Михаил Захарчук
Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту

Финская кампания

– Юрий Владимирович, а была ли у вас возможность избежать призыва, или, как теперь модно говорить, «откосить от армии»?

– Да ты что! В те времена даже понятия такого не существовало: «откосить». Может быть, не все, но большинство моих сверстников спали и видели себя в рядах доблестной Армии и мужественного Флота. Скажу тебе даже больше: я сильно переживал – а вдруг не призовут и в военкомате откажут или по здоровью, или потому, что я не выходец из рабочих и крестьян. Тогда перед детьми из интеллигенции не все пути были открыты. А на проводах какие мне патриотические речи говорили родные, близкие и знакомые. И ведь искренне, от сердца и от души говорили: «Мы на тебя надеемся, Юра. Не подведи нас, служи как подобает!». Что ты, в пору моей призывной молодости попасть в Рабоче-крестьянскую Красную армию было очень почетно. Послуживший в РККА отец тоже всегда говорил о ней только с восторгом. Он часто любил повторять: настоящий мужчина лишь тот, кто отдал Родине свой воинский долг.

– А вы хоть понимали, что отправляетесь по существу на войну? Ведь если судить по историческим документам, то уже в октябре 1939 года обстановка на советско-финской границе была более чем напряженной. Газета «Правда», например, писала: «Мы отбросим к черту всякую игру политических картежников и пойдем своей дорогой, несмотря ни на что, мы обеспечим безопасность СССР, не глядя ни на что, ломая все и всяческие препятствия на пути к цели».

– Нет, не понимал. Газет тогда я не читал. Поэтому, когда нас привезли в Ленинград и сообщили, что будем служить в этих краях, мы искренне обрадовались и даже все дружно закричали «ура». Но вожатый командир тут же охладил наш пыл:

– Не радуйтесь, пацаны. На границе с Финляндией напряженная обстановка. Город уже несколько недель – на военном положении.

Сначала нас повезли по ночному Невскому проспекту. Я его видел впервые в жизни. Испытывал чувство волнения и восторга: еду по улицам колыбели революции. Всего пару лет назад по стране прошумели грандиозные празднества, связанные с 20-летием Великой Октябрьской социалистической революции. Тогда еще у меня появилась мечта побывать в городе на Неве. И вот она осуществилась. Я радовался несказанно. Кругом тишина, лишь изредка проезжали машины с тусклыми синими фарами. Но я еще не прочувствовал, что город готовится к войне. И потому мне все казалось романтичным: затемненный город, и мы идем по его прямым, красивым улицам.

Увы, но романтика быстро кончилась…

115-й зенитный артиллерийский полк

Никулин попал служить во второй дивизион 115-го зенитного артиллерийского полка (ЗАП), где его определили на шестую батарею. Она тогда располагалась невдалеке от Сестрорецка под Ленинградом, вблизи границы с Финляндией. Вид новобранца-москвича, как, впрочем, и остальных его сослуживцев, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Шинель на Никулине болталась – он был страшно худющим и длинным. Сапоги на ходу сползали с ног. Кто-то из послуживших посоветовал ему взять обувку большего размера, чтобы портянки хорошо сидели. Юра перестарался и попросил сапоги аж на два размера больше. Когда старшина украинец Войтенко заставлял его проходить строевым шагом, ребята хватались за животы и покатывались со смеху. Поначалу это злило, но Юра вспомнил наставления отца: «Когда над тобой подтрунивают и даже издевательски насмехаются, старайся изо всех сил не подавать виду, что тебя подначки задевают. Вот почему тебя в школе прозвали «психом»? Да потому, что ты однажды возмутился и огрызнулся. А если бы не обратил внимания, так бы оно и заглохло. На всякие подначки поэтому отвечай спокойно, незлобиво. Шутки парируй шутками. И все быстро поймут, что на тебе где сядешь, там и слезешь. И с тобой лучше не связываться».

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

115-й зенитный артиллерийский полк принимал участие в Зимней войне против финнов в 1939–1940 годах. В составе действующей армии во время Великой Отечественной войны находился с 22 июня 1941 года по 18 мая 1944 года. С начала и до конца боевых действий входил в состав 2-го корпуса ПВО. В апреле 1942 года вошел в Ленинградскую армию ПВО. Полк состоял из пяти зенитных дивизионов орудий среднего калибра 85-мм или 76-мм орудий. В дивизионе находилось пять зенитных батарей, три батареи 37-мм пушек и прожекторный батальон из пяти рот. Каждая батарея состояла из взвода управления и огневого взвода. На вооружении имела четыре орудия и счетверенную зенитную пулеметную установку на автомобиле. Часть постоянно базировалась в Ленинграде: район Лисий Нос, Горская, Левашово, Тарховка, Сестрорецк. Отдельные подразделения полка привлекались для обеспечения различных операций в районе Ленинграда.

Так, одной батареей осенью 1942 года прикрывались наши войска в районе Невской Дубровки. В январе 1943 года 2-й дивизион полка обеспечивал противовоздушную оборону войск 67-й армии, проводивших операцию «Искра» по прорыву блокады Ленинграда. С весны 1943 года две батареи из состава полка прикрывали 5-ю ГЭС.

Самый первый налет боевых немецких самолетов расчеты 115-го ЗАП отразили 23 июня 1941 года. В августе 1941 года в полку сформировали отдельный дивизион, который направили на юго-западные подступы к Ленинграду. В районе Волосово – Кингисепп его использовали как противотанковый. Разумеется, не от хорошей жизни. В сентябре один дивизион полка перебросили в район Красного Села. Там он уже отражал налеты. К началу ноября 1941 года личный состав этого дивизиона отчитался о 45 сбитых вражеских самолетах, 13 подбитых танках. Он уничтожил пять артиллерийских и две минометные батареи, 24 пулеметных гнезда, 87 автомашин с солдатами и боеприпасами, свыше тысячи вражеских солдат и офицеров.

Массовые налеты немецких бомбардировщиков полк отражает в апреле – мае 1942 года и апреле – мае 1943 года. Некоторые зенитные батареи, входившие в полк, стали комплектовать солдатами-женщинами. После прорыва блокады Ленинграда 115-й ЗАП получил пополнение в 911 человек. Из них 278 – девушек.

