Н. И. Пастухов
Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири

Глава 68

Приказчик, смотря на удалявшихся от него двух субъектов, долго раздумывал о том, кто были эти люди, но голос урядника, долетевший до него по ветру, разрешил ему загадку; он понял тогда, что кроме деревенского старосты с ним быть некому; но откуда они шли, для него оставалось неизвестным. Он никак не мог предположить, что они были в гостях у кузнеца. Горя нетерпением видеться с своей возлюбленной, приказчик всё-таки не тронулся с места, пока неизвестные не добрались до дома и не вошли на двор. Оглянувшись по сторонам, молодой паренёк зашагал через дорогу к дому старосты, притаился за углом его и поминутно выглядывал из-за него, наблюдая за появлением Степаниды. «Ну, если она обманет, да не выйдет, как сказала, – думал он, – несчастный человек я буду, потому невмоготу мне станет перенести несбывшиеся надежды на свидание с нею». А ветер выл, срывая с крыш кое где оголившуюся от снегу солому, и тёмная, непроглядная, как могила, ночь, висела над деревней.

* * *

В это время Чуркин с Осипом, освободившись от гостей, беседовали между собою в светлице, при тусклом свете сальной свечи. Разбойник сидел на своей кровати, сколоченной кое-как из досок, а Осип приснастился на скамейке и покуривал свою коротенькую трубочку. Речь их шла об уехавшем в Тагильский завод помощнике исправника.

– Кажись, он и хлопотун, но нет у него нюха, – сказал Василий Васильевич после некоторого размышления.

– Это ты про кого говоришь? – спросил каторжник.

– Да вот про помощника исправника все думаю; наш богородский исправник, Семён Иванович, потолковее его будет, не так бы повёл розыски.

– А как же, атаман?

– За обыски бы прямо принялся, да за расспросы, кто и когда выезжал из деревни, да зачем? Замучил бы этим. А то что он? Приехал в деревню, спросил два слова, напился чаю, выспался, да и дальше поехал! Тот бы всю ночь, мало две, три ходил бы по деревне, да выглядывал.

– Ну, не хвали, тебя он всё-таки взять не мог.

– Нет, братец, он так за мной следил, что два раза чуть-чуть я ему не влетел, из-под носу у него ускользнул: раз меня братишка спас, а в другой – брат Степан за меня в болоте поплатился.

– А всё-таки тебя не поймал?

– Если бы и изловил, то никак не живого, а мертвого. Живым в руки я бы ему не дался, а раз всё равно пропадать, пустил бы прежде ему пулю в лоб, а потом и себе, если бы сдаваться мужикам пришлось, вот что! – сказал разбойник и снова предался раздумьям.

– Оно так. Вот и я однажды в такую засаду попал: становой с тремя сотскими в избе меня подкараулил, – мужичок один меня выдал, – да взять-то меня не пришлось. Только это он схватил меня за шиворот, я выпустил из рукава рубашки кистень, да как свистну его по башке-то, он тут и присел; мужики увидали, как брызнула из его темени кровь, и наутёк, а я за ними, да в лес, ну, и поминай, как меня звали.

– Иуда-то жив остался.

– Это какой такой?

– Тот, который тебя выдал?

– Как бы не так! Целый год его караулил; попался это он мне ночью на дороге, с базара ехал, я его и успокоил на веки, с тех пор другие меня никогда и не трогали.

– Молодец, люблю за это. Так и я с подобными сыщиками поступал, много на тот свет отправил, они и боялись, а без острастки с ними нельзя, – за грош продадут нашего брата.

– Как, атаман, думаешь на счёт свадьбы-то?

– Что тут думать-то? Три радужных взял пока, а там поглядим.

– С приказчика, что ли?

– А то с кого же? не с кузнеца, вестимо.

– Когда же он тебе соблаговолил?

– Да вот вечерком сегодня я от него их получил. «Поможешь, говорит, увезти девку, ещё пять таких же дам». Даст и больше, такую махину подведу…. А Степаниды всё-таки ему не видать: жаль, девка хороша.

– Не ему, так все равно кузнецову сыну достанется.

– Ну, ещё посмотрим. И у тебя губа, небось, не дура, сам от такого кусочка не откажешься, – сказал разбойник и стал ходить по светлице.

– Эх, атаман, ты все шутишь! – заметил ему Осип, выбивая об пол пепел из трубочки, и поглядел на своего атамана.

