Настасья Астровская
Клиффхэнгер

Сверкнула белая молния.

Дождь очередями мелких капель расстреливал оконное стекло.

Вагон мерно гудел человеческим разговором.

Басин, грустно улыбаясь, глядел на торжественно раскрытый перед ним белый разворот тетради – и чем дольше он глядел, тем более желчной делалась его улыбка.

«Здесь будет город заложен!» – язвительно сказал он себе и возненавидел себя пуще прежнего.

«Я напишу, я напишу! – мысленно передразнил сам себя Басин. – Да уж. Написал. Писатель!..»

Писатель едет к морю по самым понятным причинам, вот что. Он либо влюблен, либо ищет вдохновения, либо в ссылке, либо умирает от чахотки, что абсолютно ясно и логично.

Зачем же едет Лев Басин?

Ах, сколько в мире вопросов!

Что делать? Куда идешь? Где ты спала прошлой ночью? Кто подставил кролика Роджера? Ну почему? Зачем неудачник Басин едет к морю?

«Не с того начинаешь, – сурово оборвал себя Басин, отправляясь с кружкой за кипятком. – Кто так завязывает истории ? Так даже петлю не завязывают, а, разве что, завязывают с карьерой писателя… Вот кто твой главный герой? О чем вообще эта история, можешь сказать одним предложением? Автор, бллин…»

Don't question my authority or put me in a box

'Cause I'm not

Ладно. Ладно.

Это история о Лёве Басине, который мечтал написать сценарий_всей_своей_жизни, но столкнулся с тем, что жизнь сама написала сценарий, который, может быть, устроил бы даже киноакадемиков – но совсем не устраивал несостоявшегося автора.

Ну, право, а как тут быть довольным? По логике Басина, сценарий должен содержать разного рода отсылки, и если сам Лёва умело отсылал к Достоевскому, то жизнь упорно отсылала его туда, куда ай, да Пушкин! отсылал Федора Толстого.

Еще, конечно, нужны были сильные и интересные персонажи. В идеале они должны были что-то переосмыслить к финалу и начать жить хорошо, правильно, по совести. Ну, или как получится. Но все характеры были черт пойми что, да и куда им развиваться в этих бесчисленных жизненных измерениях? Мотивация у всех была сомнительная, а логика, кажется, вообще забывала приходить на общие собрания.

Ну, что ж. Лев стал писателем рано, еще не совсем осознанно. В пять лет он написал свою первую книгу. В ней было четыре страницы.

Три неожиданных сюжетных поворота, все буквы Е в обратную сторону и – картинки. Одна другой лучше.

Мама читала сей опус вслух с выражением всем друзьям и соседям. И даже смеялась всего по шесть раз за страницу.

Слушатели вытирали платочком глаза, хлопали себя по коленкам и бились головами о стол.

А потом говорили:

– Будет писателем! Точно!

– Не сглазьте! – смеялась мама.

«Не сглазили, – недовольно констатировал Лева спустя пятнадцать лет. – Накаркали, блин…»

Когда пришло время выбирать профессию, Басин вдруг понял, что кроме привычки постоянно писать какие-то вещи разной степени паршивости, не приобрел никаких ценных навыков.

Впрочем, навыки, конечно, можно было получить и потом. А вот то, что у Левы отсутствовал какой-либо план, точно было проблемой.

Он сам себе удивлялся: сюрпризы ему нравились только на день рождения, а в остальные дни нужно было точно знать, что его ожидает. Но он почему-то шел, куда глаза глядят, будто дорога сама знает, куда ему нужно.

Да и потом, случилась же с Басиным еще Янка Медведева из «В»-класса. Они уже два раза расставались, и дело шло к третьей серии отношений. Во всяком случае, когда были на дне рождения у Гуся, Лева полез к Янке целоваться, а она была очень не против.

Проскальзывали какие-то расплывчатые мечты о свободной и радостной взрослой жизни.

А еще пьеса. Нужно же было попробовать себя в драматургии.

Да и вообще… Написать все контрольные. Сдать экзамены. Морально подготовиться.

Или ну его? Идти сразу работать. Или на заочку – куда угодно.