Ветеран полка В.И.Палубков вспоминал: «За всю войну наш доблестный полк отразил десятки, если не сотни гитлеровских стервятников. Но мне особенно запомнился ночной бой 13 апреля 1943 года. Немцы решили разбомбить переправу, а заодно – и наш аэродром. Три девятки «Юнкерсов» заходили на бомбометание звездным налетом, с разных сторон. В светлое время суток мы элементарно своими зенитками разваливали строй вражеских самолетов. Ночью наша задача кратно усложнялась. Чтобы не допустить самолеты к объектам, мы вынуждены были ставить огневую завесу на их пути. Зенитных орудий и пулеметов вокруг переправы и аэродрома было недостаточно. Помогали корабли. Всю ночь бомбежка не прекращалась ни на минуту. Немцы по полной использовали освещение объектов ракетами и светобомбами. Орудия и пулеметы раскалялись от стрельбы, краска на них горела. Но люди выстояли и переправу сохранили, не дали разрушить причалы. Для нас, зенитчиков, это была большая победа. Меня сильно контузило, и я оглох. Лишь на третьи сутки пришел в себя. Потом было много других налетов и обстрелов. Но тот бой для меня и бойцов нашей батареи запомнился на всю жизнь».

В ходе подготовки к Красносельско-Ропшинской операции полк обеспечивал прикрытие войск 2-й ударной армии на Ораниенбаумском плацдарме. По окончании операции остался на своих позициях северо-западнее Ленинграда. За время войны 115-й ЗАП сбил 52 вражеских самолета. 18 мая 1944 года он переформирован в 43-ю зенитную артиллерийскую бригаду ПВО. Командовали полком в разное время полковники Кирш Григорий Васильевич, Горянин Анатолий Николаевич и Привалов Владимир Георгиевич. Такая примечательная деталь. Все три непосредственных боевых командира Юрия Никулина впоследствии стали генералами. Дальше всех по службе продвинулся В.Г.Привалов, окончивший с отличием академию в 1941 году. После 115-го артиллерийского полка он был заместителем командира зенитной артиллерийской дивизии, начальником штаба Ленинградской армии ПВО. В послевоенный период командовал дивизией ПВО, военным училищем, зенитной артиллерией Бакинского округа ПВО. Закончил службу генерал-полковник В.Г.Привалов командующим войск ПВО Сухопутных войск.

Вот в этих двух частях – 115-й зенитный артиллерийский полк и 43-я зенитная артиллерийская бригада – и провел семь лет на двух войнах мой герой. Именно героями себя ощущали только что достигнувший 18-летнего возраста рядовой красноармеец Никулин и его боевые побратимы. Постоянной идеологией понуждаемые, они свято верили в то, что очень быстро – недели три-четыре или, в крайнем случае, месяц – расправятся с «белофиннами». Патриотически настроенный Юра сел и написал заявление: «Прошу принять меня в ряды ВЛКСМ. Хочу идти в бой комсомольцем».

– Юрий Владимирович, вам политрук подсказал такое решение?

– Он со мной даже не разговаривал на эту тему. Просто на одном из политзанятий заметил, что в нашей батарее меньше комсомольцев, чем в соседней пятой. А я, признаться, давно уже подумывал: надо поступить в комсомол. Вдруг убьют, а я – беспартийный. И так в повестке домой напишут. Это ж стыдобища-то какая! И тогда я был искренен до отвращения. Тебе это, наверное, трудно понять. Да и сам я теперь думаю иногда: неужели был таким восторженно-патриотичным. А ведь был. Спустя четыре года я написал заявление о приеме в партию. Это был уже вполне осознанный шаг взрослого мужика – на фронте люди быстрее взрослеют, нежели в мирной жизни. Мне хотелось стоять как бы вровень с теми бойцами, к которым испытывал глубокое уважение. А они почти все уже были коммунистами. Но все равно сейчас вижу, что налета фронтовой романтики в том и другом случае наблюдалось предостаточно. С другой стороны, это сейчас наступили такие времена, что надо как бы оправдываться за свое прошлое. Этого я не признаю. И отказываться оттого, что прожил, даже пренебрежительно о нем отзываться не собираюсь. Мы были такими, какими были. И судить нас никто не вправе.

Тут что еще важно, коль мы уж завели такой разговор. Сейчас спорят: шли бойцы в атаку со словами «За Родину! За Сталина!» или не шли. Так вот – шли! И верили ему (не все, но очень многие, и я в том числе) как богу. И опять же многие перед боем говорили или писали: если умру, считайте меня коммунистом. Я этого: «если умру» не писал, но в остальном, повторяю, был искренним: действительно хотел быть коммунистом. Потому как то была большая честь. Не каждый ее удостаивался. У нас в батарее числилось около ста человек – коммунистов девять. А, если хочешь, самым главным, святым на ту пору коммунистом снова-таки был Сталин. Многим сейчас этого не понять, и они беснуются в своем, как им представляется, праведном негодовании: неужели те, воюющие, были столь наивны, примитивны? Да, были. Но кто дал кому бы то ни было право пенять людей, погибавших за Родину?

Война обошла стороной

Советско-финская война, если так можно выразиться, обошла Никулина стороной. Она была, во‐первых, скоротечной – четыре месяца. А во‐вторых, малочисленная (всего-то 270 самолетов) и маломощная авиация противника совсем не досаждала нашим пэвэошникам. Единственное, чем запомнилось Юрию Владимировичу то время, так это бесконечными тренировками и изнуряющей муштрой. Командиры делали все от них зависящее, чтобы держать бойцов в тревожном напряжении. Чтобы, как говорится, по первому зову – и начать боевые действия. Удары по металлическому рельсу, возвещающие тревогу, звучали ежедневно, а порой по два и три раза на дню. Еще начало боевых действий ознаменовалось выдачей каждому бойцу по 100 граммов водки. Вернее, выдавали по 45 граммов спирта, в который потом добавляли воды. К водке полагалось 50 граммов сала. Юра свое спиртное менял на сало.

От Никулина я впервые услышал про так называемую очередь: «До восемнадцати лет я водки не то что не пил – даже не нюхал. А в армии впервые попробовал аккурат в свой день рождения. И, ты знаешь, мне понравилось. Но что такое для взрослого мужика сто граммов. Так мы устраивали очередь из пяти-шести человек. Сегодня одному скидываемся, завтра – другому. И так – по кругу. Даже на вечернюю поверку очередник имел право не являться. За него отделенный докладывал: «Очередь!» Командиры не возражали. Преследовали, и причем жестко, только групповую пьянку. Но мы себе этого не позволяли».

За всю финскую войну Никулину только раз довелось выполнять по-настоящему боевую задачу: протянуть линию связи от батареи до наблюдательного пункта. На его долю выпал участок что-то около трех километров. Юра к тому времени уже трехкилометровые кроссы бегал. Только одно дело бежать, хоть и в сапогах, но с голым торсом, и совсем другое, когда на тебе теплое белье, ватные брюки, фуфайка, а сверху всего – тулуп. И за спиной – две здоровенные, как бочки, бобины с проводом. А снег глубокий, местность – сильно пересеченная. Лыжи при таком снеге скорее мешают, нежели помогают. Юра поэтому взгромоздил на них бобины и стал толкать впереди себя. Вымотался быстро. Решил отдохнуть. Присел на бобины и… уснул. На 30-градусном морозе, в безветренную погоду так бы и превратился парень в ледышку. Да на его счастье невдалеке ехали пограничники на аэросанях. Растолкали, на ноги поставили, а он стоять не может, на снег валится. Старший наряда принял решение: доставить бойца на батарею. Санинструктор осмотрел потерпевшего: «Никулин, да у тебя средняя степень обморожения! Еще бы немного повалялся на своих бобинах, и я бы уже ничем тебе не помог». Почти месяц затем прокантовался в санитарной землянке. Опухоль постепенно прошла. Исчезли синюшность и краснота. Но после той беды ноги Никулина стали сильно замерзать даже при небольшом морозе.

