полная версия

Надежда Николаевна Герман
Солнечные часы с кукушкой

«Вчерашний день успел остыть…»

 
Вчерашний день успел остыть,
и в мире холодно и звездно.
И нужно что-то возвратить,
но даже плакать слишком поздно.
 
 
Роман окончен. И сюжет
почти не вспомнить. Из тумана
глядит улыбчивый рассвет,
как Бельмондо с киноэкрана.
 
 
Вдали, по кромке, у воды,
где тень от допотопной башни,
цепочкой тянутся следы,
оставленные днём вчерашним.
 
 
И различимые едва,
на парапете, у вокзала —
смысл потерявшие слова,
разбросанные как попало.
 

Там…

 
Быть может мне вернуться туда, где всё сначала,
Где бормотанье ветра, да колокольный звон,
И дремлет бригантина у мокрого причала
Под вальсы клавесина и карканье ворон?
 
 
Там паруса со скрипом. И палубу качает.
А в полночь плачут скрипки и квакает гобой.
И месяц, народившись, пока ещё не знает,
Как трудно оправдаться перед самим собой.
 
 
Там, в юности, прощалась любая чертовщина:
Горячка нетерпенья, душевная тоска,
Уверенность и наглость. И даже бригантина.
И вальсы клавесина. И ветер у виска.
 

Старая сентиментальная песенка

 
Утро разгоралось то и дело.
Жизнь была, как азбука, проста.
Вдруг, случайно, в форточку влетела
Может, птица, может быть, мечта.
И куда-то прямо из постели
Позвала, босую, по росе:
Паруса у берега белели,
Шлюпка дожидалась на косе…
 
 
Дальше…
Дальше вырвана страница,
Но картина, в общем-то, ясна:
Грудью о стекло разбилась птица
И упала на пол у окна.
 
 
И опять размеренно скрипели
Ржавые колесики в часах.
В каждой подворотне громко пели
О моих красивых парусах.
Наступали скука и усталость
Под гитарный монотонный бой.
Больше ничего не оставалось,
Кроме как смеяться над собой.
Ходики отсчитывали годы.
Запирались окна на засов.
Уходила молодость из моды,
Унося обрывки парусов.
Прилетали листья на скамейку,
Таяли на солнце миражи.
 
 
Завела ручную канарейку
Для увеселения души.
Вдруг однажды утро заалело.
Птичка в клетке села и навзрыд,
Будто что-то вспомнила, запела…
 
 
Я её, смешную, пожалела:
Форточку разбила:
Пусть летит!..
 

«Мы и от сказок устаём…»

 
Мы и от сказок устаём,
как избалованные дети.
Фрегаты были ни при чём,
но ты сказал: гори огнём
все паруса на белом свете!
 
 
Полжизни или жизнь пройдёт,
как эпизод второго плана.
Не знаю, что произойдёт,
но ты однажды в старый порт
придёшь под утро, рано-рано.
 
 
Когда рассеется туман,
увидишь: на исходе лето.
Залитый солнцем океан.
А твой ровесник, капитан,
в твои моря ушёл с рассветом.
 
 
Ушёл. И некого винить.
Теперь кому какое дело,
что ты не можешь позабыть,
и чем, не знаешь, заменить
три мачты старой каравеллы…
 

«Бригантина брошена на суше…»

 
Бригантина брошена на суше.
Дует ветер в паруса
                 другие.
Чёрная тоска меня придушит,
острая, как приступ ностальгии.
 
 
Но пока в разгаре полнолунье.
И пока на шабаше веселье,
на пригорке мудрая колдунья
из живой русалки варит зелье.
 
 
Ночь спасёт, а варево поможет:
сяду пировать со всеми вместе.
Захлебнусь истерикой. А может,
самой жизнерадостной из песен?
 
 
А когда устану веселиться
и усну безумия на грани,
мне русалка мёртвая приснится
льдинкою в кипящем океане…
 
 
…Может быть, потом настанет утро,
И меня разбудит крик истошный…
 
 
Ни души вокруг. Лишь перламутром
Чешуя, прилипшая к подошвам.
 

