл!

– Так что ж? Кормиться-то чем-то надо! – Саенко смущенно развел руками. – Ох ты! Что же я стою! – Он обернулся к двери, ведущей в хозяйские комнаты, и крикнул: – Иветка, живо на стол накрывай! Борис Андреич, господин Ордынцев приехали!

Из двери выглянула краснощекая физиономия Иветт, недовольно фыркнула:

– Что значит – накрывай? У меня ничего не готово! И я ни на каких гостей не рассчитывала!

Однако Саенко так грозно взглянул на нее, что Иветт тут же ретировалась. Правда, прежде она все же успела разглядеть стройного и красивого гостя, и выражение ее лица сделалось намного приветливее.

– Женился? – осведомился Борис, оглядываясь.

– Ну не то чтобы женился. – Саенко потупился. – Приятная женщина, с понятием, однако нет того, чтобы настоящий борщ сварить или, к примеру, галушки состряпать. Я уж не говорю про вареники с вишнями.

Он провел Бориса во внутренние покои, точнее, в небольшую комнатку за мастерской, усадил его в кресло.

– Чтой-то, Борис Андреич, вы с прошлой нашей встречи с лица маленько спали, – сердобольно начал Саенко, – опять же пиджак на вас болтается как на вешалке.

– Зато ты у нас раздобрел, Пантелей Григорьевич, – рассмеялся Борис, – брюхо вон как у бегемота!

– Да что ж, – не смутился Саенко, – хорошего человека чем больше, тем лучше! Иветка – баба справная, все при ней. И кормит хорошо, только борща не варит…

Тут он сообразил, что насчет борща уже в разговоре упоминал и по вареникам сокрушался.

– Давно ты от Аркадия Петровича ушел? – спросил Борис, стараясь, чтобы в вопросе звучало только простое любопытство.

– Дак ведь как… – Саенко обиженно засопел и отвернулся. – Жизнь-то у нас изменилась. Живет он в пансионе французском на всем готовом. Там за ним убирают и стол накрывают два раза в день. Одежду опять же в прачечную сдает, обувь мальчишка чистит, я-то ему зачем? Тут он и говорит как-то: «Из армии я вышел, денщика мне теперь не положено, так что прощай, друг Саенко, не поминай лихом!» Я: «Да как же, ваше сковородие, без меня-то? Послать куда с поручением, отнести там письмо или записочку, на словах передать…»

– А он что? – заинтересовался Борис.

– А он говорит, что дела все его закончились и будет он теперь писать мемуары!

– Да что ты! – удивился Борис. – Надо же – мемуары!

– И чтобы «сковородием» я его теперь не величал, – бухтел обиженный Саенко, – потому как все это в прошлом осталось, и теперь он никакой не полковник, а частное лицо, и полагается обращаться к нему «мосье Горецкий»! Тьфу!

Борис помнил, что Саенко, как ребенок, обожал всяческие титулы и именовал Горецкого, как полагалось в табели о рангах, «ваше высокородие», но произносил слова скороговоркой, так что получалось «сковородие». Аркадий Петрович только посмеивался.

Что-то во всем этом было подозрительное. Чтобы полковник Горецкий оказался не у дел… нет, он определенно темнит. Но Борису нет до него сейчас никакой заботы, у него своя задача.

– А вообще-то я к тебе не просто так зашел, на обед, а по делу…

– По делу! – рассердился Саенко. – Какие у нас с вами теперь дела? Вот раньше, помните?

Еще бы Борис не помнил! Как в девятнадцатом в Феодосии брали банду похитителей бриллиантов. Как шли в рейд против батьки Махно, как Саенко учил его правильно ездить на лошади. Как Пантелей спас ему жизнь, подделав мандат ЧК, чтобы выручить из депо, где сидели смертники. Как Саенко спас его честь, когда Борису доверили нечто чрезвычайно важное и дорогое, а он по глупости поддался на уловки хитрой дамочки^[5]. И еще много всего с ними было там, в далекой России.

– Слушай, Пантелей Григорьевич, – начал Борис, тщательно подбирая слова и понизив голос, хотя говорили они по-русски, так что он мог не опасаться любопытных ушей мадам Иветты, – а не хотел бы ты прогуляться со мной тут в одно место?