Эпистолярная история

Красноармеец Никулин получал больше писем, нежели все остальные батарейцы, вместе взятые. Ему писали не только отец с матерью, но и родственники, знакомые. Юра добросовестно отвечал всем. Так поддерживаемая с двух сторон почтовая связь длилась до самого начала Великой Отечественной войны. Потом переписка велась не столь интенсивно, но все равно почтовая связь не нарушалась даже в блокадное время. К концу войны Никулин даже отправлял посылки отцу с матерью. Кое-что из той переписки сохранилось. Причем родители сберегли почти все письма сына, отправленные им в первые два года армейской службы. В 1976 году Юрий Владимирович, как уже говорилось, написал очень интересную книгу о своих жизни и творчестве «Почти серьезно». Сначала она печаталась в шести номерах журнала «Молодая гвардия». А у Никулина был цирковой закадычный друг Леонид Куксо – клоун, драматург, режиссер и поэт. Так вот Леонид Георгиевич рассказывал автору сих строк: «Я прочитал воспоминания Никулина еще в журнальном варианте. И с удивлением обнаружил, что он, столь душевно и трогательно описывая свои армейские и фронтовые будни, не привел ни одного собственного письма. А мне некоторые из них его мать, Лидия Ивановна, давала почитать. Спрашиваю: «Юра, ты почему ни одного своего солдатского письма не обнародовал?» – «Я думал об этом. Но почитал их и убедился: очень уж они какие-то простецкие, что ли. Да и кому интересно будет читать разглагольствования молодого восторженного оболтуса?» – «А вот это, друг мой ситный, – говорю ему, – не твоя забота, ибо нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Потом ты знаешь, что Леонардо да Винчи всю жизнь вел дневники? В них чего только нет: чертежи различных изобретений, эскизы анатомии человека, заметки юным художникам, архитекторам, музыкантам, философские изречения, шуточные произведения, басни. И – даже пророчества великого человека. Но самым интересным, представляешь, что оказалось? Подробное описание цен на продукты и вещи. Никто, кроме Леонардо, не сберег их с такой полнотой» – «Ну ты тоже, сравнил меня с Леонардо да Винчи». – «Короче, Юра, или ты мне даешь слово, что обнародуешь свои фронтовые письма, или я это сделаю сам, когда соберусь написать о тебе». – «Хорошо, обещаю: опубликую».

Выполнить свое обещание Юрий Владимирович не успел. Это сделала его супруга Татьяна Николаевна в № 12 журнала «Искусство кино» через год после смерти мужа. А мы должны сказать спасибо Леониду Георгиевичу. Он оказался прав: эти письма, при всей своей непосредственности и даже некоторой наивности, – бесценны, как древние фрески на стенах тысячелетнего храма. На них какими-то неуловимыми обертонами, но все равно запечатлелась атмосфера того неповторимого предвоенного времени. Привожу их с елико возможно краткими комментариями.

* * *

«Дорогие мамочка и папочка!

В следующем письме жду от вас подробных описаний того, как вы провели мой день рождения. Сообщите заодно, как поживает наша собачка Малька. Что-то в последних письмах вы перестали мне сообщать о ее состоянии.

А мы уже получили зимнее обмундирование. Новые гимнастерки и синие брюки третьей категории. Но мне достались вполне еще приличные, хоть и в нескольких местах хорошо заштопанные. Зато комсоставские. Можно было взять солдатские, но мне эти показались лучше и сидят они на мне, как будто специально сшитые.

От Шурки письма так и не получил, хотя написал ему дважды (Александр Скалыга – друг детства Юрия Никулина. – М.З.). Я написал ему, потом поздравил с его 20-летием, а он в ответ – ни строчки. Ну и черт с ним.

Записался в Горскую библиотеку (железнодорожная станция невдалеке от Сестрорецка. – М.З.). Очень скудный подбор книг. Остановился на подшивке старого журнала «Красная новь».

Обнимаю вас всех, а Госю целую отдельно». (Ольга Ивановна – мамина сестра. – М.З.).

* * *

«Приезжал ко мне дядя Ганя (отцовский одноклассник по гимназии Гавриил Михайлович Холмогоров, с его дочерью Наташей Юра дружил. – М.З.). Наговорились всласть! Это же первый близкий человек, посетивший меня на службе.

Купив кое-что к чаю, мы отправились в гости к Виноградовым (друг дяди Гани, у него Никулин останавливался, когда приезжал в Ленинград. – М.З.). Его самого дома не оказалось. Были жена и брат. Между прочим, брат меня сначала немного ввел в замешательство. Он, оказывается, техник-интендант и носит шпалу (капитан. – М.З.). Я стоял и раздумывал, как мне его приветствовать. Потом решил «подать руку». Все прошло прекрасно. Предварительно в передней взял у дяди Гани чистый платочек, т. к. мой был грязного цвета. Жена у Виноградова очень симпатичная женщина. Квартира у них очень и очень уютная и со вкусом обставлена. Я спал в мягком кресле и наслаждался прелестью гражданской жизни. Но время шло быстро. Поезд мой отходил в 23.17, так что 15 минут десятого я уже стал собираться. Все же за столом во время чая ухитрился рассказать два анекдота из военной жизни, которые всем очень понравились. Сам Виноградов так и не пришел. Он «резал» бедных студентов на экзаменах.

Когда прощались, я чуть не заплакал, так вдруг нахлынули на меня всякие столичные воспоминания. Дядя Ганя тоже быстро захлопнул дверь, чтобы я не увидел его слез. Какой все же замечательный он человек! Какую огромную радость он мне доставил своим приездом. Ребята даже завидовали мне. А на следующий день у меня было приподнятое настроение. Я мыл полы, пилил и колол дрова с радостью и удовольствием, хотя обычно от подобной работы я не бываю в восторге. Не знаю, отпустят ли меня для того, чтобы проводить дядю Ганю в Москву, но попробую попросить увольнительную».

* * *

«Здравствуйте, дорогие мои!

Больше недели не писал вам, и только сейчас нашлась свободная минутка. Все это время были тревоги, проверки. По лености своей я не писал конспектов на политзанятиях. Наш групповод, как узнал про это, так и намылился пожаловаться политруку. Но я его упросил не делать этого, клятвенно пообещав, что за ночь напишу все конспекты. Работа была адской, но я с ней управился к сроку.