Тот продолжал сновать из угла в угол небольшой комнатки; лицо его было серьёзно, грудь колыхалась, глаза сверкали огнём. Осип давно уже не видал его таким свирепым и после непродолжительной паузы сказал:

– Да ты за что же на меня сердишься?

– На тебя за что сердиться? А мне досадно, что по моему не выходит. Ты знаешь ли, что я сам люблю Степаниду? – ударяя рукою себя в грудь, проговорил Чуркин.

– Вон оно что, а я почём знал? Если любишь, дело другое. А Ирина Ефимовна разве противна стала тебе? Она – баба, кажись, первый сорт.

– Молчи ты, не досаждай мне.

В сенях послышались чьи-то шаги; Осип вышел и увидал возвращавшегося приказчика, который спросил у каторжника:

– Где Наум Куприяныч?

– У себе в светлице.

Приказчик направился к разбойнику, а Осип пошёл на двор поглядеть лошадку. Чуркин встретил приказчика, уперев руки в боки, и сказал ему:

– Ну что? виделся с ней?

– Да, виделся, – отвечал тот с сияющим от радости лицом.

– На чем порешили?

– Сказала, что кроме меня ни за кого не пойдёт.

– Отлично, значит, наше дело в шляпе.

Приказчик бросился было целовать разбойника, но тот отстранил его, и произнёс:

– Ты погоди, поцеловаться ещё успеем, а скажи мне, где ты с нею повстречался?

– За воротами. Как вышла она, так я сам не знал, что со мною делается… Обнял её, прижал к себе, и так крепко поцеловались мы, что и теперь ещё, губы горят. Ну, вестимо, поговорили, а тут проклятая собака выскочила со двора и начала лаять на меня. Степанида не знала, что делать: «Услышат, говорит, выйдут, застанут нас, ну, и беда». На дворе послышался голос старухи, она звала Степаниду, та и убежала, а на прощанье сказала: «Твоя, говорит, или ничья». Вот и всё тут.

Речь приказчика Чуркин выслушал, понуря голову, и только покручивал свои усики.

– Мало же вы с ней побеседовали, – произнёс он, уставив свои большие, чёрные огневые глаза на приказчика.

– Собака помешала, Наум Куприяныч, мне и самому на то досадно.

– Что ж теперь нам делать нужно?

– Не знаю, я просто голову потерял от радости, обсуди сам, – ты опытнее меня, и посоветуй, а о магарычах не сумневайся: вот тебе ещё две Катюхи, научи только, как мне ею завладеть, – вынимая из бумажника две радужных и, подавая их разбойнику, сказал простодушный паренёк.

Чуркин взял кредитки и смял их в руке. Приказчик заметил это и сказал:

– Наум Куприяныч, ты не обессудь на этом, если мало, – добавлю, теперь со мной больше нет, до другого раза подожди.

– Не в том дело, – сказал разбойник, стараясь успокоиться от взволновавшего его рассказа о свидании. – Я смекаю, как нам покончить с этою музыкой. Пойдём в избу, да посоветуемся с Ириной Ефимовной, она хотя и баба, но в таких переплётах бывала.

– Вишь ты, значит, и вы с ней женились с препятствиями? – полюбопытствовал молодец.

– Всего было, только она о том помалкивает, – выходя из светлицы, врал разбойник.

Ирина Ефимовна укладывала ребятишек на сон грядущий; услыхав шаги вошедших в избу, она окликнула:

– Кто тут?

– Мы, – ответил Чуркин, – поди к нам, дело есть, – прибавил он.

– Сейчас, только пострелят уложу, неугомонные какие-то вышли, никак их не уложишь, – слышался её голос из-за перегородки.

Приказчик уселся на лавку, а Чуркин подошёл к окну и начал барабанить по стеклу пальцами. На душе у него было нечисто: он возненавидел приказчика, как злейшего своего соперника, и порешил покончить его сватовство за Степаниду чем-нибудь недобрым. Он быстро отвернулся от окна, подошёл к приказчику и, ударив его рукою по плечу, сказал:

– Не кручинься, молодчик, все обделаем, потерпи маленько, хорошее скоро не совершается.

– Я, Наум Куприяныч, на всё теперь согласен.

Вышла Ирина Ефимовна, в дверях показался и Осип, но Чуркин сказал ему:

– Ступай в светлицу, тут тебе делать нечего.

Дверь захлопнулась.

– Ну, рассказывай, виделся, что ли, с нею или нет? – спросила хитрая бабёнка у приказчика.