– Куда еще? – Саенко крутанулся на стуле, как раньше, словно не оброс он за последнее время жирком от паштетов и окороков, приготовленных своей дородной мадам.

Борис промолчал, только посмотрел со значением в хитрые глаза Пантелея. Тот сразу все понял, но, не веря себе, по-бабьи всплеснул короткими руками:

– Пресвятая Богородица! Да неужто в Россию?

Борис молча кивнул.

– Уж не в эти ли заделались, поджигатели или шпионы? – насупился Саенко.

– Да нет… Тут, понимаешь, такая история вышла занятная…

И Борис шепотом поведал своему давнему знакомцу о том, как Аркадий Петрович уговорил его принять участие в экспедиции в Россию, чтобы найти там племянницу великого князя, что Борис нужен был тем людям по причине своего короткого знакомства с профессором Ртищевым, а то бы его и не взяли.

– Скрывать не буду, – со вздохом сказал Борис, – люди эти мне подозрительны. Командует у них бывший офицер, это-то сразу видно. Однако что у человека в душе, ведь с налету не узнаешь?..

– Чужая душа – потемки, – задумчиво согласился Саенко.

– Остальные все со странностями. Женщина – злая очень, нервная, еще один – циркач бывший…

– Ну, эти-то все жулики – такой подлый народ! – оживился Саенко. – Знал я одного фокусника в Краснодаре… сапоги мог снять, так что нипочем не заметишь! А уж про часы я и не говорю…

– А еще одного грабители убили вот буквально вчера ночью…

– Тоже, конечно, бывает, – уклончиво пробормотал Саенко, – третьего дня вот у нас в доме напротив в одну квартиру влезли ночью, а там мадам Ларю. Приличная женщина и не бедная – деньги в рост давала, побрякушки золотые в залог брала. Но тихо все, скромно, без лишнего шума. Серьезная мадам, ни с кем в разговоры не вступала и кофий пить никого к себе не звала. Ну, влезли они ночью – окно открыто оказалось, служанка Линетт в кино ушла и забыла, видно, про окно-то. А мадам услыхала шум и проснулась. Вышла проверить – они ее лампой бронзовой насмерть… Взломали захоронку, да и ушли. Линетт возвращается – нате вам! Шум, визг, полиция… Мадам выносят, Линетт в обмороке лежит…

А только я наутро своей хозяйке сразу сказал, что не обошлось тут без этой егозы Линеттки. Потому как полюбовник у ней завелся – ну, красавец мужчина! Из себя видный, одни усы чего стоят. Уж на что ты, Борис Андреич, для женского полу очень личность притягательная, так тот и тебя за пояс заткнет.

– Ладно, ты на меня-то не переходи… – рассмеялся Борис. – Что там дальше было?

– Оно и верно, – пригорюнился Саенко, – нынче господин Ордынцев не в лучшем виде находится. Подкормить бы тебя, – он снова заговорил по-свойски, – да приодеть получше, ботинок вон каши просит…

Борис грозно сдвинул брови, и Саенко заговорил скороговоркой:

– А сама-то Линеттка девка незавидная. Откровенно говоря, смотреть не на что. Мордочка с кулачок, ноги кривые… Ну, полиция в этом деле быстро разобралась. Сбрызнули Линеттку водой, чтобы в себя пришла, подхватили под белы рученьки – да в участок. Там пугнули как следует, она и разлимонилась. Сговорено у нее было со своим Жоржиком все заранее, чтобы она в кино ушла, а сама окно закрыть вроде забыла. Только он ей обещал, что все дело тихо обстряпает, хозяйку не тронет. А тут вишь какой случай… Короче, взяли этого Жоржика на следующий день где-то под Парижем. Вот такая история… Я к чему разговор-то веду, – заторопился Саенко, – мадам хоть и крепкая женщина была, а все же в годах, опять же спросонья… А тут мужик…

– Здоровый, – поддакнул Борис, – руки как лопаты… Оружие всегда при себе… Думаешь, я сам не понимаю, что дело нечисто? Оттого к тебе и обратился, только тебе в этом городе доверяю. И профессия у тебя теперь подходящая, в замках разбираешься, любую дверь открыть сможешь, ежели что…

– Уж это завсегда… – солидно согласился Саенко, – нам без этого нельзя…

– Ну так что скажешь, Пантелей Григорьевич? – Борис испытующе поглядел в хитроватые глаза Саенко. – Какое у тебя мнение?