Слишком много всего…

Однажды Басин решил посоветоваться с другом Пашкой, который уже прошел этот поворот и учился на втором курсе юридического.

Тот внимательно выслушал Левины невнятные терзания и сказал вдруг:

– А что тебе подсказывает внутренний голос?

Лева озадачился.

– Который из?

У него было три внутренних голоса.

Один звался Злобный, и он вечно все портил. Он говорил гадости, все запрещал и так часто пользовался сарказмом, что перестал уже воспринимать нормальную речь.

Когда Леве было пять, он шептал:

– А теперь возьми эту штуковину и выкинь в окно. А что, ты же дурачок все равно! Мама сама сказала…

Когда случилось пятнадцать, он говорил:

– Ты правда думаешь, что ты чем-то отличаешься от остальных? Что ты особенный? Да ты тот самый придурок, который сидит в углу, и никто с тобой не хочет общаться. Все так говорят.

В двадцать пять он бесновался:

– У тебя нет ничего! И не будет! У тебя нет никаких талантов, все, что происходит с тобой хорошего – чистая случайность!

Еще он говорил «свинья», когда капнешь на штаны вареньем, «тупица», когда забыл, куда бросил ключи и «заткнись, не ной!», когда хотел.

С таким соседом в голове тяжеловато было справляться. Лева давно бы потерял все свои серотониновые боеприпасы в этой войне, но к счастью у него был еще Дружище.

Это был хороший парень, у которого не было ни дурных помыслов, ни тяги к осуждению – только искреннее восхищение, любовь и вдохновение.

И еще немножко проблемы с причинно-следственными связями.

Он обычно говорил:

– Дело сделано! Ты заслужил награду!

Или:

– Замечательно! Поразительно! Невиданно!

Но чаще всего от него можно было услышать:

– Можно еще десять минут поспать. Десять минут точно ничего не изменят, все нормально…

Он иногда хандрил или капризничал, перебивая какой-то важный мысленный поток вроде «рис, сахар, шампунь, курица, растительное масло…».

В общем, с ним тоже приходилось нелегко.

Был еще третий голос. У него имени не было. Скорее всего, его звали Лев.

Он успокаивал Злобного и Дружищу, разводил их по углам, мирил, создавал из их тезисов и антитезисов синтезы и всем этим жил.

Просто не было, иногда хотелось забыть про все дела, уехать куда-нибудь в дикое место, забраться на скалу и, выдохнув с облегчением, слушать тихий звон воздуха и умиротворение…

Но, конечно, через десять секунд молчания Дружище скажет:

– Красота-то какая! Интересно, а если вниз камешек бросить?

– А если тебя бросить? – ехидно отзовется Злобный.

Он, кстати, потом примерно так и сказал.

Лева шел к Пашке, который собирался сказать ему что-то важное, и с каждым шагом все больше унывал.

Ну, что Рогожкин может сказать? Ничего нового. Денег нет, кина не будет, можно даже бумагу не переводить.

– Может, вообще к черту это все бросить? – отчаянно предложил себе Лева.

– А может, тебя куда-нибудь бросить? – сварливо ответил Злобный.

– Ну вот, блин, опять, – заныл Дружище. – Чего ты злой такой? Ну, не получается у нас, где нам такого спонсора взять? Может, подскажешь, где живет, как зовут?

– Спонсор будет! – просиял Паша, распахнув Леве дверь.

Басин молча смотрел на него несколько секунд.

– И как его зовут?

– Макгаффин, – ответил Паша. – Джон.

– Как? – брови Басина совершили какой-то этюд.

– Джон, – повторил Рогожкин.

– А, – усмехнулся Лева. – Понятно. Как Константина. Так и запишем…

Лева и раньше знал, что его жизнь – весьма абсурдное мероприятие, поэтому главное – не задумываться, а просто делать.

Потому что до этого все ограничивалось какими-то невнятными диалогами.

– Паш, поверь мне, я напишу такое, что тебе и не снилось, – заявлял Басин.

– И слава богу, а то мне иногда русалки с щупальцами снятся, – отзывался Рогожкин.

И очень хорошо они друг друга понимали, как понимали и то, что великие фильмы, вроде тех, что собирается создать Лев, в прокате много не собирают.

Нужен был кто-то, кто захочет финансировать искусство.