Туч нестриженное стадо

Ангина

 
А паруса на ощупь были белыми.
А море – тише придорожной лужи.
Был мир пронизан солнечными стрелами.
Бумажки притворялись каравеллами.
Когда бы знать, как выглядит снаружи
 
 
обитель снов – открылась бы разгадка
внезапных слёз и кораблекрушений.
Был небосвод возвышенно осенний,
а воздух чуть горчил, как шоколадка.
 
 
Качалась под окошком георгина,
голубовато-кремовая сказка.
Остывший чай. Стандартик анальгина.
И затяжная сонная ангина.
И марлевая белая повязка.
 
 
Но парус тишины ещё белее.
И я лежу с закрытыми глазами
под белыми такими парусами,
так странно, не по-взрослому, болея.
 
 
Мне снится запах жареной картошки,
резиновый олень и грустный клоун
(он публикой не больно избалован!)
А у гусёнка розовые ножки.
 
 
Он плавает себе в железной ванне,
где солнце отражается и небо.
На этом фоне выглядят нелепо
обиды, горечь, разочарованья
и прочие печали мирозданья.
 
 
А в лужах, как в зеркальных водах Леты,
незамутненной памятью несомый,
неслышно проплывает невесомо
кораблик с парусами из газеты.
 
 
Ах, память! Панацея и отрава.
Пускай белеет парус одиноко
в начале обозначенного срока.
 
 
Где середина этого потока?
Где берега? И есть ли переправа?..
 

Бриз

 
Розовые чайки.
Чёрные вороны.
Небо голубое.
Дед в зелёной майке
Делает поклоны
В сторону прибоя.
 
 
Середина лета.
Мелкая монета,
Брошенная в воду.
Барышня, не плачьте:
Юноша на мачте
Ближе к небосводу!
 
 
Солнце золотое.
Линия прибоя.
Акробаты в алом.
Рыжая косичка.
У причала бричка
С пёстрым покрывалом.
 
 
Пешка ходит в дамки.
Доктор ищет средство.
Штурман ждёт момента.
В золоченой рамке
Розовое детство,
Голубая лента…
 

Воскресные прогулки у центрального парка

 
А память предаётся забытью,
которое зовётся ностальгией…
Ветра, листая паруса тугие,
несут мою бумажную ладью.
И солнце улыбается с утра,
в кулак меланхолически зевая.
И на заливе плещет, как живая,
рассвета золотая мишура.
 
 
А в парке – карусель и эскимо,
и чудеса навынос в магазине:
и розовые зайцы на витрине,
и куклы, и картонные трюмо.
Чихает в будке старенький движок.
И газ-вода шипит из автомата.
И тополиный пух летит куда-то,
как бутафорский ёлочный снежок.
В окошке кассы ходики стучат.
На столике – засохшие чернила.
О, счастлив тот, кому судьба вручила
один билет на самый первый ряд!
Про Карабаса страшное кино
нам обещает скромная афиша.
Всё ниже над крыльцом свисает крыша.
И медленно становится темно…
 
 
…Но, может быть, получится (как знать?)
догнать вон ту девчонку на дорожке,
пересчитать на платьице горошки
и ленточку в косе перевязать?
 

«Вдруг наступила пустота…»

 
Вдруг наступила пустота.
И только ветер. На песок
заря, покойна и чиста,
легла ногами на восток.
 
 
А на камнях, где дым костра,
тень маяка и ветер в спину,
волнами вынесло вчера
на берег мёртвую ундину.
 
 
И никому её не жаль.
На лицах – каменная скука.
Заря. Дорога. Волны вдаль…
А дальше – пустота. Ни звука.
 

Подарок

 
Мелькнёт у горизонта знакомый силуэт.
Возникнут паруса, явившись ниоткуда.
И нехотя всплывёт обветренный рассвет.
И снова ты стоишь и ждешь, как в детстве —
                                     чуда.
 
 
А может, для того и созданы поэты,
Чтоб ветру пришивать заплатки на штаны?
Мне море принесло кораблик из газеты.
И грош ему цена…
А может, нет цены?
 

В последний раз

Ты слишком долго верен был себе,

И всё же погоди ещё немного:

С утра играет ветер на трубе,

И облака пасутся у порога…

 
А может быть, и нет моей вины,
что синей птице выщипали перья
и гаснет всхлип оборванной струны,
как будто жизнь уходит, хлопнув дверью?
 
 
Но если доведётся умирать
(шальная жизнь, как сувенир на память!)
у каждого найдётся что терять
и что хранить за девятью замками.
 