Саенко прислушался к звукам из соседней комнаты, потянул носом. На миг на лицо его набежало грустное облачко, но он тут же потряс головой и оживился:

– Едем, Борис Андреич! Засиделись мы с вами, заплесневели в Париже этом! Решили – так едем! Все, что надо, исполним и на Россию-матушку поглядим еще разочек! Эх, Борис Андреич, как же я по степи-то соскучился. Выйдешь, взором окинешь – ни конца ей нет, ни краю! А в селе-то у нас небось сейчас яблони цветут… Цветом белым, как пеной, все сады обсыпаны… Пчелы гудят, мед собирают… Эх, была жизнь!

– Ты не очень-то… – предостерег Борис, – не на прогулку едем, может, неласково нас встретят.

– Уж это как водится, – заметил Саенко, – провожали – не плакали и встречать будут – не обрадуются…

Серж выдал всем пятерым участникам экспедиции небольшой аванс – по двести франков на брата. Сжимая в кулаке деньги, Борис почувствовал себя богачом. Прежде всего он зашел в парикмахерскую на углу и отдал себя в умелые руки мосье Анри.

Парикмахер оглядел его с тихим ужасом и принялся стричь и брить, качая головой и приговаривая:

– Как можно так себя запускать? Красивый молодой господин, такой богатый волос, такая хорошая кожа – а выглядит как последний клошар!

Потом, порхая ласковыми руками и взбивая мыльную пену, он, по обыкновению всех парижских парикмахеров, перешел на внешнюю и внутреннюю политику, на биржевые котировки и повышение цен.

Под конец он сбрызнул Бориса кельнской водой и оглядел гордым взглядом художника:

– Ну вот, теперь совсем другое дело! Мосье, вы помолодели на двадцать лет! Да что там – на целую жизнь!

Борис и сам почувствовал себя обновленным и помолодевшим.

Выйдя из парикмахерской, он купил полдюжины новых рубашек и наконец заплатил квартирной хозяйке, неподражаемой мадам Жирден, весь свой долг да еще за месяц вперед. Мадам прослезилась.

Выполнив все эти неотложные дела, он отправился на встречу со своим новым командиром.

Серж поджидал его в знакомом кафе.

Увидев Бориса, он аж крякнул.

– Что же вы с собой сотворили, господин хороший?

– А что такое? – удивленно переспросил Ордынцев.

– Вы, милостивый государь, в России давно не были?

– Два года, – ответил Борис, помрачнев.

– Два года… – повторил Серж, опустив глаза. – Целую жизнь! За эти два года жизнь там удивительно переменилась. И люди переменились. Вы вот скажите, где бреетесь?

– Сегодня – у мосье Анри, а обычно – сам…

– Начнем с того… – профессорским тоном проговорил Серж, – начнем с того, что вы, по современным российским меркам, слишком чисто выбриты.

– Так что же – вовсе не бриться?

– Отчего же? Бриться надо, только плохо и неаккуратно, желательно тупой и ржавой бритвой. Чтобы кое-где недобритые места остались, а желательно еще следы от порезов… Дать вам тупую бритву?

– Найду! – буркнул Борис, вспомнив недавние дни своей нищеты. Правда, по интеллигентской привычке он и тупой бритвой старался выбриться чисто.

– Далее – запах! – продолжил Серж.

– Pardon? – удивленно переспросил Борис. – Я не ослышался?

– Ничуть! Вы что, думаете, в Совдепии женщины душатся духами «Виолет» от Коти, а мужчины – кельнской водой?

– Я об этом не подумал! – пробормотал Ордынцев, покраснев.

– А стоило бы! Вас с таким запахом первый же патруль остановит!

– А что же мне теперь делать?

– Мыться пореже, и исключительно дегтярным мылом. Кстати, очень полезно и от вшей помогает. Прическу, извините, желательно испортить. Растрепать, а для натуральности еще лампадным маслом пройтись. Вместо одеколона. В Совдепии парикмахерские, конечно, имеются, но тамошние мосье Анри, как и все прочие, работают из рук вон плохо, поскольку думают не о том, как будет выглядеть клиент, а о том, где достать дров и керосина, как прикрепиться к хорошему распределителю и отовариться жирами и мануфактурой. И как избежать уплотнения жилплощади…

– Из какого языка все эти слова? – ужаснулся Борис.

