Мэри Шэлли
Франкенштейн, или Современный Прометей

ГЛАВА 1

Я родился в семье коренных граждан Женевы и ношу одну из наиболее известных в этом городе фамилий. Мои предки долгие годы занимали посты советников и синдиков, а мой отец прошел через несколько публичных должностей, где правил честно и заслужил высокую репутацию. Он был уважаем всеми, кто его знал, за его целостный и прямой характер, а также неутомимое внимание к социальным проблемам. Свои молодые годы отец целиком посвятил делам города, а устройство личной жизни всякий раз откладывал, объясняя это многочисленными обстоятельствами, не позволявшими ему своевременно жениться. Таким образом, мужем и отцом семейства он стал только на склоне лет.

История, которая привела его к женитьбе, требует особого внимания, поскольку в ней характер отца проявляется особенно ярко. Началась она с того, что его закадычный друг по имени Бофорт, некогда знатный и богатый торговец, в результате ряда постигших его неудач полностью разорился. Однако гордость и несгибаемая воля не позволяли ему жить всеми позабытым бедняком, в городе, где прежде он был широко известен своим высоким положением и большим состоянием. По этой причине Бофорт, честно расплатившись по долгам, переехал со своей дочерью в Люцерн, где его никто не знал. Мой отец искренне любил Бофорта, и глубоко огорчился, узнав о его уединенном и нищенском бытие. Он горько сожалел по поводу излишней гордости своего друга, из-за которой тот повел себя так недостойно взаимного чувства привязанности, которое их объединяло. Не теряя времени, он пустился на розыски Бофорта в надежде убедить его начать новую жизнь, в чем отец оказал бы ему финансовую поддержку. Бофорт же искусно скрывал место своего пребывания, и отцу на то, чтобы отыскать его, понадобилось десять месяцев. Наконец, обнаружив его, отец несказанно обрадовался и поспешил к дому друга, расположенному на захудалой улочке вблизи Реюса. Но, войдя в его жилище, он встретил лишь крайнюю бедность и безысходность. Бофорту от рухнувшего состояния осталось совсем немного денег, каких ему хватило лишь на то, чтобы продержаться на плаву несколько месяцев, в течение которых он надеялся найти какую-нибудь приличную работу в торговом доме. Однако это время было потрачено впустую. В результате – от бездействия чувство подавленности и отчаяния овладело им еще больше, и через три месяца он окончательно слег в постель, неспособный более ни на какие усилия.

Его дочь, Каролина Бофорт, преданно и с максимальной заботой ухаживала за ним. Когда она увидела, что их денежные ресурсы быстро пошли на убыль и что помощи ожидать было неоткуда, она сама взялась за спасение отца и себя. Обладая недюжинным характером и предприимчивостью, которые в этих бедственных условиях окрепли еще больше, Каролина взялась за простое шитье, изготовляла поделки из плетеной соломы и изыскивала другие, самые различные способы заработать на кусок хлеба.

Так они прожили несколько месяцев. Отцу стало хуже. Каролина все больше времени тратила на уход за ним; средства к существованию уменьшались с катастрофической быстротой, и на десятый месяц отец умер у нее на руках, оставив ее нищей сиротой. Последний удар ее судьбы был самым сильным. Вся в слезах она упала на колени перед гробом Бофорта… В этом отчаянии и увидел Каролину вошедший в комнату мой отец. Для бедной девушки он стал ангелом-хранителем, защите которого она полностью доверилась. После похорон друга отец отвез Каролину в Женеву и оставил под опекой своих родственников. Через два года после этого события Каролина вышла за него замуж.