 
Лиловый мак, седеющий ковыль,
дорога, по которой нет возврата…
А мимо окон, поднимая пыль,
плетётся туч нестриженое стадо.
 
 
На лепестках – жемчужная роса.
Матросы разбегаются по реям.
В последний раз поднимем паруса?
Отречься от себя всегда успеем!
 

Гримасы полумаски

Полумаска

 
Был карнавал как карнавал:
хлопушки, серпантин…
Смешные маски раздавал
у входа Арлекин.
 
 
Один – баран, другой – овца,
четвёртый – Золушка из сказки…
И только нет у полумаски
ни имени и ни лица!
 
 
Волк – битый, серый, но с зубами.
Кабан нажрался, как свинья.
Верблюд – урод с двумя горбами,
зато плевал на всё.
А я?..
 

Картонный театр

 
Картонный театр на цветочной поляне.
Над ним – акварельный закат.
И каждое утро в молочном тумане
Напиться к ручью осторожные лани
Ведут большеглазых телят.
 
 
И плещут в ладоши зелёные клёны,
И пахнут травой облака,
Пока за окном полыхают пионы,
Играют алмазы картонной короны,
И можно валять дурака.
 
 
Хрустальные туфельки, детские души…
Потом на зеркальную гладь
Снежинки слетят. Заметёт и завьюжит.
Все принцы, все золушки в платьях воздушных
Замерзнут.
Куда им бежать?
 

«Смотри, Пьеро всё плачет, всё один…»

 
Смотри, Пьеро всё плачет, всё один
Плетётся за безмозглою Мальвиной.
А вон трясёт своею гривой львиной
И пошловато шутит Арлекин.
 
 
Мы тоже балаганные шуты,
Работники синьора Карабаса.
 
 
Шумит партера скомканная масса —
Глаза её пронзительно пусты.
 
 
И ты туда сейчас глядишь напрасно:
Там жизни нет, там – пустота и лёд.
Никто не ждёт. Никто не позовёт.
 

«Чтоб одолеть смертельную усталость…»

 
Чтоб одолеть смертельную усталость,
нам нужен отдых, равнозначный смерти.
Но важно знать, что на небесной тверди
из прежних звёзд хоть что-нибудь осталось!
 
 
Всё прочее не больше, чем игра.
Забавная игра воображенья:
рой неудач, земное притяженье
и прочая смешная мишура.
 
 
И розы на кладбищенском холме.
И занавес. И слёзы. И овации.
Ты думаешь, финита ля коме…
А это просто смена декорации.
 

«Петелька – на ручке, петелька – на ножке, над камином – гвоздик……»

 
Петелька – на ручке, петелька – на ножке, над камином – гвоздик…
Может, это отдых, долгий, долгожданный, лёгкий, как полёт?
Вот наступит вечер, зазвенит звоночек, соберутся гости.
Куколку нарядят. Куколка сыграет. Куколка споёт.
 
 
Голубые кудри, бантик. Примадонна куксится и злится.
Арлекин ночами сочиняет вирши, думает о ней.
Люди ходят в масках. А у наших кукол – истинные лица.
Жизнь полна притворства. А у нас на сцене – проще и честней.
 
 
Свет горящей рампы, злой и беспощадный, заменяет солнце.
В розовой накидке выглядишь устало, пошло и старо.
Девочка Мальвина, скверная девчонка, весело смеётся.
Ничего не знает, ничего не может бестолочь Пьеро.
 
 
От тоски и грусти, от любви и смерти нету панацеи.
Но огонь – в камине. Но вино – в графине. Холодок – в груди.
Петелька – на ручке, петелька – на ножке, петелька – на шее.
Кукольный маэстро подобрел и дремлет. Тише, не буди!
 

«В малахитовой долине…»

 
В малахитовой долине
Шут играл на мандолине.
Скверной девочке Мальвине
втолковать пытался он,
что душа она, как птица,
в клетке бьётся и томится,
и вообще, как говорится,
весь он пламенно влюблён!
 
 
Только струны больно тонки
для бесчувственной девчонки.
«У меня, – шипит, – в печёнке
эти ваши па-де-де!
Если птичка залетела
не туда, куда хотела,
я видала это дело…
говорить не буду где!»
 