Но вы не думайте, что меня тут только притесняют и угнетают. Несмотря на то, что идут частые дожди, мы очень даже весело и разнообразно проводим время. Все дело в грибах. Их в этом году – видимо-невидимо. Даже местные жители говорят, что давно не наблюдалось такого грибного изобилия. Как только отстоишь свои часы в наряде, так сейчас же бежишь сломя голову в лес за грибами. Я с Алешкиным вчера набрал два ведра (сослуживец Никулина. – М.З.).

Спасибо вам за то, что регулярно пишете мне про нашу Мальку. Берегите ее от собаки Толоконниковых. Если ваших увещеваний будет недостаточно, то я сам напишу кое-кому, чтобы урезонили как следует этого кобеля. А то и уничтожили. (Юрий Владимирович всю жизнь души не чаял в собаках, и об этом еще обязательно будет сказано.)

Каждый вечер мы собираемся в углу казармы человек по шесть – восемь. За окном хлещет дождь, а мы наслаждаемся чаем с сахаром и сухарики грызем. Всякие байки рассказываем. И такое блаженство, что словами вам не передать.

Обнимаю вас и целую. Рядовой Ю. Никулин.

3 августа 1940 г.

Р.S. Перевод на посылку получил сегодня.

Детки мои!

Как же я вам благодарен за все!»

* * *

«Дорогие мамочка и папочка!

Как вы поживете, дорогие мои детки? Вот уже 4 дня, как от вас нет никаких вестей, и рядовой красноармеец Никулин беспокоится: не случилось ли чего? Сейчас сижу, пишу вам и жду почтальона. Не принесет от вас письма – так и знайте: еще напишу! 8 октября 1940 г.».

* * *

«9 октября 1940 г. Как и обещал вчера – пишу вам снова. Хотя письмо от мамочки все-таки пришло. И только я его собрался прочитать с чувством, с толком, с расстановкой, как зашел дежурный по дивизиону и стал зачитывать список подсобных рабочих по кухне. И вы думаете, что я в него не попал? Так и зря. Не с моим столичным счастьем.

…Вернулся с кухни уставший и далеко за полночь. А сел вам писать – сон как рукой сняло.

Откровенно говоря, все чаще и чаще я задумываюсь над своим дембелем, который, если верить солдатской мудрости, неизбежен, как крах империализма. Первое время, после того, как заявлюсь домой, посвящу визитам ко всем родным и близким. И каждый вечер буду слушать наш патефон. К тому времени вы мне подкупите много новых пластинок.

Новость последнего времени. Те солдаты, которые сейчас увольняются со службы, буквально потрясены полученным предписанием. В нем говорится, что красноармеец, по прибытии домой, должен встать на воинский учет в течение трех дней. И там же в военкомате сдать обмундирование, выданное на службе! Это какая-то нелепость. Ведь у многих дома нечего будет надеть. Так что положение аховое.

Утром дописываю вам письмо. Сейчас сижу в Ленуголке и через окно наблюдаю, как старшина гоняет новобранцев по плацу. И смех, и грех. А ведь и я таким когда-то был.

 

Живу по-прежнему хорошо. Сегодня в 3 часа дня на Московский вокзал приехала новая партия молодого пополнения нашего полка. Приехали из Москвы! Они еще к нам не прибыли. Получают обмундирование и моются. По-видимому, приедут сегодня ночью или завтра утром. Мы живем на втором этаже, а весь первый этаж предоставили для «молодых». Весь день там приготовляли: набивали матрасы, заправляли матрасы, подметали, топили печи и т. д. В этом году молодое пополнение будет «агромадным». Мы, конечно, ждем их с нетерпением. Особенно нам интересно: «Какие ребята?» «Не с одной ли улицы? Может быть, вместе учились?» Я надеюсь встретить какого-нибудь знакомого.

Дела мои идут по-прежнему. Чувствую себя хорошо. Пожаловаться ни на что не могу.

Сообщаю, что получил от вас номера анекдотов из моей коллекции, кончая 551-м. Жду остальные.

Скажите Наташке, что обязательно ей напишу (соседская девчонка. – М.З.). Спасибо ей за открытку. Малышку поцеловать в лобик».

* * *

«Дорогие папочка и мамочка!

В среду отправил вам очередное послание, а сегодня решил продолжить рассказ о своем солдатском житье-бытье.

Когда мы проходили на кухню, встретили 3 грузовика с чемоданами. Это везли вещи «новичков». Чемоданы были новенькие и хорошие. Поэтому мы сразу решили: «Такие чемоданы есть только в Москве!» И действительно, прибыла первая партия новобранцев. Мы с умилением смотрели на них. И даже с завистью. Все они были одеты во все новенькое. У них синие брюки. Нам дадут их только к празднику. Ребятки, видно, дорогой подустали, но шли бодро и пели охрипшими голосами: «Ты мне что-нибудь, родная, на прощанье пожелай!» Нас к ним не подпустили. Все время с ними было высокое начальство во главе с комиссаром полка. Все ребята из Москвы, чему мы очень рады, но, по-моему, десятиклассников маловато, а которые и будут, тех, наверное, заберут в полковую школу. Что касается «приказа», о котором говорил Борис, якобы и нас, послуживших, возьмут в школу, то это очередная пуля или его трепотня. Командиров сейчас и без того хватает. Полковые школы удовлетворяют потребность подразделений. А что касается сдачи зачетов, то, действительно, их сдают уходящие бойцы призыва 38 и 37 годов. На младших командиров запаса сдают. Ну это нормально. То есть когда их будут призывать на сборы или брать на войну, то они уже тогда будут младшими командирами. Что же касается меня, то даже если бы и был такой приказ, то я бы так сдал на младшего командира, что меня демобилизовали бы на полгода раньше. Ну, об этом довольно.

Очень рад был, что Гося тоже черкнула мне несколько строчек. Поцелуйте ее от меня крепко-крепко, за все.

Посылаю вам финскую карточку какой-то дикой женщины Луизы Леерс. Скажите Нинке (школьная подруга Никулина. – М.З.), чтобы она не занималась физкультурой, а то будет такой же…

Ну, пока кончаю писать. Надо идти работать».

* * *

«29 октября 1940 года.

Дорогие мамочка и папочка!

Как вы поживаете? А я так очень расстроен. Шутка ли – полмесяца, как не получаю от вас писем. Вернее, полмесяца, как к нам не приезжает почтальон. Не иначе что-то случилось на батарее. Я даже просил командира, чтобы он меня отпустил разузнать, в чем причина такого затянувшегося интервала. Он обещал сам во всем разобраться. Ну да ладно. Надеюсь, что все недоразумения уладятся.