Разница в возрасте у моих родителей была довольно большой. Однако это, на мой взгляд, только еще больше сближало их любящие сердца. Прямолинейный и справедливый по характеру, мой отец никогда не сомневался в том, что большая любовь должна ярко проявлять себя. Должно быть, когда-то он больно пережил от того, что его избранница оказалась недостойной его любви, и поэтому большое значение придавал испытаниям своих чувств. В его любви к моей матери проявлялись очевидные чувства благодарности и поклонения. И их никоим образом нельзя было принять за возрастную самоотверженную влюбчивость, поскольку рождены они были, с одной стороны, его глубоким преклонением перед ее целомудрием, а с другой – его горячим желанием хоть в какой-то мере компенсировать ей те страдания, какие она испытала, но какие придали невыразимое благоволение в его отношении к ней. Ее желания и потребности были главными предметами его внимания. Он оберегал ее, как садовник оберегает свое экзотическое растение от любого опасного ветерка, и окружал ее всем, что могло бы вызвать положительные эмоции в ее нежной, благословенной душе. Ее здоровье и всегда умиротворенный, спокойный дух были подорваны катастрофическими событиями, через которые ей довелось пройти. В течение двух лет, которые предшествовали их женитьбе, отец постепенно освободился от своих социальных обязанностей, и сразу после заключения брака они решили, что путешествие по Италии – стране с целебным климатом, чудесными пейзажами и каскадами удовольствий – будет лучшим способом восстановить ее ослабевшее здоровье.

Из Италии они отправились в Германию, а затем – во Францию. Я родился в Неаполе, и меня, своего первенца, они повсюду возили с собой. Их единственным ребенком я пробыл еще несколько лет. При всем том количестве внимания, которое они отдавали друг к другу, у них сохранялся неисчерпаемый запас любви и к своему чаду. Первое, что я вспоминаю из своего детства – это нежные ласки моей матери и бесконечно добрая улыбка моего отца. Я был их обожаемой забавой, их кумиром, ниспосланным им небесами невинным, беспомощным младенцем, и от них зависела судьба их ребенка – добрая и счастливая или несчастная. Можно представить себе, с каким чувством этом глубокой осознанности своих обязанностей по отношению к существу, которому они подарили жизнь, вместе с идущим от обоих активным духом нежности, они ежечасно давали мне уроки терпения, милосердия и самоконтроля таким образом, как будто держали меня на шелковой, абсолютно неощутимой привязи, а все мое воспитание казалось мне сплошной чередой радостных событий. Еще долгое время я оставался их единственным отпрыском и предметом забот, хотя у моей матери зрело большое желание иметь дочь. Помню – когда мне было уже лет пять, мои родители, совершая путешествие за пределами Италии, провели неделю на берегах озера Комо. Благотворительное отношение к бедным часто приводило родителей к их убогим жилищам. Для моей матери такие визиты были больше чем просто долг – они были для нее необходимостью, стремлением души послужить, в свою очередь, ангелом-хранителем для нуждающихся подобно тому, как когда-то была спасена она сама. Совершая как-то одну из таких прогулок, они обратили внимание на затерявшуюся в складках долины особенно бедную и запущенную хижину. Возле хижины крутилось несколько полуголых ребятишек, вид которых вместе со всем остальным свидетельствовал о крайней нужде живущих там людей. Некоторое время спустя, когда отец уехал по своим делам в Милан, мама, взяв меня с собой, решила посетить эту семью. Подойдя к хижине, мы увидели сгорбленных под тяжестью трудов и забот крестьянина и его жену, которые раздавали скудные порции еды пятерым голодным ребятишкам. Среди детей внимание моей матери сразу же привлекла одна девочка, которая своей внешностью очень заметно отличалась от остальных и казалась существом из другого мира. Остальные четыре ребенка были маленькими, крепкими черноглазыми сорванцами, в то время как эта девочка была тонкой, нежной и очень красивой. Переливавшие золотом светлые волосы девочки казались короной на ее голове, несмотря на бедную одежду, в которую она была одета. У нее было широкое открытое чело, ясные синие глаза, а форма губ и лица отливали такой чувственностью и свежестью, что нельзя было не увидеть в их обладательнице существо другой породы, ниспосланное небесами и несущее ангельскую суть во всех ее чертах. Крестьянка, заметив изумление моей матери, наблюдавшей за девочкой восхищенным взглядом, не преминула тут же рассказать ее историю. Девочка была не их ребенком. Она была дочерью одного миланского дворянина. Мать девочки была немкой, и умерла во время родов. Ребенка отдали выкормить грудью этим добрым людям; они в то время были более состоятельными. Они долго не женились, а их старший сын только что родился. Отец их воспитанницы относился к тем итальянцам, которые с молоком матери впитали в себя память о былой славе их страны. Он был одним из schiavi ognor frementi^[1], посвятивших себя борьбе за свободу своей родины, и стал жертвой ее слабости. Умер ли он или томился где-то в застенках Австрии – было неизвестно. Его собственность была конфискована, а девочка осталась бедной сироткой. Она росла у своих приемных родителей и расцветала в их убогом жилище, словно садовая роза среди темнолистой ежевики. Когда отец вернулся из Милана, он в гостиной нашей виллы увидел играющего со мной ребенка красивее ангелочка с картины, глаза которого, казалось, излучали свет, а движения были легче, чем у горной серны. Тут же выяснилось, что мама с его разрешения упросила сельских опекунов девочки передать их подопечную ей. Хотя они очень привязались к прелестной сиротке, а присутствие ее в их доме казалось им божьим благословеньем, все же было бы несправедливым и дальше держать ее в бедности и нужде, когда провидение послало ей такую могущественную защиту. Посоветовавшись с сельским священником, они передали сиротку маме. И вот Элизабет Лавенца вошла в дом отца и в нашу семью. Для меня Элизабет стала больше чем сестрой – она стала прекрасным, обожаемым компаньоном всех моих занятий и развлечений.