– Из русского, милостивый государь! – Серж криво усмехнулся. – Из того языка, на котором писали Пушкин и Гоголь, Толстой и Тургенев! Я вот думаю, кем вы у нас будете?

– Простите?

– Современные совдеповские обитатели делятся на несколько категорий. Рабочекрестьяне – на этих вы при всем желании не тянете, рылом, как говорится, не вышли… далее – партактив… ну, это тоже сложно, необходимо владеть особенным коммунистическим языком и пламенный взор выработать, это вы не успеете… еще, конечно, есть лишенцы…

– Кто?! – испуганно переспросил Борис.

– Представители бывших эксплуататорских классов, лишенные всех прав состояния. За лишенца вы, конечно, сойдете, но это опасно и неудобно. Могут и шлепнуть ненароком. Так что остается последняя категория – совслужащие. Будете вы у нас мелким совслужащим, находящимся в служебной командировке.

Серж порылся в своем пухлом потертом портфеле и протянул Борису сложенную вчетверо, вытертую на сгибах бумагу.

– Центрснабстатупр… – прочитал Борис оттиснутые в верхней части листа буквы. – Господи, что это за ахинея? Имя какого-нибудь финикийского божества?

– Не совсем! – усмехнулся командир. – Это всего лишь центральное управление снабжения и статистики. Впрочем, все эти совдеповские организации имеют нечто общее с финикийскими богами. По крайней мере они так же требуют человеческих жертв.

– «Центрснабстатупр удостоверяет, что податель сего Прохиндеев Пров Васильевич командирован в город Энск по служебной надобности, для чего ему надлежит оказывать всяческое содействие…» И что – такая бумага сойдет в России за документ?

– Еще как сойдет! – заверил Серж. – Отличная, между прочим, бумага! На подлинном бланке! Вы не представляете, чего нам стоило раздобыть такие бланки! Можете считать, что с этой бумагой для вас все двери открыты. Только и вам нужно соответствовать.

Серж снова придирчиво оглядел Ордынцева.

– Перечисленные мной категории совдеповских граждан, прямо-таки как касты в Индии, отличаются своими привычками и одеждой. С рабочекрестьянами все ясно – одеваются во что придется. Старая, поношенная шинель, обмотки, в случае большой жизненной удачи – сапоги… ну, это уж кому как повезет. Представители партактива – тамошнее дворянство. Эти носят полувоенную форму, некоторые, в духе революционного романтизма и для устрашения окружающих, – чекистские кожаные куртки. Особенно щеголеватые – из хрома, кто поскромнее – из опойковой кожи. Ну, лишенцы, понятно, донашивают старорежимную одежду – пальтецо суконное, лоснящееся на локтях и карманах, шляпа. Шубы не носят – в восемнадцатом у всех отобрали. Публика в трамвае увидит человека в шляпе и сразу знает, что это недорезанный буржуй и классовый враг. А скромные совслужащие, к каковым вы теперь относитесь, – тоже френч, только попроще, или пальто с отдаленным намеком на военный покрой. В общем, подберем вам что-нибудь… Про внешний вид мы уже поговорили, но важен еще и лексикон… вот, скажем, как вы обратитесь к случайному прохожему?

– Сударь… – произнес Ордынцев, неуверенно пожав плечами. – Или лучше «милостивый государь»…

– Ну, считайте, что ночевка в ГПУ вам обеспечена!

– Ах да! – спохватился Борис. – Они же сейчас все «товарищи»!

– И тоже пальцем в небо! «Товарищем» далеко не каждый может щеголять, и не к каждому можно таким манером обратиться! Это только представители партактива, которые с пламенным взором, – они, несомненно, товарищи, а всем прочим приходится довольствоваться званием «гражданин». Знаете, стихи такие есть:

 
Что сегодня, гражданин, на обед?
Прикреплялись, гражданин, или нет?
Я сегодня, гражданин, плохо спал,
Душу я на керосин променял…
 

Серж закрыл свой портфель и подвел итог разговора:

– Пробираться в Россию будем двумя группами, так безопаснее. В одной группе – мы с Луиджи, в другой – вы с Мари и Пантелеем. Мари будет прикрепленной к вам стенографисткой, Пантелей – порученцем… мы с вами встретимся уже на месте…

– Одну минуточку! – остановил его Ордынцев. – Как же я пойду с Мари? Вы разве не замечали, с какой ненавистью эта мадам на меня взирает? При таком отношении недалеко до беды!