– Виделся, Ирина Ефимовна, только на долго ли? О чем нужно было, переговорили с нею, – отвечал тот и передал все подробности.

– За чем же теперь дело?

– Сама знаешь, обвенчаться надо, а как это сделать, ты уж посоветуй.

– Какая я советница в таком деле, сам уж об этом хлопочи, ваше дело мужицкое.

– Нет, мы уж с Наумом Куприянычем, так решили, чтобы от тебя слова выслушать.

– Я, право, ничего сказать не могу.

– Что-нибудь скажи, как поступить с Степанидой? Увезти, что ли, её нужно? – с лукавой улыбкой обратился, разбойник к своей жене.

– Как же иначе? Так её не возьмёшь: кузнец не отдаст.

– Ну, вот так и будем действовать, – проговорил Чуркин, улыбаясь.

– Когда же? – спросил приказчик.

– На праздниках устроим, подведём дело так ловко, что комар носа не подточит, а ты приезжай один, урядника с собой не бери: он может всё дело испортить, – внушительно протянул разбойник.

– Так и сделаю, прикачу к вам на своей парочке, усажу её в саночки и ахну. Ищи, мол, староста свою дочку, а кузнец облизывайся, – с какой-то отвагой сказал женишок и поцеловал Чуркина.

– Будет тебе целоваться, что я баба, что ли? Какая привычка у тебя неловкая, – заметил ему разбойник.

В избу вошёл урядник; он был навеселе и покачивался из стороны в сторону.

– Хорош, нечего сказать! Ну-ка, пройди по одной половице, – сказал ему приказчик.

– Хочешь, по всем сразу махну, – ответил он, приподнял полы шинели и пустился плясать.

Все захохотали.

– Вот тебе и полиция, каково отмачивает, – говорил приказчик.

– Жги во всю! Загулял, братцы, староста напоил, – усаживаясь на лавку, и качая годовой, бормотал полицейский чин.

– Скинь мундир-то!

– Сейчас, всё долой, да и спать. Ну, и угостили нас – страсть! У кузнеца были, какими, братцы, наливками он потчевал, губы проглотишь, а живёт лучше старосты, всего вволю.

– Как же ты к нему попал? – любопытствовал приказчик.

– На улице встретился, ну, и затащил меня со старостою к себе в гости; сват ведь он ему будет.

– О чём же вы с ним говорили?

– Мало ли о чем! Степанидой твоей больше всего занимался. Ишь, сын-то его, жених наречённый, такую пулю отлил, что я и глаза вытаращил.

– Что такое?

– Ничего, ты сам знаешь, – пригрозив пальцем, говорил полупьяный урядник.

– Скажи, что такое?

– Он сказывал… да что сказывал-то, потеха, будто тебя со своей невестой видел.

– Где такое?

– В избе, вот тут на дворе, ты с ней беседовал, говорит, в окно он подглядел.

Чуркин переглянулся с урядником, Ирина Ефимовна привстала со скамьи и сказала:

– А что, может, и взаправду видел?! Когда мы были у хозяйки-то, под окнами кто-то ходил, шаги слышались.

– Вот тебе и раз, значит, попались, – проговорил приказчик.

– Так что ж, подглядел, и ладно, пусть восчувствует, – сказал Чуркин.

– Подглядел, подглядел, – бормотал урядник, сбрасывая с себя шинель, которую подложил себе под голову, улёгся на лавке и тут же захрапел.

– Какие же мы не догадливые, оконца занавесить бы нужно было, – протянула Ирина Ефимовна. – Теперь вот поди, разговоры начнутся, нас во всем винить будут, – прибавила она.

– Ну, и пусть винят, много с нас возьмут, – успокаивал её разбойник. – А ты что нос-то повесил? – обратился он к приказчику.

– Нам ничего, а ей достанется на орехи, – промолвил тот.

– Ах, грехи какие вышли. Пёс этакий, как это он все пронюхал, – ныла баба.

– Кто пронюхал? – спросил Чуркин.

– Кузнецов сын-то, про него говорю.

– Да, дураком выглядывает, а подглядывает за невестой, чучело этакое, – выбранился разбойник.

– Как же нам быть теперича, Наум Куприяныч? – спросил приказчик.

– Ничего, всё как по маслу обойдётся. Спать пора, утро вечера мудренее, завтра обсудим.

– Ты где ляжешь-то? – спросила у мужа Ирина Ефимовна.