Элизабет полюбили все. Пылкость и даже благоговение, с которыми все, включая меня, к ней привязывались, я принимал с гордостью и удовлетворением. Вечером накануне того дня, когда Элизабет привезли в наш дом, моя мать в шутку сказала мне:

– У меня есть чудесный подарок для тебя, Виктор; завтра ты его получишь.

На следующий день, когда она представила мне Элизабет как обещанный ею подарок, я со всей детской серьезностью понял ее слова буквально и с тех пор смотрел на Элизабет как на свою собственность, которую я был обязан защищать, любить и лелеять. Все похвалы, обращенные к ней, я воспринимал как похвалы в адрес моей собственности. В общении между собой мы фамильярно называли друг друга кузеном и кузиной. Никаким словом или словами я не могу выразить то, чем она была для меня – моя больше чем сестра, поскольку она должна была быть только моей до самой смерти.

ГЛАВА 2

Разница в возрасте у нас была меньше года, и воспитывали нас вместе. Между нами никогда не возникало каких бы то ни было ссор и даже споров. В наших дружеских отношениях царила полная гармония, а различия и противоположности характеров только сближали друг с другом. Элизабет была более спокойного и уравновешенного склада, в то время как я, хотя и непоседа, обладал способностью быстрее решать задачи и с большей жадностью накапливать знания. Элизабет самозабвенно увлекалась эфемерными творениями поэтов и всю себя погружала в волшебные ландшафты Швейцарии, окружавшие сказочными декорациями наш дом – величественные горы, смены времен года, бурю и спокойствие, зимнее безмолвие и бурлящее жизнью альпийское лето – всем этим она восхищенно наполнялась и наслаждалась.

В отличие от Элизабет, которая с полной серьезностью довольствовалась созерцанием внешнего величия вещей и явлений природы, я находил интерес в исследованиях первопричин, их породивших. Окружающий мир был для меня тайной, которую нужно было разгадать. Насколько я помню, наиболее ранними чувствами, которые у меня в связи с этим возникали, были любопытство, желание познать скрытые законы природы, и восторженная радость в тех случаях, когда эти законы поддавались моему пониманию.