– Не беспокойтесь. Мари, конечно, дама на редкость нервная. Да ей через такое пройти пришлось – врагу не пожелаешь. Только вы не обольщайтесь на свой счет, она не только к вам, она к большинству мужчин, мягко говоря, плохо относится. Только для нас с Луиджи исключение делает. Ну, и для Ванечки покойного… Но в одном можете быть уверены: как только границу перейдем – во всем на нее можно будет положиться. Никаких дамских истерик не опасайтесь. Она женщина твердая, надежная и храбрая до безумия. И чувствует себя там, в Совдепии, как рыба в воде. Почему и посылаю ее с вами: в случае чего, прикроет и из любой передряги вытащит…

Борис выслушал командира с сомнением, но спорить не стал.

Глава 3

Эх, яблочко!

Куда котишься,

В Губчека попадешь —

Не воротишься…

Из песни

– Тут са мной прямо ходи, каспадин, – проговорил пожилой чухонец, повернувшись к Борису и опираясь на длинную слегу. – Тут в правая, левая сторона ступишь – и конес, с колофой в болото…

– С головой? – опасливо переспросил Борис, который и так шел за чухонцем след в след.

– Известное дело! – подал голос Саенко, не отстававший от Ордынцева. – Болото, оно и есть болото! Вот, помню, еще до мировой войны был у нас в селе кузнец, Василием звали…

– Вы бы помолчали, господин пролетарий! – оборвала его Мари, замыкающая группу. – Накличете чекистов…

– Как знаете, – обиженно пробормотал Саенко и тут же зашептал, чтобы его слышал только Борис: – Непременно этот чухонец в самую топь нас заведет! Как Сусанин поляков! Ох и подлый же народ эти чухонцы!

– Где ж это ты с чухонцами-то успел познакомиться? – усмехнувшись, спросил Борис. – Ты ведь вроде все больше по южным губерниям странствовал…

– Это вы точно заметить изволите – странствовать мне много пришлось, и кого я только не повидал! И с чухонцами тоже случалось, так что скажу вам…

– Тсс! – зашипел проводник, повернувшись в сторону.

Все замерли, прислушиваясь.

Действительно, слева от тропы раздались негромкие чавкающие шаги. Борис вытянул из голенища нож. Мари пригнулась, вглядываясь в кусты, подняла пистолет. Тут из-за чахлых кустов показалась лосиха, худая и голенастая, как девочка-подросток, удивленно уставилась на людей лиловыми испуганными глазами и, повернувшись, припустила прочь.

– Ишь, кто кого больше испугался! – проговорил Саенко, провожая лосиху взглядом.

Они на рассвете вышли из пограничного эстонского села, в тумане на околице их уже поджидал немногословный проводник – чухонец.

До этого пришлось ночевать в старом доме на окраине села. Дом зарос такими густыми кустами, что будь Борис на месте властей, он обязательно бы проверил, что в этом доме происходит. Однако никто их не побеспокоил, и после завтрака, состоявшего из куска домашнего хлеба и кружки парного молока, хозяйка принесла одежду.

Борису достались малоношеное коричневое полупальто и фуражка, в каких ходят железнодорожники. Из обуви нашлись только сапоги, чему сейчас Борис был несказанно рад. Саенко обрядился в ладный полушубок из овчины и чувствовал себя в нем, как всегда, уверенно – пар костей не ломит. Мари была одета в длинный жакет, весьма прилично перешитый из военного френча, длинную юбку и белую блузку с высоким воротником. В свое время Серж объяснил Борису, что именно так ходят советские пишбарышни. На ногах у Мари были высокие шнурованные ботинки. Черные гладкие волосы она зачесала со лба и заколола простой старушечьей гребенкой, так что из элегантной парижской прически получилось черт знает что.