В последнее время мне повезло несказанно с книгами. У знакомых на том берегу речки надыбал запыленную корзину с книгами. Там были «Консуэло» и журналы «Вокруг света» за 25-й, 26-й, 27-й и 28-й годы.

Разговорился с хозяйкой. Какая жалость, говорит она, муж мой в прошлом году сжег целую кипу книг, где были сочинения Конан Дойла, Кервуда, Уэллса и других англоязычных писателей. «Это вам достались остатки». А я и им был рад несказанно. Теперь есть чтиво на долгое время.

«Вампир из Суссекса» Конан Дойла (Шерлок Холмс). Читал в 2 часа ночи при свечке, когда ветер свистел в лесу. Было страшно и в то же время приятно. Больше новостей никаких нет.

За это время получил 2 письма от мамы и одно от Риты (школьная подруга Никулина. – М.З.). Но т. к. был занят, не мог ей ответить. Теперь буду писать ей прямо в Москву.

Сейчас 10 часов 40 минут утра. Знаю время точно, потому что в 12 часов заступаю на пост».

* * *

«23 декабря 1940 года, понедельник.

Дорогие мамочка и папочка!

Как вы поживаете? Третьего дня мною было послано 6 писем. Уж не знаю, получили ли вы их или нет. На наш дом приходилось 3 письма. Получили ли вы письмо, где я вам описывал свою встречу с Колей Душкиным (одноклассник Никулина. – М.З.)?

Живу по-прежнему хорошо. Из санчасти еще не ушел. Не знаю даже, что и писать. Дни проходят довольно-таки однообразно, но быстро. Вчера был выходной, но я не ездил никуда, так как в следующий выходной думаю уехать в отпуск на весь день. За последнее время ничего такого не случилось. Поэтому опишу дела соседей – 5-й батареи. 5-я батарея стреляла на Ладожском озере. Приехал Маршал Советского Союза Кулик, и ему стрельба страшно понравилась. Он пообещал, что все стрелявшие поедут в Москву на всеармейские соревнования. Мы, конечно, страшно им завидуем. Хотя я лично этому делу мало верю. Не буду верить до тех пор, пока не уедут.

Слухи о том, что теперь будут новые сроки службы в РККА, становятся все настойчивее и настойчивее. А именно: младшие командиры служат 2 года, а бойцы – полтора. То есть я должен демобилизоваться в мае – июне следующего. Это, конечно, было бы очень здорово. Пускай это будет неправда, но зато все-таки радостно на душе. Это напоминает еврейский анекдот о кувшине молока в Ленинграде, который стоит 20 копеек.

Фотографии Госе и Нине я пришлю при первом же возможном случае.

Сейчас уже около часу ночи. Давно отгремели звуки «Интернационала», а я сижу и пишу, вспоминая вас. Надо сказать, что вспоминаю я вас частенько. Это обыкновенно бывает после трудового дня, полного беготни и суматохи. В комнате никого нет. Все разошлись кто куда. Я один. Сажусь на кровать: приятно вытянуть ноги, которые бегали весь день. На печке стоит репродуктор; приглушенно играет музыка. (Обязательно музыка! Без музыки нет никакого настроения мечтать.) Первое время ни о чем не думаешь. Потом прикрываешь глаза и… начинаешь думать о далекой прекрасной Москве, начинаешь вспоминать малейшие подробности своей домашней жизни. Временами так ярко себе все представляешь, что становится жутковато…

Вот я лежу в постели. Утро. Я только что проснулся и заскрипел кроватью. Милька уже начинает прыгать около, трогать окно, просясь ко мне. Время – приблизительно часов 10. Мама уже давно встала. Ее нет в комнате – она ушла на Разгуляй.

Разгуляй! Как приятно звучит это слово! Сразу представляешь наш уютный Разгуляй, вечно оживленный, наполненный звонками трамваев и ревом автомобилей. Папа еще крепко спит. Он поздно лег. Из кухни несутся звуки горящих примусов, и горшки ударяются о кафельный пол уборной. Мимо двери часто ходят. По шагам сразу можно узнать, кто прошел. Вот тихие шаги тети Лины, а вот тяжелые – тети Гели. Она немножко хлопает шлепанцами. Вот прошел дедушка с подстаканником в руках, скрипя ботинками. Прошел дядя Витя. Но вот хлопает дверь, и слышится голос мамочки. Она всегда входит и что-нибудь говорит. Например: «Паулина Эдуардовна, на Разгуляе дают свежее мясо, и очередь совсем небольшая!» Или: «Капусту привезут к 12 часам. Володя встал?» Или просто: «А вот и я!» Как приятно все это вспоминать! Мамуся обыкновенно задерживается на пороге, открывает дверь, которая стукается о мою раскладушку. Милька кидается к ней. У мамы в руках хлеб, масло. Она стоит и обыкновенно говорит: «Ах, вы все еще спите! Володя! 12 часов! А тебе должен звонить Павлов!». Папка, спросонок: «Встаю, встаю…» Милька неистовствует. Я кричу: «Мама! Мама! Ведь ты не замечаешь крошку». Мама, хватая Мильку под передние лапки: «Да вижу! Вижу! Кто же это у нас золотой, ну, кто это у нас золотой и даже немножко серебряный?!». Мы с отцом хихикаем. Я начинаю вставать. Папа ногами делает гимнастику.

Я сейчас пишу это и замираю от восторга. Увлекся. Надо кончать и ложиться спать. Целую всех вас с Госей крепко-крепко. Привет всем. Рядовой красноармеец Ю. Никулин».

* * *

«26 декабря 1940 года.

Дорогие мамочка и папочка!

24-го получил письмо от мамочки и Тани, и вчера от папы. В последнее время я получаю письма, слава богу, очень часто, то от вас, то от ребят. Вчера послал вам письмо, но сегодня решил написать еще. Хотя особенных событий у нас не произошло. За исключением разве того, что 5-я батарея за хорошую стрельбу отправляется все-таки в Москву. Маршал Кулик не обманул. Мы, конечно, им страшно завидуем. Но еще неизвестно, отпустят ли их в отпуск там?

24-го ездил в баню один, но письмо ваше забыл дома и поэтому, чтобы вы не беспокоились, послал открытку. На 4-й батарее произошел несчастный случай. Молодой красноармеец тянул связь (прокладывал линию телефонную). Вдруг закричал и упал. Все решили: парень шутит, но когда подошли к нему, увидели: что-то случилось. Пока от нас вызвали машину, он уже умер. Его отправили в Ленинград, на вскрытие. Вчера вскрывали, и выяснилось, что у него случился разрыв сердца. Завтра его хоронят. Очень, конечно, я жалею его, хотя и не видел ни разу. Он с 1920 года. Дома, в Смоленске, осталась одна мать. Он у нее единственный. Все, конечно, потрясены. За все время в полку не было еще такого случая.