Когда мне было семь лет, родился мой младший брат, и родители, отказавшись от своей кочевой жизни, окончательно поселились в родном городе. У нас был дом в Женеве и загородный дом на западном берегу озера Бельрив, километрах в шести от города. Жили мы преимущественно в этом загородном доме, поскольку родители предпочитали уединение. Я тоже избегал больших компаний и горячо привязывался лишь к нескольким друзьям. В школе, в целом меня никто из сотоварищей не интересовал, кроме одного из них, Генри Клерваля, с которым у меня завязалась крепкая дружба. Генри бы сыном женевского купца. Среди других он отличался особыми дарованиями и богатой фантазией. Любил предпринимать, преодолевать всяческие трудности и даже опасности, хотя и без особой на то нужды. Был хорошо начитан в рыцарских и любовных романах. Складывал героические песни и множество раз принимался за написание рассказов о магических и рыцарских приключениях. Нас он заставлял играть в пьесах, облачаясь в костюмы героев Ронсеваля, Рыцарей Круглого стола Короля Артура или рыцарей, шедших в караванах проливать свою кровь за освобождение Гроба Господня из рук неверных.

Такого счастливого детства, как у меня, не было, наверное, ни у кого. Моих родителей сама природа наделила истинным духом доброты и терпимости. Мы чувствовали, что они управляли нашими судьбами не как деспоты, руководствуясь своим капризом, а как посланцы небес, несущие бесконечные радости и удовольствия. Бывая в других семьях, я особенно отчетливо понимал, какой счастливой была моя судьба, и моя благодарность к родителям неуклонно росла.

Иногда меня охватывало сильное волнение и горячее стремление к деятельности. В этих случаях, руководимый каким-то внутренним механизмом, я отдавал свою энергию не детским забавам, а учебе, причем изучал не все без разбора, а выбирал интересующие меня науки. Надо признать, что ни иностранные языки, ни правительственные кодексы, ни политика различных государств не возымели у меня никакого интереса. Моим желанием было раскрывать тайны неба и земли. И занимался ли я внешней сутью вещей, внутренним смыслом природных явлений, или загадочной человеческой душой – во всех случаях я обращался к метафизическому или, в его высшем смысле, физическому объяснению мира.

Клерваль был целиком поглощен, так сказать, этической стороной вещей. Его поприще исследований включало общественную жизнь, добродетели героев и поступки людей, а его мечтой было стать одним из тех, имена которых запечатлены историей как смелых и доблестных благодетелей и защитников людей. Непорочная душа Элизабет освящала наше мирное жилище подобно лампаде у святыни. Любая ее симпатия становилась предметом также нашего сочувствия и сострадания; ее улыбка, мягкий голос, нежный взгляд ее неземных глаз несли нам благословение и живили нас; она была животворящим духом любви, умиротворяющим и притягивающим. Я, погруженный в свои занятия, мог становиться грубым, обнаруживать резкость своего характера, и тогда именно она приходила на помощь, утихомиривая меня, вселяя в меня свою собственную мягкость и доброту. А Клерваль – да разве могло бы какое-нибудь зло покуситься на благородный дух Клерваля?! Но и он не смог бы, рядом со своим рвением к безрассудно смелым деяниям, быть таким абсолютно человечным, таким глубокомысленным в своем благородстве, таким полным доброты и нежности, если бы она не раскрыла ему тайну действительной красоты милосердия и не сделала добрые деяния конечной целью его грандиозных амбиций.