– В светёлке. Прощайте, покойной вам ночи, – сказал Чуркин и вышел из избы.

Оставшись вдвоём, Ирина Ефимовна долго ещё беседовала с приказчиком о том, как подглядел сын кузнеца их свидание.

– Осип, ты спишь? – войдя в светёлку, окликнул Чуркин.

– Нет, атаман, так лежу, тебя все поджидал; зажечь, что ли, свечу? – сказал тот.

– Не надо.

– Ты меня сегодня обидел.

– Чем такое, говори!

– В избу не впустил, сказал, что мне там делать нечего.

– Дурак ты, я нарочно тебя выпроводил, пусть думает приказчик-то, что мы с тобой того, как тебе сказать, не на одной ноге стоим.

– Только из-за этого?

– Из-за чего же больше? Вот что я хотел тебе сказать: как бы нам от этой свадьбы ослобониться? Надоела мне такая канитель, тянем мы её давно, надо же и концу быть.

– Приказывай, всё сделаю!

– Ты понял, к чему я говорю?

– Смекаю я, атаман, порешить тебе кого хочется, что ли?

– Ну да!

– Кого же? Приказчика или Кузнецова сына?

– Не угадал, а невесту: пусть она уж ни им, ни мне не достаётся.

– Что ж, могу. Когда велишь.

– Не сейчас, надо прежде у приказчика деньжонок повыбрать, сегодня он мне ещё две «катюхи» дал, а потом ещё обещался на праздниках.

– Подождём, для меня все единственно. Неужели же ты к девке позыв имеешь?

– Ну, об этом знать мне, а не тебе. Я что говорю, о том слушай, – сердито сказал разбойник.

– Слушаю; а о девке я так, к слову сказал, она для меня плевать. Когда гости-то от нас уберутся? Расходы, да беспокойство только с ними.

– Есть и приход, говорю, две радужных сегодня получил.

– Мало, надо бы с него десять взять, деньжищев у него много.

– Не сразу, на всё надо выждать время.

– Оно так, – закуривая трубочку, проговорил каторжник.

Чуркин стал засыпать, а Осип все приставал к нему с разговорами, на которые ответа не было: разбойник уснул крепким сном, а за ним успокоился и каторжник.

Глава 69

В избе Чуркина Ирина Ефимовна с своими ребятишками давно уже спали крепким сном; урядник продолжал храпеть, по временам мычал, стонал и охал; не спад только один приказчик; в голове его роились самые отрадные мысли, он считал себя одним из счастливейших людей в мире: Степанида полюбила его, и так горячо, что согласилась с ним бежать из родительского дома. Последние слова девушки: «Я – твоя или ничья», – звучали ещё в ушах его. Свидетельницей их свидания была только одна тёмная ночь, а потому он дал себе слово ни кому не передавать подробностей их встречи и хранил это у себя на душе, как заповеданную тайну.

«А как она меня целовала, как крепко прижималась к груди моей», – думал он, и при этом поворачивался с одного бока на другой. Его удивляло, почему Степанида так боится Наума Куприяныча; чем он напугал её, – для него оставалось загадкой.

– Куда и когда бежать? – спрашивала девушка, дрожа, всем телом.

– Увезу тебя, голубка моя, туда, где нас никто не найдет, – отвечал он.

– Где же мы с тобой обвенчаемся?

– В церкви; отцом посажёным будет мой хозяин; наряжу тебя в шёлк и бархат, уберу грудь твою жемчугом, и будешь ты у меня краше и нарядней всех купчих. Княгиня ты моя, вот что! – шептал ей паренёк, оглядываясь по сторонам из опасения, как бы их кто не подслушал.

– Когда же ты возьмёшь меня отсюда? Я боюсь, как бы кузнец нам поперёк дороги не стал! – сказала ему девушка.

– Не бойся, моя голубка, он ничего не может сделать. Я приеду за тобой на первый день Рождества Христова, в самую полночь, ты уж жди меня здесь, у ворот.

– Не говори только об этом Науму Куприянычу, я боюсь его.

– Чего же ты его пугаешься? Он мужик хороший!

– Нет, я видела его в крови… он мне страшен.

– Когда же ты его таким встретила?

– Больна я была, в горячке; он к нам тогда приходил.

– Дурочка, это тебе так почудилось!

– Все равно, я боюсь его, – прижимаясь к возлюбленному своему, говорила Степанида.

– Оставим об нем разговор, я вот хочу спросить, тебя об том, выправлено ли свидетельство на твоё венчание?