Когда появился Джон Макгаффин, Басин должен был сразу обо всем догадаться. Но не догадался. Видимо, не хотел.

Он был переполнен своим творчеством, оно бурлило и норовило выплеснуться. И Лева не смел сопротивляться этой стихии – настолько, что даже эта формулировка не заставила бы его поморщиться.

И он уже видел свое имя в титрах, свои фотографии повсюду и сотни юных талантов, жаждущих обучиться у него мастерству. Только вот это был финал.

Всего остального не было.

Сценарий начинался – и тут же заканчивался, находя пристанище в мусорной корзине – электронной или пластмассовой.

Сценарий, который прославил Льва Басина из будущего – захватывающий, остроумный, безупречный – в унылом сегодня просто не существовал.

Может быть, он просто разучился их писать? Весь его предыдущий скромный сценарный опыт строился на том, что он видел кино внутри своей головы.

Лев смотрел внимательно, ставил на паузу – и записывал. И уже неважно было, кто и как снимет это потом, вырежут ли восемьдесят процентов остроумных диалогов, украдут ли половину выделенных на съемку денег и смогут ли актеры оправдать название своей профессии в полной мере. Главное – в голове Басина прекрасный фильм уже состоялся. Даже если работа займет дни, а результат будет длиться пару минут, в этом есть смысл.

А теперь… Может, нужно оставить попытки сразу выдать шедевр. Может, нужно писать что-нибудь? Мысли, интересные сочетания слов, характеристики героев, диалоги неизвестных людей…

Но беда была велика: либо у Льва больше вообще ничего не получалось, либо ему просто вообще ничего не нравилось.

Одна попытка, вторая, третья, Пашины просьбы постараться, алкоголь шесть раз в неделю, еще и Нася ушла…

Черт. Нася.

Кажется, увлекшись страданиями по литературе, Лев и правда забыл про жену.

Очевидно, ей это не понравилось.

В канун Пасхи Нася покрасила яйца, испекла кулич и собрала вещи.

Стояла на пороге.

Басин, до сего момента писавший очередную неудачную часть неудачного целого, вышел в коридор и смотрел на нее.

– Ухожу я, – сообщила Нася.

– Т-ты чего, – от неожиданности Лева даже стал слегка заикаться, – куда, зачем…

– К маме поеду, – она пожала плечами. – Так правильно будет.

– А я? – глупо спросил он. – Я же… не смогу без тебя.

– Посмотрим, – вздохнула Нася. – Яйца, кулич – на столе. Все будет хорошо. Христос Воскресе.

– Уже? – слабо улыбнулся Лев и посмотрел на часы.

Была одна минута первого.

Была одна минута первого, когда Нася тревожно засобиралась домой.

Тогда она, вообще-то, не была еще Насей, она была Настей Зиминой, подругой Пашиной жены, и было ей двадцать три года.

Они пришли в бар впятером – Басин, Паша с Иркой и две ее подружки, Настя и Аня.

Сидели, болтали, потом Анька уехала домой, Рогожкины и Лева с Настей продолжали общаться, и в полночь Настя вдруг сообразила, что ей уже до дома добраться будет непросто. Автобусы не ходили, такси почему-то отказывалось ехать.

Все решила Ира.

– Пойдете к нам, значит. Мы ближе всех живем.

– А я-то что? – растерялся Лева. – Я тоже тут недалеко, дойду…

– Не обсуждается! – Ира покачала головой.

Да уж. У Рогожкиных тогда была малюсенькая квартирка, машины не было, маленький ребенок жил у Ириных родителей… А Ирина была точно такая же, как теперь. Волевая. Мощная. С такой не поспоришь.

– Она у тебя чисто Василиса Микулишна! – смеялся Лева. – Поленица…

– Полениться с ней как раз не выйдет… – кисло отвечал Рогожкин.

Может, поэтому Павел и женился на ней – а как тут сопротивляться? А может, как часто раньше с ним бывало, поддался порыву. Расписались они скоропостижно, буквально через несколько месяцев отношений, потом родили ребенка. И, вроде, все было хорошо, хотя Лева и удивлялся порой: ну, ладно Паша, он иногда сам не знает, что учудит в следующую секунду. Но Ира – такая рациональная, такая рассудительная, как ей случилось выйти замуж за почти незнакомого человека, да еще и родить, не имея ни денег, ни нормального жилья…

Единственный вывод, который был у Левы: наверное, это любовь.