Пригибаясь, пересекли поляну, залитую, как молоком, клубами густого тумана, углубились в сырой полусонный лес и с тех пор брели за неутомимым молчаливым проводником. После полудня проводник остановился, выбрал каждому по длинной слеге и предупредил, что дальше начнется глубокое болото, так что нужно идти за ним, никуда не сворачивая. Борис уже здорово выдохся, а чухонец все шел и шел впереди, не сбавляя темпа.

– Этта хорошая дорога… – проговорил проводник, выбравшись на высокую кочку. – Красный здесь не ходить, думать – болото, нет дорога… а здесь есть дорога, только не все ее знать…

– Далеко еще идти по этой хорошей дороге? – проговорил Борис, переведя дыхание.

– Не-ет, не далеко-о! – протянул чухонец и снова зашагал вперед как заведенный.

– Точно он в трясину нас заведет, леший! – зашептал Саенко, догнав Бориса и поравнявшись с ним. – Ох, чует мое сердце, заведет!

– Что-то ты, Пантелей Григорьич, нервный стал! – усмехнулся Борис. – Раньше тебя, насколько я помню, предчувствия не посещали! Не иначе как от паштетов мадам Иветт воображение разыгралось!

– Не знаю ни про какое обряжение, – недовольно пробурчал Саенко. – А только сердцем чую – будет что-то недоброе…

Ордынцев не успел ему ответить, потому что они вышли на опушку леса. Впереди лежало просторное поле, за ним виднелись сараи и приземистые домишки городской окраины.

– Все, каспада, дальше я не ходить! – вполголоса проговорил чухонец. – Этта есть город Энск. Пажалуйте деньги!

Мари передала проводнику сверток, и он исчез в зарослях.

– Ишь, как ходит, шельма! – проговорил вслед проводнику Саенко. – Веточка не треснет! Ох и подлый же народ…

– Повторяешься, Саенко! – оборвал его Борис. – Пошли дальше, тут задерживаться не след!

Путники торопливо пересекли поле, поравнялись с первыми городскими строениями. Из-за дощатого сарая доносился стук топора.

– Пробираемся к станции! – скомандовала Мари. – Там, среди людей, легче затеряться, здесь мы слишком на виду!

– Оно верно, – одобрил Саенко. – Среди людей завсегда сподручнее. Только где людей больше, там и патрули шляются.

– Не рассуждать! – резко оборвала его Мари. – В отсутствие Сержа я здесь командую!

Все трое цепочкой пробрались между сараями, миновали пустые, не вскопанные еще огороды и вскоре оказались возле пакгаузов, протянувшихся вдоль железнодорожных путей. Здесь действительно было людно – брели запуганные крестьяне с тощими мешками, бежал растрепанный пассажир с чайником, опоздавший на свой поезд, крутились какие-то подозрительные личности.

– Подождите меня здесь! – распорядилась Мари. – Я узнаю насчет поезда на Петроград.

Она скрылась в здании вокзала.

Ордынцев огляделся.

За время его отсутствия Россия чрезвычайно сильно изменилась. Впрочем, он помнил ее не только дореволюционной – нарядной, хлебосольной, праздничной, в колокольном звоне и радостном сиянии пасхальных свечей.

Помнил он и страшный восемнадцатый год, голод и холод, стрельбу на улицах Петрограда, пьяных матросов, колотящих прикладами в двери профессорских квартир. Помнил кровавую разруху Гражданской войны, махновские тачанки и звериные лица дезертиров…

Но даже тогда в этих злых разбойничьих лицах было что-то человеческое – было в них опьянение свободой, вседозволенностью, жуткое опьянение русского бунта – хоть день, да наш! Кто был ничем, тот станет всем!

Сейчас все было не такое.

На всех лицах, которые видел Борис, читались неуверенность и боязнь, как будто люди сомневались, дозволяется ли им жить на этом свете, можно ли дышать сырым тифозным воздухом и ходить по волглой глинистой земле, более подходящей для рытья могил, чем для пахоты. Неуверенность читалась на лицах крестьян, мечтающих попасть на поезд и продать или обменять хлеб на соль или мануфактуру. Неуверенность – на лицах горожан, которым нужно куда-то ехать по своим незначительным делам. Но такая же неуверенность была и на лице красноармейца, который курил самокрутку возле двери вокзала, и на лице вертлявого типчика, явно норовящего что-нибудь спереть…

– Дядя, дай копеечку! – раздался рядом с Борисом тонкий детский голос.