 
Он бы ей легко и сразу
рифмовал за фразой фразу.
Но не трогает заразу
мысли творческий полёт.
Мол, настаивать не стану,
только мне на вашу рану
глубоко по барабану.
Поболит и заживёт!
 
 
Вышло так, что у Мальвины
вместо сердца ломтик льдины:
пудра, бантик, пелерины…
Ну, на кой она сдалась?
Вот уйдёт – и ради бога.
Вот и скатертью дорога.
В этой жизни кукол много —
в штабеля устанешь класть!..
 
 
Три монетки кверху решкой.
Что ты ждёшь? Беги, не мешкай!
Но влюблённый шут насмешкой
не на шутку удручён.
Слой румян, сурьма, белила.
Чтоб она не говорила,
но забыть её не в силах,
безутешно плачет он!
 
 
А луна шального цвета.
Под луной в разгаре лето.
Но влюблённого поэта
больно мучают мечты:
подарить ей иммортели,
сделать соло на свирели
и к концу второй недели
перейти уже на «ты»…
 

Танцующие на шаре

 
Мы сыграем, чтоб пела душа.
Мы сыграем: кто хочет – пляши!
Если жалко за песню гроша —
Пропади они, ваши гроши.
 
 
Мы зари нахлебаемся всласть
И луну раздобудем с небес.
Нам под ноги в осеннюю грязь
Бросит золото царственный лес.
 
 
Нас несёт необузданный конь.
Встречный ветер по-летнему сух.
И доверчиво тянет ладонь
Заблудившийся в поле лопух.
 
 
Разбегаются тропы, пыля,
И огнями слепят города,
И вращается тихо земля —
Пестрый шар под ногами шута…
 

Распутица

Март

 
На ладошках старинных карт,
вброд, на ощупь ищу фарватер.
Я люблю тебя, месяц март,
за отчаянный твой характер!
 
 
Ведь недаром опять с утра
кружат чайки над богадельней,
и тугие твои ветра
пахнут копотью корабельной.
 
 
И блажит колокольный звон,
и гудит, и зовёт куда-то.
Будто дьявол смущает сон
схиму принявшего пирата.
 
 
Все монахи ушли в кабак,
под хламидами пряча шпаги.
И горит, как условный знак,
на грот-мачте звезда бродяги.
 
 
Птиц тревожные голоса
все слышней за глухой калиткой.
Бесы драные паруса
залатали суровой ниткой.
 
 
Зелья дьявольского испив,
отрывайся, душа-шалава,
ибо каждый, покуда жив,
жить на свете имеет право!
 
 
Ничего, что плутает фарт
и вконец развезло дорогу:
я люблю тебя, месяц март,
мы похожи с тобой, ей-богу.
 

Посох

И степь так широка. И скалы так высоки.

 

Пускай, когда уйду, напомнят обо мне

следы разутых ног на глинистой дороге,

черпак у родника и лента на сосне…

 
…Будто снится мне путь земной
с самой Пасхи до Покрова:
только пахнет полынью зной
да по пояс в степи трава,
 
 
только совы кричат в ночи,
только сосны меж звезд шумят,
да в тумане звенят ручьи,
как ключи от небесных врат…
 
 
…Будто снится мне путь земной:
цепь заснеженных гор вдали,
и шакалов надсадный вой,
и пустырь на краю земли.
 
 
Только ветра в ущельях гул.
Да шуршит под ногой песок.
Да подрубленный саксаул.
Да колодец, как сон, глубок…
 
 
И крылата ночная тень.
И беспечен в печи огонь.
И от посоха целый день
будто ноет с утра ладонь.
 

Потерянное равновесие

 
Мне было безразлично: лампа светит,
луна ли через тучу прорвалась,
обнять фонарь или, споткнувшись, месяц
схватить за рог… Но только б не упасть!
 
 
Пространство оглушительно молчало.
А больше было некого позвать.
На шлюпе, что мотался у причала,
печалились и звали божью мать.
 
 
Но голос вопиющего в пустыне
был слаб, как ахиллесова пята.
Душа к утру проспится. Либо сгинет,
бессмертная, в канаве у моста.
 
 
И, чёрт её возьми, не пожалею.
Ни пользы от неё… один скулеж.
 
 
Слезинки по щеке, как капли клея:
подошвы от земли не оторвёшь.