– Как же? Батюшка взял его из волости, под образами оно лежит.

– Так ты возьми его к себе, тогда нас обвенчают без всякого затруднения.

– Ладно, возьму, а теперь прощай, мой милый, смотри, приезжай за мною, – сказала чужая невеста, обняла своего возлюбленного и убежала на двор.

Приказчик, выпустив её из объятий, долго стоял как бы в забытьи. Кровь прилила к его голове, и он, ошеломлённый свиданием, тихо побрёл к дому разбойника.

Лёжа на лавке, приказчик припоминал свою встречу со Степанидой, соображал о том, как бы ему устроить в будущем свои делишки, а главное – увезти Степаниду. В этих думах он задремал и уснул.

Чуркин с Осипом поднялись с постели раньше всех, когда ещё не рассветало. Каторжник набил себе трубочку, закурил и спросил:

– Ну, атаман, обдумал, что ли, ты, когда девку-то нужно порешить?

– На Святках придётся; пусть она с женихами своими пока полюбезничает, – ответил тот.

– Оно поскорее бы отделаться, чтобы не отсвечивала.

– Что ж? Руки, знать, у тебя чешутся?

– Работы, атаман, просят.

– Погоди, поедем в Ирбит на ярмарку, там отведём душу.

– До ярмарки все глаза ещё проглядишь, а с каким бы удовольствием я над ней поработал, так бы вот сразу кистенём её саданул, и не пикнула бы.

– А много ли ей надо? Кулаком можно пришибить.

– Нет, атаман, какая баба, – другую не вдруг свалишь, знаю я их. Раз мне довелось в одном селе управляться с попадьёй, – три раза я её обухом огорошил и то не на смерть уходил, вырвалась, да бежать, уж на пороге догнал. И эта девка здоровая, надо приноровиться как ударить, – заметил душегубец, поворачиваясь навзничь.

– Значит, ты ещё не мастер в этой работе, коли сразу не мог уложить, практики мало видел, – заметил ему Чуркин.

– Чем другим, а насчёт практики я похвалиться могу, и не знаю, атаман, – ты или я побольше на тот свет людей отправил, – вновь набивая трубочку, как бы обидясь на замечание разбойника, ответил Осип.

– А сколько ты их убрал, ну-ка, скажи?

– Счёт потерял, вот сколько. Бывало, пройдёт неделя или другая без убоины, так и скучно кажется. Мне убить человека всё равно, что стакан водки другому выпить. Однажды в овине я спал, три мужика меня брать пришли, – всех на месте положил.

– Верю, Осип, верю, ты не сердись, я так, шучу с тобой.

– Какие тут шутки, злишь только меня. Вели сегодня твою Степаниду покончить, сделаю, а если препона какая будет со стороны старосты, так и он туда же пойдёт, – не люблю я его.

– Когда будет нужно, тогда скажу. Жаль мне девку губить, а придётся.

– У тебя всё жалость, а для меня обидно; такая, знать, дорога вышла. Чего жалеть? мы попадёмся, нас не пожалеют, прямо на осину вздёрнут.

– Того заслужили, – улыбаясь, проговорил Чуркин. – В старину, вишь, колесовали нашего брата, а, теперь что? Сошлют на каторгу и живи, а придётся, уходи и опять гуляй по белому свету.

– Да, атаман, это со мной было. Послали руду копать, а я вот как копаю, лежу себе на боку, да трубочку покуриваю, и все тут. Да разве я один? Много нас таких путаются.

– Вот, не знаю, где теперь май брат Степан, – подложив руки под голову, протянул разбойник.

– Где? небось, тоже по воле гуляет.

– Он не в нас с тобой, догадки у него бежать, пожалуй, не хватит, смирён.

– Не знаю я его, а повидать хотелось бы.

– Может, когда и увидишь.

– Это где ж такое? Не думаешь ли ты, что я на каторгу попаду?

– Кто знает, может, и вместе туда пойдём.

– Ну, уж это дудки! рассказывали мне товарищи, какая это каторга; по моему, лучше издохнуть. Пусть возьмут, пойду, но опять-таки убегу.

– Как придётся. Закуют в кандалы вечные, ну, и шабаш, да в такие, что и не вывернешься.

– Авось, когда и раскуют… Неужели и спать в кандалах кладут?

– Да ещё к тачке приковывают.

– Вот этого я и не знал!

– Так я тебе о том говорю.

– Ишь, бесовы дети, дошли до чего! Хуже, значит, чем со скотом, с нами там обращаются.