1-го числа должен получить отпуск на целый день. Поеду в Ленинград и там опущу письмо с карточками для Госи и Нины Холмогоровой. Я еще держусь за свое место санитара. Мало надежды, что я здесь укреплюсь, но все-таки маленькая ее капля сохраняется. Уж больно место хорошее.

В Ленинграде был в справочном бюро. Мне сказали: справку дадут, если я укажу место рождения тети Веры (мамина дальняя родственница. – М.З.). Пожалуйста, мама, напиши мне.

К Инночке (ленинградская знакомая Никулина. – М.З.), возможно, зайду, если переборю страх. Однажды мы мылись в бане почти около ее дома, но и тогда я постеснялся зайти.

Новый год (Старому): «Иди, иди! Не задерживайся! Я должен демобилизовать Никулина!» (Подпись под рисунком. – М.З.).

* * *

«27 декабря 1940 года.

Дорогие папочка и мамочка!

Докладываю вам срочные новости. В 8:00 по московскому времени (то есть на утренней поверке) старшина зачитал приказ о том, что все красноармейцы нашего полка, имеющие среднее образование, сдают зачеты на младших сержантов 7 января 1941 года. В состав комиссии, принимающей зачеты, войдут офицеры нашего полка.

Скажу честно: хорошо, что меня на поверке не было, а то бы я упал тут же, бездыханный. И это главное событие, происшедшее за последнее время. Я, конечно, первое время надеялся, что, дескать, нестроевик, санчасть и все такое прочее позволят мне избежать зачетов. НО! Фамилия моя уже красуется в списке экзаменуемых. Как вы понимаете, «не сдать» нельзя. Так и это еще не все. Если я 6 месяцев прослужу младшим сержантом, то потом буду сдавать на младшего лейтенанта запаса. Если я сдам на него – еще прослужу 3 месяца и меня отпустят домой. Однако, если я не сдам на младшего лейтенанта, то буду служить еще год лишний. Как вы видите, сколько еще трудностей на моем пути. Но я надеюсь, что счастье мне не изменит и все будет хорошо. Я приеду в сентябре месяце к вам, и мы заживем счастливо. После сдачи есть все основания остаться здесь же.

Ну, пока, целую крепко. Ю. Никулин».

* * *

«29 декабря 1940 года.

Дорогие мамочка, папочка и Госик!

Поздравляю вас с Новым годом и желаю вам счастья и успехов в 1941 году. Я получил деньги и надеюсь весело справить Новый год. Живу по-прежнему. Хорошо. Чувствую себя прекрасно. Про всякие «НО» писать не буду».

* * *

«2 января 1941 года, четверг.

Дорогие мамочка и папочка!

Итак, начался январь 1941 года! Первым долгом: большое спасибо вам и Госику за поздравление, которое вы мне прислали. Я его получил вчера вечером, вернувшись из отпуска. Надеюсь, и вы получили мое поздравление с Новым годом. Вам в письмо я вложил фотографии для Госика, а также послал для Нины Холмогоровой. Еще раз большое спасибо за поздравительное письмо. Особенно мне понравилось папочкино четверостишие.

Теперь – о себе. Нахожусь по-прежнему в санчасти, но чувствую, что доживаю свои последние дни. Ведь 7-го, как вы знаете, мы сдаем на младших сержантов. Поэтому в промежутках между будничной работой приходится урывками заниматься. Я у ребят достал кое-какие книги, как то: БУЗА, СУП и другие «буквари». Слово «БУЗА» расшифровывается: боевой устав зенитной артиллерии, а «СУП»: строевой устав пехоты. Как видите, получается довольно интересно. Не знаю, что со мной будет, но я решил честно, как и все, идти и сдавать. Я решил не поступать, как некоторые хитро…опые. Они выклянчивали себе возможность не держать экзаменов.

В штаб на каждого из нас комбат подал характеристики. Севка Филиппов (сослуживец Никулина. – М.З.) видел мою характеристику и сказал, что за нее одну меня могут сделать командиром, так как она заканчивается словами: «Красноармеец Никулин вполне может командовать». Правда, говорят, что, возможно, нам и не придется командовать, а просто будем служить наравне с рядовыми, имея звания младшего сержанта. Но вряд ли так будет. Был бы сержант, а обязанности ему найдут.

Вчера рано утром встал, сделал уборку и побежал с увольнительной в руках на станцию. Поезд отходил в 11.23. Вернуться в расположение надо до 24-х. Я уже вам писал, что я получил деньги, и поэтому настроение у меня было прекрасное. На станции вошел Севка Филиппов, и мы поехали вместе. Сначала решили поехать к Николаю Голикову (бывшему командиру. – М.З.), а потом – в Эрмитаж. Голикова не застали дома. «Как ушел вчера вечером встречать Новый год, так до сих пор нет», – сказала нам его старушка мать. Пошли в кино на «Сибирякова» (фильм Л.Кулешова. – М.З.). Картина оказалась довольно-таки посредственной. Но удовольствие пополнили бутылкой «крем-соды» и мороженым. Как только кончился сеанс, полетели сломя голову в соседний кинотеатр, где шел «Яков Свердлов» (фильм С.Юткевича. – М.З.). Мы были потрясены. Картина замечательная, произвела на нас громадное впечатление.

У Севки увольнительная оказалась до 10 вечера, и я решил ехать с ним вместе. Приехали усталые, но довольные. На этот раз я встретил Новый год очень хорошо. Собственно говоря, сейчас уже 3-е число – 2 часа ночи. Все спят, а я сижу один. Ночью писать письма лучше всего. Впечатления возникают одно за другим. Кажется, писал бы и писал. Но мысль о том, что завтра вставать рано, заставляет меня заканчивать свое послание. Чувствую себя сейчас хорошо. Правда, немного простудился (большой насморк и небольшой кашель). Второй день глотаю кальцекс, уротропин и тому подобные лекарства. Надеюсь, все пройдет. Сейчас туго с дровами. Приходится с трудом их доставать.

Ну, ладно, пока кончаю писать. Целую всех.

Ю. Никулин.

Р.S. Малышку-крошку «обцеловываю»».

* * *

10 января 1941 года.

Дорогие мамочка и папочка!