Или дурость.

Хотя одно другому не мешает.

А ведь раньше, до Иры, Паша совсем недолго встречался как раз с Настей.

Насей. Насинькой…

Ею она стала с того самого разговора длиною в ночь – и оставалась следующие семь лет.

Сначала, конечно, вся компания завалилась к Рогожкиным и там продолжила свои увеселительные мероприятия. И через пару часов ответственная Ира сказала «пора спать» и увела Пашу в спальню

Лева и Нася остались вдвоем и замолчали.

Она задумчиво глядела перед собой.

– Стаканы-то какие интересные, – улыбнулась Нася.

– Ага, – машинально ответил Лева, посмотрел на стаканы – и в секунду сделалася красным. – Занятные стаканы, да. Время будет – расскажу.

– А мы куда-то торопимся? – рассмеялась она.

– Нет, – обреченно заключил он. – Тем хуже. В общем…

И Лева рассказал все, как есть, вот так, по-честному – просто по-другому у него никогда и не выходило, он пробовал.

– Заходим как-то в бар я, Паша и Ира…

– И что вам говорит бармен? – засмеялась Настя.

– Слушай, я бы хотел сказать, что это не начало анекдота, но кажется, это именно оно и есть…

Было это несколько лет назад, незадолго до появления у Рогожкиных сына.

Лева, Паша и Ира зашли в бар. Бармен им ничего не сказал. И вообще, их обслуживала официантка.

Денег у них было не много, но в тот вечер была какая-то акция. Что-то вроде «получи два похмелья по цене одного».

И ребятам, конечно же, это понравилось.

Вечер был изящен, обед сладок, речи идеями лепыми обильны…

– Да кого я обманываю, – смущенно прервал сам себя Лева, – обед состоял из пива, речи были безыдейные, вечер…вообще четырнадцатое октября, стыдно сказать!

– Понимаю, – серьезно кивнула Настя. – У меня каждую пятницу четырнадцатое октября.

– Коллега, – кивнул Лева. – И все бы хорошо, но сегодня среда…

Тогда тоже был какой-то день недели. Возможно, среда. Или четверг. Или воскресенье…

В общем, там еще остается несколько вариантов, один из них точно подходит.

Паша, Ира и Лева сидели на террасе заведения. Для октября это был довольно теплый вечер. Сидели довольно долго, болтали о ерунде. Подбежала официантка, принесла счет, который испортил веселье. Расплатились молча.

Впрочем, жизнь продолжалась, ночь – тоже, все было свежо и ясно.

Кроме ребят на террасе сидело еще несколько компаний. Официантка сообщила, что заведение закрывается, но никого не выгнала. Просто бар закрыли, выключили свет и оставили полуночников допивать напитки.

В один момент все, кроме Рогожкиных и Левы, куда-то исчезли.

Нужно было ехать.

– Стакан наполовину…целиком почти…пуст, – заключил Лева.

– Стакан нужно забрать домой, – подытожил Паша.

– Павел! – возмущенно воскликнула Ира. – Это неправильно.

– Точно, – согласился Лева.

– Зачем забирать один стакан? – продолжала Ира. – Нужно два, а лучше три…для комплек-та.

Басин расстроенно икнул.

Паша задумался.

– Ну, а что, не оставлять же их тут одних…

– Стаканов? – уточнил Лева.

– Тех самых, – подтвердил Рогожкин. – Смотри, если их не украдем мы…в смысле, не возьмем мы, то их обязательно украдут другие люди. Плохие!

– Точно! – закивала Ира. – Они их принесут домой и будут из них пить прямо при своих детях! А потом начнут спаивать детей…И дети вырастут алкоголиками и убьют соседа! Подумай, Лев, ты этого хочешь?

– Ни разу! – запротестовал Басин. – Я пацифист…

– Si vis pacem, para bellum, – изрек Паша.

– Никаких парабеллумов! – нахмурился Лева.