– Да, брат, на каторге шутить не любят: чуть загордыбачил и железными прутьями угостят, – такое приказание имеется.

– Ну, атаман, наговорил ты мне много. Вправду, если так, на каторге-то, значит, жутко приходится. Знаешь ли, что я тебе скажу: нам нужно скорей отсюда убираться, а то как раз за тобой из Москвы приедут: там, сам знаешь, известно, где ты время проводишь.

– Не беспокойся, я все рассчитал. После Рождества съездим в Ирбит, а весной и марш, для тебя паспорт готов: из русских в турку тебя переименую.

– Что ты, атаман, разве это можно?

– Если бы нельзя, я и говорить не стал. Вот я был гуслицкий мужик, а теперь турецким подданным числюсь: на всё, брат, сноровка нужна, без приятелей ничего не поделаешь, а приятели деньги любят. Вот нам и нужно ими запастись.

– Да ведь у нас есть теперь малая толика!

– Знаю, а, пожалуй, их и не хватит, – дорога-то длинная.

– До Москвы-то?

– Нет, подальше, на Чёрное море придётся убираться; пожить около него годков десяток, а потом нам можно будет и на родине побывать; забудут о тебе, и опять погуливай.

– Эх, атаман, золото ты, а не душа, вот что, – подымаясь с логовища, громко сказал каторжник и подошел к Чуркину.

– Никак рассветает? – спросил тот.

– Да, зорька начинается; дай мне тебя расцеловать, уж очень я люблю тебя за твой разум, больно ты мне по душе пришёлся.

Раздался поцелуй варваров.

– Да, Осип, попади ты ко мне под руку во время, когда я по Гуслицам гулял, много бы мы с тобой делов понатворили бы.

– Руку, атаман! Время не ушло, мы с тобой поживём ещё и поработаем, одно прошу – живым в руки палачей не отдаваться.

– Идёт, – сказал Чуркин, встал с постели и послал Осипа в избу узнать, встали, или нет, гости.

Через минуту каторжник возвратился и сказал:

– Подымаются, атаман, урядник опохмелиться просит, говорит, голова у него трещит. Велишь ему подать водки?

– Принеси ему, пусть его жрёт. Вот тебе ключи от лавки.

Через полчаса все сидели за столом и пили чай; в избу вошёл разбойник, весело так поздоровался с своими ночлежниками и уселся рядом с урядником. Приказчик сидел задумчивым таким, точно о чем-то грустил, урядник подшучивал над ним, а Чуркин только ухмылялся и молчал.

– Полно тебе кручиниться-то, – заметила ему Ирина Ефимовна, разливавшая чай.

– Нет, хозяюшка, такой он, знать, уродился, ничем его не разговоришь, бука-букой выглядывает, как бы что потерял, – заметил урядник.

– Задумал жениться, вот теперь и голову повесил, – ввернул Чуркин.

– Повесишь поневоле, когда дело не ладится, – проговорил приказчик.

– Чудной ты человек, погляжу на тебя, дело на мази, а ты всё ноешь.

– Хорошо бы, Наум Куприяныч, твоими бы устами, да мёд пить, – взглянув на него, сказал паренёк, а сам подумал: «Эх, вы, други любезные, что вы мыслите, я давно забыл».

Приказчик нарочно разыгрывал роль какого-то забитого страдальца, что бы не дать понять той радости, которую он переживал, и, действительно, исполнил эту роль безукоризненно.

В избу ввалился деревенский староста, отвесил всем поклон, положил шапку на лавку, снял с себя халат, подошёл к столу и, обращаясь к уряднику, он сказал:

– А я твою милость проведать пришёл: все ли подобру, да поздорову ночку провёл?

– Ничего, спал хорошо; и угостил же ты меня вчера, – насилу домой притащился.

– А я так ничего не помню; старуха, спасибо, рассказала мне обо всем, да сват-кузнец приходил, начал говорить, что мы с тобой у него в гостях были.

– Садись, что стоишь! Ирина Ефимовна, подвинься маленько, дай ему местечко, – протянул сквозь зубы разбойник.

– Благодарствую, Наум Куприяныч.

– Небось, голова болит, так подмажь её, выпей за компанию стаканчик.

– Много будет, Наум Куприяныч, рюмочку, разве, соблаговоли!

Урядник налил ему водки, староста выпил и утёрся рукавом.

– Чайку не угодно ли? – спросила у него Ирина Ефимовна.