За истекшее время произошли важные события. А именно: я сдавал испытания на младшего сержанта. Опишу подробнее. Как вам известно, испытания назначили на 7-е число, но они не состоялись. Я успокоился. И вдруг вчера (9-го) утром, часов в 10, являются все наши субчики из батареи. Оказывается, они уже собрались и пришли за мной. Я, конечно, сначала обалдел, а потом стал быстро переодеваться. Пока двое помогали мне одеваться, Филиппов сухой бритвой брил мои усы. Наконец все было готово, и мы торжественно отправились на зачеты. Нас с батареи было 9 человек. Сдавали каждую дисциплину отдельно. В каждом классе – один зачет. От строевой и физо я решительно отказался, заявив, что нестроевик. Заявил спокойно, т. к. мы заинтересованы были «не сдать». В кабинете, где сдавали политику, я слукавил: мол, ничего не знаю, т. к. очень много болел и все забыл. Старший политрук стал мне задавать различные вопросы, но я уперся: ничего не знаю и не помню. Тогда он стукнул кулаком по столу: «Никулин, хватит ломать комедию! Назовите мне Союзные Республики!». В такой ситуации я уже не мог не ответить, и этого ему было достаточно, чтобы поставить «трояк». Я понял, что это «беспроигрышная лотерея», и начал отвечать по-серьезному. В итоге: химия – 5, спецпредмет – 4, стрелковая – 4, топография и тактика – 4. Таким образом, испытания сданы, и я теперь жду результаты. Не думаю, чтобы мое заявление – «нестроевик» на что-нибудь повлияло. Так что, скорее всего, все мы будем с «сикилями» (треугольники – знаки отличия младшего командира. – М.З.). Радует одно: комиссар заявил, что все, кто со средним и высшим образованием, служат только 2 года. Следовательно, мы должны уйти на дембель в этом году. Но все же прибавление одного года службы военно-воздушным силам на нас подействовало удручающе.

Сегодня я вздохнул свободнее. Наша батарея поехала на Ладожское озеро стрелять. Комбат Ларин и политрук за три дня до отъезда уже охотились за мной, чтобы узнать, выпишусь ли я к ихнему (так. – М.З.) отъезду из санчасти. Я им обещал, но сам затаивал «некоторое хамство». Шутка ли. На Ладоге такая холодрыга, что все болеют. Все дни приходится потеть, бегая по тревогам. Я доволен тем, что избежал этой поездки. А в санчасти мне живется по-прежнему хорошо. Ведь я здесь уже 2-й месяц и чувствую себя прекрасно. Правда, после дневной смены трудновато. Уж ноги гудят, но зато здесь в сто раз лучше, чем на батарее.

Милые мои! Простите меня, что иногда пишу с большими промежутками. Дело в том, что днем нет времени писать, а вечером клонит ко сну. Вот и сейчас. Все уже спят, а я пишу. Спать хочу безумно. Но все же пишу, упорно, т. к. не хочу вас беспокоить своим молчанием.

Больных сейчас меньше. Период их засилья кончился.

Ну, пока. Целую вас всех крепко. Ю. Никулин.

Р.S. Меня очень радует, что есть надежда на то, что с Ниной (сестра мамы. – М.З.) все уладится. Письма от вас я буду получать с опозданием на один день, т. к. наш почтальон будет их на почте передавать полковому почтальону, а тот уже мне. Правда, можно было бы вам прямо писать на санчасть, но уж ладно. А впрочем, вот мой новый адрес: «Ленинград, ст. Горская, 115 З.А.П. Санчасть. Никулину».

Если можно, пишите так. А то с тем адресом будет кутерьма».

* * *

«14 января 1941 года.

Дорогие мамочка и папочка!

Как вы, детки мои милые, поживаете? Я очень переживаю оттого, что в последнее время пишу вам очень редко. (А может быть, и не редко. Но мне кажется, что редко.) В этом виновата не моя лень, как бывает, правда, редко. Сейчас очень и очень занят. Переживаем горячие денечки. Дело в том, что в санчасть пришел новый начальник – военврач 2-го ранга. Он нас с первых же дней своего прибытия взял в ежовые рукавицы. И всем здорово достается. Весь день – на ногах. На батарее я в жизни так не уставал, как здесь. Но зимой на батарее гораздо хуже, чем здесь. Холод, двухсменные посты и т. д. А у меня с ногами проблемы никуда не делись. Мне бы только здесь перезимовать, а весной я опять уйду к нашим. Правда, если в ближайшее время нам не дадут еще санитара, то уйду сейчас. В остальном чувствую себя хорошо. На следующей неделе съезжу в Ленинград, на рентген, как просила меня мама. Завтра еду в Ленинград за медикаментами и опущу это письмо.

Сейчас я сижу один. Два других санитара отсутствуют. Один уехал в город с больным, другой пошел на партсобрание. По радио сейчас, по-видимому, передают что-нибудь паршивое, т. к. наш радиоузел дает записи пластинок. Надо сказать, что пластинки замечательные. Все новинки, а также лучшее из старых номеров. Приеду домой – буду тоже собирать пластинки.

На днях получил письмо от Мишки Демидова и Шурки (одноклассники Никулина. – М.З.). Прислали теплое товарищеское письмо. Писали его во время подготовки к испытаниям. Шуркины действия я не одобряю. Ему надо было кончать медицинский. В конце письма обещался попасть в Ленинград во время каникул, но, по-видимому, ему это не удастся. Если дядя Ганя поедет в Ленинград, то пусть даст телеграмму. Я очень рад буду его увидеть. Погода сейчас стоит довольно-таки сносная. Особенно больших морозов нет, но ветер сильный все время.

Теперь отвечаю относительно моего «сержантствования». Ходят слухи, будто бы присвоят звание 25-ти человекам. Если это так, то я могу быть спокойным. Нас сдавало очень много народу, и если выбрали только 25, то я-то в первые 25 по отметкам не подойду. А другая версия – будто бы кому не присвоят звание, тот будет сдавать еще раз. В любом случае я успокоился. Решил: будь что будет. Да и слова комиссара успокаивают: «Все, имеющие среднее образование, служат 2 года и увольняются осенью 1941 года».

Как быстро летит время. Уж пол-января прошло. Каких-нибудь полтора-два месяца, и зима окончена. А лето уж точно пройдет незаметно, и я увижу вас. Увижу не во сне, как это бывает каждую ночь, а наяву. Увижу вас, Госю. Всех родных и знакомых. Увижу крошку Малышку, которую я вспоминаю очень часто.

Кончаю писать. Надо бежать за ужином, а потом – получать на складе продукты. Еще раз очень и очень прошу вас – не сердитесь на меня, если будут порядочные перерывы между письмами. Целую всех крепко. Любящий вас Ю. Никулин».

* * *

«27 января 1941 года.

Дорогие мамочка и папочка!

Я решил сначала написать в одно место, а потом вам, но едва кончил писать первое письмо, как понадобилось срочно ехать в Левашово за больным, и я не успел вам написать ни строчки.