– Согласна! – Ира тряхнула головой. – Но стаканов…стаканов надо. Лева! Ты, вообще, видел счет?! Мы за эти деньги еще и стол можем забрать!

– Можем! – обрадовался Паша, в котором алкоголь пробуждал тягу к подвигам.

– Стол нам не нужен, – умерила его пыл Ира. – Он у нас не поместится. Ладно, я пошла машину заводить.

И она пошла, размахивая пустым бокалом, что-то насвистывая себе под нос.

– И вообще, если бы они хотели, чтоб мы им вернули это все, – рассуждал Паша, – они бы это так не оставляли. А так…подарили, значит. Комплимент…от заведения.

– Я, вообще, очень против, – прошелестел Лев.

– Понимаю, – сказал Паша.

– И то, что Ира пьяная за рулем, тоже против, – не успокаивался Лев.

– Тоже понимаю, – вздохнул Паша. – Ну, она не пьяная.

– А, – кивнул Басин. – Тогда ладно.

Паша взял стакан и медленно поплыл в сторону машины.

Лева еще пару секунд подумал а потом уточнил:

– Так вам два стакана нужно или три?

Паша попытался дать какой-то развернутый ответ, но ничего было непонятно, поэтому Лева повторил настойчивее:

– Два или три?

– Ну, хорошо бы три, – признался Паша.

– Понял, – лаконично ответил Лева.

Схватил стакан, залпом допил то, что в нем оставалось и невозмутимо – а главное, очень ровно – зашагал к машине.

– Эта история могла быть поучительной, – печально заключил Лева, – если бы нас поймали за кражу или если бы мы разбились все насмерть пьяные…

Настя немного начала икать от смеха.

– Ну, если бы вы разбились, для меня эта история точно не стала бы поучительной, – заметила она, вытирая слезы, – потому что мне бы ее никто не рассказал.

– Тоже верно, – согласился Лева. – Ну, в общем, я не горжусь, но и стаканы хорошие, конечно. Что ж теперь, игнорировать их, что ли…

– Так выпьем же за то, – подхватила Настя, – чтобы всегда замечать хорошее, никогда его не игнорировать…

– …но чтоб при этом можно было им еще и гордиться! – согласился Лева.

***

И здесь, конечно, размышления о судьбе героя – или любые размышления – буду писать для удобства курсивом.

Рядном сквозных, красивых, трепещущих…

Не самый я, конечно, удачный у мамы с папой вышел. Нужно было настоять на братике или сестричке.

А я, дурак, не просил.

Это превращается в дневниковую запись, хотя откуда мне знать, я и дневников-то не вел никогда.

Дорогой дневник! Сегодня я опять бессмысленно жив…

Странное дело: дневник – это тетрадь, а ночник – лампа. Утренник – это детский праздник, ну или, на крайний случай, мороз, а вечерник – человек…

Злобный: Вечерник, конечно, человек. А ты – осел!

Дружище: А кто так обзывается, тот сам так называется!

Лев: Так-то! Хотя, подождите-ка…

***

И с того самого разговора на чужой кухне до пяти утра, с тех самых полутрезвых откровений и открытий все началось – и, казалось, не имело шанса закончиться, будто эти двое должны проговорить вот так, как минимум, всю жизнь.

И они говорили. Семь лет.

Говорили на всех возможных языках, понимая друг друга бесконечно, строили свою Вавилонскую башню – или башню из слоновой кости. Снаружи ничего не было, потому что настоящий мир существовал между ними и внутри них.

Лева закрывал глаза и на черном экране век смотрел этот прекрасный диафильм: вот они с Насинькой гуляют по парку. Вот танцуют вечером на площадке уличного кафе, он смущается – я же совсем не умею танцевать!, она смеётся – я тоже!, и – танцуют потрясающе. Вот они лежат на узкой неудобной кровати в его съемной квартире, она прижимается к нему и что-то рассказывает…что? Ах, да, опять, наверное, этих их шуточки глупые про Моне и Мане. И пальцы ее гладят его щеку, и они такие прекрасные, что их все время хочется целовать. А вот он уже делает ей предложение, и дальше – свадьба, только самые близкие, чудесный день, потом чудесная ночь… И дальше – море.