Рядом с ним крутился чумазый мальчишка-беспризорник. Стрельнув по сторонам цепким вороватым взглядом, он повторил, на этот раз наглым хрипловатым голосом:

– Дядя, дай лимон!

– Какой еще лимон? – удивленно переспросил Ордынцев. – Зачем тебе лимон?

– Известно зачем – на курево! – Мальчишка искоса посмотрел на Бориса, прищурив левый глаз.

– Лимон – на курево?

– Лимон не знаешь? Мильон рублей! – И мальчишка, кривляясь, запел: – «Ах, лимончики, мои червончики! Где вы растете и в каком саду?!»

Борис понял, что допустил непростительную ошибку: забыл, что в России лимонами называют миллионы обесценившихся рублей…

– Барин, дай лимон! – повторил беспризорник, понизив голос и глядя на Бориса с угрозой.

– Какой я тебе барин? – отозвался Борис, тоже невольно понизив голос.

– Известно какой! – процедил мальчишка, оттопырив губу. – Барин – белая кость, голубая задница! Ух, сколько мы таких в девятнадцатом порезали! Уж попили вы нашей кровушки, теперь нам очередь пришла! Дай лимон, а то заору!

– Что ты врешь? – зашипел Борис, пригнувшись и попытавшись схватить мальчишку за ухо. – Никакой я не барин, а командированный служащий!

– Это ты в чеке расскажешь, какой ты командированный! – выкрикнул мальчишка, ловко уворачиваясь. – А только я вижу, что ты есть барин и шпиён! Вон у тебя какие руки чистые, разве ж у пролетария такие бывают? Последний раз тебе говорю – дай лимон, а то патруля крикну!

– Патруля, говоришь? – спросил появившийся рядом Саенко, ухватив беспризорника за вихор и рванув на себя. – Я щас сам тебя, паразита, патрулям сдам! По тебе, гаденышу, детприемник давно плачет! Небось только что из колонии сбежал? Щас тебя быстро обратно оприходуем! Будешь знать, как к ответственному товарищу цепляться!

– Ой, дяденька, отпусти! – заверещал мальчишка прежним тоненьким, жалобным голоском. – Я больше не буду! Тамбовские мы, у нас там голодуха, папка на Гражданской голову сложил, мамка с голоду померла, вот и ищу, где бы хлебца перехватить!

В ту же секунду беспризорник рванулся, оставив в руке Саенко клок волос, поднырнул и скрылся в вокзальной толпе.

– Осторожненько надо, Борис Андреич! – опасливо пробормотал Саенко, переглянувшись с Борисом. – Ох и подлый же народ эти беспризорники! Просто житья от них нет! Как бы шкет этот неприятностей не накликал…

Саенко словно в воду глядел.

Не успел улепетнуть беспризорник, как на плечо Бориса легла тяжелая рука.

– Попрошу документы! – раздался за спиной у него суровый окрик.

Борис обернулся и увидел на перроне невысокого тщедушного мужичка с бесцветными пронзительными глазами, облаченного в потертую кожаную куртку. Позади него маячили два красноармейца с винтовками.

– В чем дело, товарищ? – отозвался Борис, стараясь сохранять хладнокровие.

– Это мы посмотрим, кто здесь товарищ, а кто чуждый элемент! – процедил человек в кожанке, цепко оглядывая Ордынцева. – Сказано – предъяви документы!

– Да это пожалуйста, это в любой момент. – Борис, стараясь не суетиться и держать себя в руках, достал командировочное удостоверение. – Вот, гражданин, можете ознакомиться…

– Это уж как водится… – Чекист развернул бумагу и медленно, с явным затруднением прочел: – «Центрснабстатупр…» Эка завернули! Сразу видать, серьезное учреждение!

В голосе его зазвучало невольное уважение, и он, покосившись на Ордынцева с другим выражением лица, продолжил вслух читать документ:

– «…удостоверяет, что податель сего… Пров Васильевич… по служебной надобности… оказывать содействие…» Извиняюсь, товарищ! – Чекист вернул Ордынцеву бумагу. – Со всем моим уважением, и ежели какое содействие – только скажите! А мы тут идем, слышим – шум, беспризорник верещит, ну и подумали – мало ли какая контра затесалась… а тут вижу – все в порядке… вижу – ответственный работник со всеми полными правами…