Я испытываю несказанное удовольствие, когда перебираю в памяти события моего детства и молодости до того момента, когда в результате навалившихся на меня несчастий светлые видения моей возрастающей полезности для мира и человечества сменились мрачными мыслями, сосредоточенными на самом себе. Кроме того, представляя картины моего раннего детства, я останавливаюсь также на событиях, которые незаметными шажками привели к плачевному завершению наивной сказки моим полным крушением. При этом я прихожу к выводу, что я сам виноват за возникновение той страсти, которая впоследствии управляла моей судьбой и подобно горной реке, начинавшейся из едва заметных ручейков, поднялась и превратилась в неудержимый поток, сметавший на своем пути все мои надежды и радости. Рулевым моей судьбы стала натурфилософия. В связи с этим я хочу в своем повествовании описать те факты, которые предопределили мой выбор этой науки. Когда мне было тринадцать лет, мы всей семьей выбрались отдохнуть в купальнях вблизи Тонона. Испортившаяся погода продержала нас целый день в гостинице. Там мне случилось найти томик работ Корнелия Агриппы. Я нехотя открыл его и стал читать. Теория, которую он описывал, и факты, которые чудесным образом ее подтверждали, не замедлили изменить мое поначалу ленивое недоверие на горячий энтузиазм. Мне показалось, что меня осенил новый свет и я, радостный, бегом помчался к отцу чтобы сообщить ему о своей находке. Отец, бегло взглянув на титульную страницу книги, сказал:

– А, Корнелий Агриппа! Дорогой мой Виктор, не советую тратить свое драгоценное время на эту чепуху.

Если бы вместо этого краткого совета отец задался трудом объяснить мне, что принципы Агриппы были полностью опровергнуты и что была принята современная научная система знаний, которая обладает намного большими возможностями, чем старая, поскольку сила старой системы химерна, в то время как новая дает реальный практический результат, то я, наверное, отбросил бы «Агриппу» в сторону и удовлетворил бы свое разгоряченное воображение тем, что с прежним энтузиазмом вернулся бы к своим прежним занятиям. Вполне возможно даже, что в таком случае ход моих мыслей не получил бы фатального толчка, приведшего к моему крушению. Однако беглый взгляд, который отец бросил на злополучную книгу, с совершенной однозначностью убедил меня в том, что он не был знаком с содержанием книги, и я продолжил ее читать с огромным увлечением. Когда мы из этой поездки вернулись домой, первое, что я поспешил сделать – это достать все работы Агриппы, а затем Парацельса и Альберта Великого. Я с упоением прочел и изучил фантастические писания этих ученых. Мне казалось тогда, что я один из немногих, кто был посвящен в эти сокровищницы знаний. Еще раз повторяю – я всегда был пропитан жгучей страстью проникнуть в тайны природы. Несмотря на мой интенсивный труд и познание мной поразительных открытий современных ученых, я никогда не испытывал удовлетворения от своих занятий и всегда заканчивал их с чувством недовольства. Исаак Ньютон, говорят, признавался, что он сравнивал себя с ребенком, собирающим раковины на берегу огромного и неисследованного океана истины. Все его последователи в любой ветви натурфилософии, с работами которых я ознакомился, даже с моей, мальчишеской, точки зрения были новичками, слепо идущими по тому же пути.

Необразованный крестьянин, наблюдая за окружающей природой, познает практическую ценность ее явлений, а самый образованный ученый знает о них ненамного больше. Ученому удается лишь приоткрыть завесу над тайнами Природы, в то время как полностью ее лик остается для нас закрытым. Ученый может вскрывать тело человека, изучать его анатомию и давать названия его органам, однако, не говоря уже о первичных причинах, для него абсолютно неведомыми остаются даже вторичные и третичные причины жизни. Глядя на все те фортификации и преграды, из которых природа создала неприступную для человека цитадель на пути к познанию ее тайн, я в своем невежестве взбунтовался.