Какое волшебное – и оттого ужасное – время. Ну, вот как так вышло: Басин верил, что это самое начало невероятного пути, а оказалось, что это и было самое невероятное на этом пути, а все, что дальше – разочарование и отчаяние.

Впрочем, нет, нет, не об этом – хотя бы сейчас. Лучше о море.

Сколько разных вещей они с Насей делали тогда, и как были хороши и счастливы во всем. Они гуляли по улочкам, взбирались в горы, купались, дурачились, бродили по рынкам, ездили, куда захочется, катались на яхте, вкусно ели, пили вино, занимались любовью, разговаривали, удивлённо созерцали водопады… И это только то, что делали они вдвоем. А было ещё и то, что делал Лева. Он ходил и смотрел на рассвет, слушал музыку, глядя на воду, нырял с причала, читал книги, а главное – он писал. Писал много, слегка истерично, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотался вслух от переполнявших его удовольствия и возбуждения. Именно тогда он, пожалуй, в первый и в последний раз чувствовал себя настоящим писателем.

Да, потом будет несколько электронных и бумажных публикаций, сомнительные и не очень сценарные опыты, некоторая даже известность. Но настоящим писателем, о котором не стыдно было бы сказать что-то приятное в приличной компании и напечатать пару строк в учебнике по литературе Лев Басин был именно тогда, когда у него не было ничего, кроме светлого будущего.

На светлое будущее, в общем-то, всегда смотришь через ненастроенную оптику: все размытое, но очень красивое. Как фотографии, которые пытаешься сделать через окно движущегося вагона. Что это за изумрудные и аквамариновые полосы? Лес, море? Непонятно, но цвета – просто шик, супрематисты кусают локти от зависти.

В светлом будущем нет финансовых вопросов и трудностей быта, там никого не обливают водой из лужи в дождливый день, и замок на куртке не может сломаться перед выходом.

Оттого и приятно любоваться его гипотезой, как видом из окна гостиничного номера в отпуске, когда проснулся в полдень и наслаждаешься мягким солнцем, чашкой кофе и отсутствием дел.

И тогда, стоя перед таким окном в чудесную жизнь, Лева писал без напряжения, вычеркивал без сожаления, а перечитывая, счастливо восклицал:

– Бог ты мой, как я хорош!

И – он, правда, был хорош во всем, что он придумал, и в том, что придумал не он, но мастерски вплел в макраме своих изобретений.

Басин бывал так эйфорически переполнен, что признавался Насе:

– Как же я себя люблю! И тебя – очень-очень люблю!

– Я тоже тебя люблю, – улыбалась она.

– А себя? – беспокоился он.

– Я…работаю над этим.

– Это правильно. Ты старайся, пожалуйста. Как можно тебя не любить? Ты же потрясающая!

Да. Было время.

Лева вспомнил поездку на водопады.

Просто встали утром, сели на автобус и через полчаса оказались в каком-то волшебном месте.

Они шли по заботливо помеченной красными стрелками тропе. Перепрыгивали через ручейки, пригибались под низкими ветвями, разглядывали деревья, мхи, цветы. Все было красиво и удивительно, даже они сами – мокрые, растрепанные.

В самом конце пути их встретила надпись «осторожно! Опасный участок тропы!»

« Да уж, – грустно усмехнулся Басин, – отчего такие надписи не ставят на жизненных дорогах…»

И тут же расстроился – фу, что за пошлость.

Когда Лева с Насей вылезли из каменного коридора, их встретила другая – совсем уж неожиданная – надпись.

«Все!» – гласила она.

Как финальные титры «Ералаша».

Басины огляделись.

Вокруг – невероятно красивый зеленый мир. Вдали – нежная синева моря. Сделаешь шаг – окажешься на самом краю обрыва, пропасть глубока.

Лева подошел к краю, пнул камешек.

– Отойди, дурак, – испугалась Нася.

– Да ладно тебе, – засмеялся он. – Найдешь себе мужа получше.

– Мне для этого не обязательно становиться вдовой, – заметила она.

– И то верно, – кивнул Лева. – Вообще-то, ты должна была сказать, что лучше не бывает.

– И скажу, – улыбнулась Нася.

Случился романтический момент, ну и как тут устоять, когда можно целоваться на вершине мира?