– Пожалуй, чашечку выпью.

Приказчик продолжал молчать, поглядывая исподлобья на старосту, рассчитывая, что он сам с ним заговорит. Ожидания его были напрасны: о Степаниде не было и речи; говорили только о посетившем деревню помощнике исправника, да об убитом купце.

– Да, братцы, человеческая кровь даром не пропадает: долго ли, скоро ли, а убийцу отыщут, – сказал урядник. – Он, вероятно, не один был, а вдвоём или втроём, – прибавил он.

– Почему ты так думаешь? – спросил у него приказчик.

– А потому, что двое их убито.

– Где их отыщешь? Вот и у нас были убийства, так об них и теперь ни слуху, ни духу, – сказал староста.

– Год, два, пять лет пройдёт, а виновники найдутся, – уверял урядник.

– Пока там они найдутся, а всё убивают, даже в деревне жутко жить становится, прибавил начальник селения.

Осип, всё время стоявший у печки и слушавший разговор, желая перебить его, спросил у урядника:

– Ваше благородие, скоро в путь поедете?

– А тебе это на что?

– Лошадок бы на дорожку надо попоить.

– А кучер наш где?

– Там на дворе, около лошадей возится.

– Скоро. Скажи ему, чтобы он напоил лошадей, да запрягал их.

– Погостите у нас, куда вам торопиться-то? сказал Чуркин.

– Будет, Наум Куприяныч, нагостились, надо же и честь знать, – ответил ему приказчик. – К нам милости просим.

– Может быть, к празднику и побываем.

– Вот и отлично. Вы прямо ко мне заезжайте, конюшня для лошади есть, и для самих вас комнатка найдётся, – сказал урядник.

– Чем к тебе, им ко мне сподручней будет, – предложил приказчик.

– Что вас беспокоить, на постоялом дворе опять остановимся, надо же и дворнику доход какой ни на есть дать, – заключил разбойник.

– Нет, уж ко мне, – настаивал урядник.

– Ну, там увидим, где придётся, – там и остановимся.

– А на свадьбу всё-таки к тебе приедем, – обращаясь к старосте, заявил урядник.

– Это уж решено, – сказал тот.

– И подписано, – вернул Чуркин.

– Чем ты будешь нас только потчивать? – спросил урядник.

– Все на стол выставлю, свадьбу на славу сыграю.

«Ну, это ещё увидим, кто сыграет», – подумал приказчик, поднимаясь из-за стола.

– Ишь, как его подмывает, – кивнув головой на паренька, протянул урядник, поднося к губам рюмку. – Староста, давай, брат, выпьем на прощанье!

– Можно, да вот Наум Куприяныч не пьёт.

– Ну, и я одну пропущу, за компанию с вами, – нехотя, высказался разбойник.

В избу вошёл кузнец; его пригласили за стол и потребовали ещё вина; приказчик вышел в сенцы. «Надоела мне эта компания, поскорее бы уехать отсюда», – подумал он. Тут встретился ему Осип и сказал:

– Лошади ваши готовы!

– Вот и хорошо; на, братец, тебе рублик на чаёк, за твои хлопоты, – вынимая из бумажника кредитку, промолвил приказчик.

– Благодарствую, – кланяясь ему в пояс, ответил каторжник, убирая в карман подарок.

– Поди, скажи уряднику, что все готово.

– Ну, его совсем, не пойду, вишь, он сердитый какой.

Приказчик вышел на крыльцо и послал кучера сказать своему товарищу, что лошади запряжены. Тот вышел к нему и начал уговаривать обождать маленько.

– Поедем, а то ты опять напьёшься, тебя отсюда я не вытащишь.

– Четверть часика сроку на все прошу; уважь!

– Смотри, не больше. Да вышли ко мне Наума Куприяныча, мне нужно с ним кое о чем переговорить.

Урядник убежал, к приказчику подошёл каторжник и заявил ему:

– Однако, его благородие, как видится, выпить-то любит.

– Бывает; нельзя же: его должность такая, со всеми должен компанию вести, этот народ иногда под хмельком все выпытает.

– Чего ему здесь выпытывать-то? – сурово сказал каторжник.

– Это уж его дело.

Вошел Чуркин; Осип удалился.

– Наум Куприяныч, ну, как же, нам быть-то?

– Как сказали, так и сделаем; приезжай на третий, а то на четвёртый день праздника; как говорили, бери её и с Богом.