Но я знал о людях, которые проникли на этом пути глубже и знали об этом больше, и в моем распоряжении были написанные ими книги. И я поверил их слову, и стал их верным последователем. Может показаться странным, что такое может случиться в восемнадцатом столетии. Однако надо учесть, что, наряду с обычным образованием в женевских школах, я по своим любимым наукам прошел неслабый курс самообразования. Отец мой не питал страсти к наукам, и мне как в детстве, так и в студентах пришлось самому восполнять свои пробелы в науках. Будучи послушным учеником своих новых наставников, я с величайшим усердием принялся за изыскания философского камня и эликсира жизни. При этом последний объект очень скоро полностью захватил мое внимание. На богатство и достаток я не смотрел как на основную цель жизни; однако слава, которая бы могла меня ожидать – сделай я открытие, принесшее человеку избавление от болезней и неуязвимость к чему бы то ни было, кроме насильственной смерти – меня манила. Кроме того, мои вожделенные видения обращались также к многообещающему вызыванию духов и нечистой силы, согласие на что великодушно давали избранные мною авторы. Однако все мои попытки на этом поприще кончались неудачами, в чем я сетовал исключительно на мою неопытность и никоим образом не сомневался в верности своих поводырей. Таким образом, некоторое время я предавался отвергнутым системам знаний, смешивая друг с другом, как и всякий другой непосвященный, бесчисленное множество противоречивых теорий и отчаянно барахтаясь в псевдонаучном болоте, руководимый своим горячим воображением и детскими умозаключениями, пока случай снова не изменил направление моих идей. Когда мне было уже около пятнадцати лет, мы поехали отдохнуть на нашу виллу вблизи Бельрив, где нам довелось пережить невиданную, ужасную грозу. Она пришла откуда-то из-за гор Юры, и небеса разверзлись страшным громом и молниями одновременно с четырех сторон. Все время, пока длилась гроза, я стоял в открытых дверях и не мог оторвать от нее своих любопытных и восхищенных глаз. Вдруг где-то совсем рядом раздался оглушительный хлопок и одновременно огонь охватил стоявший передо мной, метрах в двадцати от дома старый красивый дуб. Когда огонь погас, дуба уже не было, а на его месте из земли торчал только развалившийся пень. На следующее утро, подойдя к этому месту, мы увидели, что дерево было совершенно невероятно расщеплено на тонкие ленточки. Я никогда еще не видел такого полного разрушения.

С природой некоторых общеизвестных проявлений электричества я уже в некоторой мере был знаком. Однако то, что рассказал один известный натурфилософ, наблюдавший вместе с нами грозу, меня поразило невероятно. Этот ученый занимался исследованиями электричества и гальванизма и создал свою теорию этих явлений, и на ее основе объяснил нам то, как произошла напугавшая нас страшная катастрофа. Услышанное мной вмиг затмило все то, что я узнал раньше от своих светил – Корнелия Агриппы, Альберта Великого и Парацельса. К тому же, это фатально оттолкнуло меня от всего того, чем я до сих пор занимался. Мне тогда казалось, что понять вообще ничего невозможно. Все, что так долго привлекало меня, в одно мгновение превратилось в непотребный мусор. Под влиянием одного из тех капризов, которые, возможно, большинству из нас знакомы из нашего раннего юношества, я без раздумий забросил свои прежние занятия, навсегда оставил натурфилософию и все ее ветви как искривленное и бесплодное творение и проникся величайшим к ней презрением как к лженауке, которой не место даже на пороге реальных знаний. Таким образом, мое возросшее самосознание направило меня к изучению математики и других относящихся к ней областей естествознания, имевших под собою непоколебимый фундамент и потому требующих моего внимания.

Как все-таки странно устроены наши души и какими неизвестными нитями связаны мы с процветанием и с падением в бездну! Когда я вспоминаю те годы, мне кажется, что произошедшая тогда почти загадочная перемена моих интересов и желаний была наущением моего ангела-хранителя, последней попыткой доброго духа избежать предначертанной мне звездами бури, которая уже в то время была готова разрушить меня. Его победа явилась мне в необычайном спокойствии и духовном согласии, последовавшими за моим отказом от прежних, будораживших и буквально мучавших меня занятий. Эта перемена была ниспослана мне, чтобы научить меня замечать и различать проявления зла в несчастии и добра в счастье.

Это был очень сильный посыл доброго духа, но он оказался незамеченным. Судьба моя была слишком сильна, и ее незыблемыми законами было предписано мое полное и ужасное крушение.