Басин вздохнул. Быстро же они со своей вершины спустились. Может, нужно было просто поговорить. Только вот они перестали со временем.

А когда? Как? Почему?

Лева не мог ответить.

Забыл.

Точно, забыл…

Лева мрачно усмехнулся и уткнулся в окно. Горы.

Какие горы. Какие деревья.

Как тогда, когда он еще все помнил и все знал.

Он точно мог сказать: любимый цвет у Насиньки фиолетовый. Она часто пьет кофе; когда читает книгу, иногда задумывается, поднимая глаза к потолку; с удовольствием рисует – даже пасхальные яйца вручную расписывает; любит учиться – и проч., и проч., не считая того, что она замечательная, чудесная, волшебная…

И все же, еще одна попытка: когда? как? почему?

Когда все поменялось? Как слова, которые все не хотели складываться в шедевр, стали важнее живого человека? Почему Левин богатый – но несчастный – внутренний мир закрыл вдруг свои границы?

Наверное, это происходило постепенно.

Сначала Насинька говорила целыми философскими трактатами. Поэмами. Диссертациями. Потом из ее рта стали выходить новеллы. Статьи. Стихотворения. Потом – отдельные предложения. Вначале распространенные, после – лаконичные. Вынеси мусор. Купи хлеба. Поехали домой. Дальше остались только отдельные слова.

Лева иногда улавливал что-то такое: устала, выгорание, домой, призвание, плохо, искать, деньги, отпуск…

В последнее время огромная вселенная Насиной речи, кажется, сжалась до вздохов и междометий.

В какой же момент Нася перестала с ним говорить по-настоящему?

А может, все дело в том, что он перестал слушать по-настоящему?

Да и что можно было расслышать в том хаосе, который творился в его голове.

И вот как забавно получалось: пока писать было для Льва чем-то естественным, шум мысленного потока не мешал общаться с другими людьми, даже наоборот, Басин был весьма чутким. А когда он потерял вдохновение и решил спустя время взяться за этот чертов сценарий, чтобы начать новую главу своей профессиональной истории, механизмы в его мозгу невыносимо скрежетали, сопротивляясь этому. И все остальное не могло перекричать жуткие звуки. Люди немо открывали рты, а Лева очень смутно догадывался о том, что же они хотят до него донести.

Строил вавилонскую башню или башню из слоновой кости – и вдруг оказался заперт в башне из черного дерева.

Так или иначе, время шло, Басин верил в успех предприятия, сидел часами перед ноубтуком, иногда за день сочиняя не больше строчки, которая потом оказывалась отвратительной и удалялась с позором.

Еще и Паша все время напоминал о том, что нужно закончить в срок. Хотя – какой тут срок? У них не было команды, вот что.

Странная, конечно, выходила ситуация: деньги есть, сценарист есть, только вот сценария нет, да и режиссера тоже. Отличное кино, блестящее.

И Паша, и Лева знали, кого они могут попросить сесть в кресло с гордой надписью "director".

– Ну, мы можем, конечно… – неуверенно начал Рогожкин.

– Конечно, можем позвать… – так же неуверенно подхватил Басин.

И оба замолчали, не решаясь произнести имя.

Было, было одно имя, священное заклинание, пароль, и был его носитель, тот-кого-нельзя-называть, тот, кого не поминают всуе.

Великий Гутсби.

Существовало ещё его альтер-эго – Сережа Гутин.

С Серёгой можно было дурачиться, выпивать, ездить на поиски приключений и просто болтать о жизни. Он знал десять тысяч смешных историй и охотно давал деньги в долг.

С Великим Гутсби лучше было не связываться.

Вообще-то, он имел – да и до сих пор имеет – все шансы стать великим режиссером. Весьма чудаковат и весьма работоспособен.

И, конечно, когда Лева увидел первую короткометражку Гутина, возникло жгучее желание сделать что-нибудь совместное. Разумеется, гениальное.

Когда же Лева в первый раз застал Сережу за работой, энтузиазма у него поубавилось.

Басин вошел в павильон как раз в тот момент, когда Великий Гутсби разозлился на кусок декорации, изображавший кирпичную стену.