– Приеду, – крепко пожимая руку Чуркину, тихо сказал приказчик и отправился вместе с ним в избу.

Если бы Чуркин знал замысел, какой затаил приказчик, тогда бы он с ним поступил иначе: он нашёл бы случай, чем отомстить ему за его хитрую проделку. Расчёт у него короткий, – молодец не дожил бы и до праздников.

Нелегко было приказчику уговорить урядника оставить беседу и отправляться в путь-дорогу, он успел уже на хлестаться так, что, как говорится, «и лыка не вязал», – под руки вывели его из избы и усадили в сани. Староста и кузнец проводили их и, пошатываясь, побрели по домам. Чуркин с Осипом затворили ворота и убрались в светлицу.

– На силу-то их черт унёс, – прошипел Осип.

– И надоели же они мне, собаки этакие, – снимая с себя полукафтан, добавил Чуркин.

– Знаешь, атаман, у приказчика-то, страсть, сколько деньжищев я в бумажнике видел!

– Да разве он тебе показывал их?

– На чай рубль давал, вот я и подглядел; притаился, бесов сын.

– Они от нас не уйдут, погоди, мы его ещё пощупаем.

– Нужно бы как-нибудь около него похлопотать, так не возьмёшь, разве только мой кистень поможет.

– Не торопись, на все нужна сноровка, да время, – заключил разбойник.

* * *

Приказчик, выбравшись на дорогу, подстегнул своих лошадок, и они быстро пронеслись по деревне. но за околицей должны были идти шагом по узенькой не проторенной тропинке; пристяжная почти на каждом шагу вязла в снегу и не давала коренной ходу. Добравшись до лесу, когда уже на дворе почти смерклось, лошадки пошли рысцой, так как дорога здесь была попросторней. Урядник лежал в санях и спал крепким сном. «Ну, с такими товарищами беда в дороге», – подумал приказчик, смотря на растянувшегося своего приятеля: – «Только бы добраться до вина, влёжку нахлещется, а ещё полицейский чин».

Настала тёмная непроглядная ночь. Дремучий лес, по которому ехал будущий жених Степаниды, хотя и был ему знаком, но всё-таки в нем становилось молодцу жутко: он ехал и оглядывался по сторонам; последние убийства в окрестности и приключение в заводе с ним самим порядком нагнали на него страха. В глубине леса слышался вой волков, что довершало его беспокойство. А всё-таки мысль о Степаниде не выходила у него из головы, он погрузился в думы о ней, опустил вожжи и не заметил, что лошади, бежавшие в перетруску, пошли шагом. Так он проехал несколько вёрст, забыв об опасности и об уряднике, храпевшем в санях. Его вывела из забвения какая-то ночная зимняя птица, пролетевшая низко над его головой, от чего он вздрогнул, перекрестился и начал будить своего товарища.

– Вставай, будет тебе дрыхнуть-то, дома выспишься, – говорил он, толкая рукой урядника.

Тот не откликался, проворчал что-то и перевернулся на другой бок.

– Не дам я тебе спать, вставай! – продолжал приказчик, силясь разбудить его.

– Сейчас, дай маленько вздремнуть, – пролепетал урядник.

– Ты помнишь ли, где находишься?

– Знаю где – у Наума Куприяныча в избе, на лавке лежу.

– Оглянись, так ли?

Урядник открыл глаза, протёр их, приподнялся на локоть и дался диву, – «что, мол, это значит, где я?»

– Ну, что, выспался?

– Кто со мной? Где мы?

– Домой по лесу едем; совсем ты, голубчик мой, одурел!

– И взаправду, очумел, – оглядываясь по сторонам, бормотал полицейский чин.

– Вот до чего нахлестался, и своих не узнаешь!

– Что ж, с кем грех, да беда не случается, – оправдывался тот, поняв своё положение.

Приказчик подогнал лошадок, урядник закурил папироску, и бросил, по недоглядке, не потухшую спичку в сани; она попала в сено, которое затлело и спустя несколько минут, вспыхнуло. Седоки начали его тушить; им пришлось остановить лошадей и выйти из саней, так как огонь, набрав силу, угрожал опасностью им самим… Чтобы погасить пламя, пришлось прибегнуть к снегу, и только с помощью его пожар был потушен. Приказчик начал укорять урядника за его неосторожность, а тот, сознавая вину свою, отмалчивался. Прошло около получаса, кони снова тронулись в путь, и седоки уже вели приятельский разговор по поводу пребывания своего в Решах.