– Ну что это за хрень бездарная! – отчаянно завопил Сережа и, в два прыжка подскочив к декорации, пнул ее и повалил на пол.

Судя по тому, что никто на это не отреагировал, происходило это не впервые.

– Это уже четвертая, – подтвердила Левину догадку ассистентка Машуля. – Не в настроении сегодня.

Лева кивнул. Ему стало все понятно.

Он мгновенно сопоставил все известные ему факты и сделал подходящие выводы. Из этих выводов следовало вот что: дружить с Сережей – хорошо. Работать с Сережей – нет, спасибо, можно не надо?

Потом это подтверждали многие их общие знакомые. Да, Серега – остроумный, отзывчивый, легкий на подъем – это один человек. Великий Гутсби на площадке – совсем другой. Настоящий тиран и деспот. Требовательный, жесткий, вспыльчивый. И талантливый. Поэтому у него всегда все получается хорошо.

Так что это был вопрос выбора, как и, пожалуй, любой в жизни вопрос. Вариант раз – делать кино с Гутсби и сделать что-то стоящее. Вариант два – остаться живым и психически здоровым.

Лева как-то раз рискнул одной ногой шагнуть на жуткую неизведанную территорию работы с Сережей. Принес кусочек сценария для одной серии какого-то не очень внятного сериала, попросил дать мнение профессионала – ну, так, если вдруг, если не затруднит…

Сережу не затруднило. Он услышал слова «мнение профессионала», режим «друг» был выключен мгновенно, включился режим «режиссер». Леве показалось, Гутин даже в лице изменился и, возможно, стал немного выше ростом.

Он читал очень вдумчиво, вид у него был суровый. Басин начал расстраиваться.

– Смотри, – сказал хмурый Гутсби, – вот тут хорошо. Здесь хорошо. Здесь тоже. А здесь – не хорошо. Вообще не хорошо.

– Почему? – только и смог спросить Лева.

– Потому что, – вздохнул Гутин. – Слушай:

« – Ты, получается, у меня жену увел?

– Что значит увел? Она же не лошадь…»

Сережа выдержал паузу, потом пояснил:

– Мне смешно, да, я смеюсь, просто в себя, не обращай внимания. Но в контексте этой истории нормальные люди вот так не разговаривают.

– Нормальные люди и жен у друзей под шумок не уводят обычно, – усмехнулся Лева.

– Ну да, – как-то печально согласился Гутин.

На этом их диалог не завершился, так – был поставлен на паузу и иногда продолжался, вклиниваясь между репликами совершенно иных бытовых разговоров.

Совсем недавно, например, Серега проглядел наброски легендарного сценария, и произошла следующая беседа.

– Да ты пойми, ты же историю рассказываешь, – объяснял Сережа, изо всех сил стараясь держать себя в руках. – Вот так же, как бы ты про друзей своих рассказывал, про соседей, я не знаю. Вот моя задача – взять то, что ты мне рассказал, и показать это другим людям так, чтоб им интересно было и все понятно. А ты сам с собой в эту игру играешь, сам пошутил – сам посмеялся!

– Это да, – вставил Лева, – я самодостаточный.

– Ну, шибко самодостаточные не искусством занимаются, – хмыкнул Гутсби, – а чем-то другим…

– Протестую, – засмеялся Лева, – может, это тоже своего рода искусство.

– Ну, в целом, да, вполне себе жанр кинематографа. Только ты, вроде как, в другом жанре хочешь реализоваться. И я все понимаю, мне тоже нравятся отсылки, но не может текст полностью состоять из бессмысленных и беспощадных отсылок, как Франкенштейнов монстр из кусков!

– Мне иногда кажется, что у меня жизнь состоит из бессмысленных и беспощадных отсылок, – мрачно отозвался Басин. – И тоже довольно бессвязных. Травмы – из орального периода развития, брови – папины, тело – собачье, гипофиз и семенники – человеческие… Получается полный абырвалг.

– Это многое объясняет, – грустно подытожил Сережа.

– Многое объясняет! – сказал себе Лева, глядя в окно поезда, и рассмеялся.

Полный абырвалг, да тут и винить некого, кроме себя. Вот эти рельсы, по которым он движется сейчас – результат всех его выборов. Как в игре.