С тетей Гелей я встретился 22-го. Получил от нее открытку 21-го и на другой день отпросился в Ленинград. Позвонил с вокзала. Ее дома не оказалось – отправилась в магазин. Но меня пригласили зайти обождать ее. Когда я встречался с Исааком Абрамовичем (брат жены Виноградова. – М.З.), то мне не удалось познакомиться близко с хозяевами дома. Познакомился с одним Мишей. Теперь были все, и меня очень радушно встретили. Я быстро освоился и через каких-нибудь 40 минут мы уже играли в карты, причем вместо денег расплачивались ударами карт по носу. Очень азартно получается. Вскоре пришла тетя Геля. Конечно, радости не было границ. Я расспрашивал тетю Гелю обо всем: о вас, о соседях и о Москве. После этого мы пошли в гости к родственникам тети Гели, где я провел остаток вечера. Правда, там было скучновато. Мы условились встретиться 26-го. Причем они обещали достать билеты на Эдди Рознера. Скажу прямо: даже утром 26-го у меня не было никакой надежды уйти в отпуск, но счастье улыбнулось мне, и вот я несусь на поезде в Ленинград. На вокзале меня чуть было не забрал пьяный лейтенант. За то, что я его не приветствовал. Но удалось от него улизнуть. На Эдди Рознера билеты достали. Он выступал в Доме культуры промкооперации. Конечно, меня Эдди Рознер потряс. Не буду останавливаться на отдельных номерах, но в Гофмана (Павел Гофман солист оркестра. – М.З.) я влюбился. После театра я простился с тетей Гелей. Она вас поцелует от меня. С ней посылаю карточки тете Марусе, севастопольцам и смоленцам.

Госик! Деньги, посланные тобою с тетей Гелей, я получил. Спасибо тебе за них. Я уже благодарил тебя, но на всякий случай, если письмо не дошло, целую еще раз.

Ездил несколько дней тому назад в поликлинику, где меня просвечивали. Рентген дал хорошие результаты. Ничего у меня не обнаружили.

Я ваши письма получаю аккуратно. Спасибо вам за них большое. Как вы получаете от меня?

Да! И самое главное! Звание младшего лейтенанта мне не присвоили! Ура!

Получила ли Нина поздравительное письмо? Адрес мой несколько изменился, но я еще не знаю точно. Как узнаю, так напишу. Вы мне будете писать уже по нему. А пока пишите на санчасть.

Пока. Сейчас еду в Ленинград на машине за лекарствами для санчасти. Целую вас крепко. Любящий вас Ю. Никулин».

* * *

«29 апреля 1941 года.

Дорогие мамочка и папочка!

Несмотря на то, что у нас сейчас горячее время, все же выбрал свободную минутку и пишу. Только что пришел с поста. По-настоящему надо было бы заснуть, но дел по горло. На меня возложили организацию вечера самодеятельности. Все дни бегаю, высунув язык. Умоляю, уговариваю, прошу, ругаюсь, грожусь, а дело движется очень плохо. Никто не хочет выступать. Все же наскреб пока 8 номеров. Я тоже приму участие в этом вечере, который состоится утром. Во-первых, я буду конферировать, а во‐вторых, младший сержант Вайнтрауб (Марат Вайнтрауб, командир отделения на батарее, ближайший друг Юрия Никулина. После войны они женились на двоюродных сестрах Ольге и Татьяне и долгие годы жили в одной коммунальной квартире. – М.З.) втягивает меня в какой-то дикий номер. Я должен стоять и декламировать «Мужичок с ноготок», причем руки мои спрятаны. Руками же будет жестикулировать Маратик. Он считает, что должно получиться смешно, хотя я отношусь скептически к этой затее».

* * *

«1 мая 1941 года.

Дорогие мои! Вот только сейчас могу продолжать письмо – 8 часов вечера. Фу! Точно гора с плеч! Концерт художественной самодеятельности прошел замечательно. Мои труды не пропали даром. Все выступления имели успех. Не буду хвалиться, но в них немалая доля и моих усилий. Комбат так и сказал: «Если бы не вы, Никулин, то все бы пропало. Благодарю». Конечно, ваш хитрый сын сразу перевел разговор насчет отпуска в Ленинград. Обещал пустить.

Теперь подробности. 30-го числа вечером у меня было заприходовано 8 номеров. Боже! Сколько трудов стоило их сколотить. Сколько пришлось унижаться! Наконец я вздохнул спокойно: передо мной лежала готовая программа концерта. Я мог готовить конферанс. Как и предполагал, дело оказалось нелегким. Я сел готовить конферанс в 23.00 30-го (до этого писал стенгазету). И только в половине четвертого ночи конферанс был готов. Конечно, это было жалкое подобие конферанса. Ряд грубоватых анекдотов, выбранных из моих 1079 штук. Долго копался в письмах: разыскивал все репризы, присланные мне папой. Кое-что пригодилось. В 4 часа, утомленный, но довольный, лег спать. С подъемом меня не будили, и я проспал до 10-ти часов. Утром встал, помылся, побрился, почистился, пришил новый воротничок и отправился хлопотать насчет сцены.

С 15-го до 30-го апреля стояли жаркие, солнечные дни. Но сегодня погода резко изменилась: пошел крупный снег, стало скучно и холодно. Поэтому провести концерт под открытым небом не удалось. Но я прекрасно приспособился и к столовой. Из двух больших одеял сшил занавес. Столы сдвинул в одно место, поставил скамейки. Получилось очень здорово. Потом бегал, собирал выступающих, которые только за час до начала стали готовить свои номера. Когда началась торжественная часть, я опять подзанялся конферансом. Переписал его в маленькую книжечку и, запершись в пустой землянке, один раз прорепетировал. После торжественной части объявили перерыв на 15 минут, чтобы мы могли подготовиться.

Столовая битком набита. Я вызываю за «кулисы» участников первых двух номеров. И начинаю концерт. Вступление весеннее. Имеет успех. Если сначала начинал нерешительно, то потом все пошло как по маслу. Все лежали от хохота. Многие остроты были такие, что могли звучать только на нашей батарее. Сам концерт был убогонький, но я подобрал номера так, чтобы прозвучали и стихи, и художественное чтение, и пляска, и музыка, и театральный номер. Наше выступление с Вайнтраубом чуть не уморило некоторых военных, так они смеялись. Номер объявился так: «Сумасшедший карлик читает стихотворение Некрасова «Мужичок с ноготок». Занавес раздвигался очень немного. На сцене стоял табурет. На табурет я ставил руки, всунутые в сапоги. Руками же действовал Вайнтрауб, спрятавшись за моей спиной. Я читал стихотворение, болтая «ногами», а Вайнтрауб жестикулировал своими руками. Получилось очень смешно. Я, конечно, очень доволен, что мои труды не пропали даром.

27-го получили новое обмундирование: фуражку, брюки и гимнастерку. Велика мне только гимнастерка. А остальное все впору.

Сегодня почти все поехали в Ленинград гулять по городу. Я же не поехал – иду в наряд. Но наряд очень благоприятный. Я буду в дозоре с 23.00 до 4.00. А потом весь день буду свободный. Возможно, удастся вырваться завтра в Ленинград.

На соседней батарее произошел несчастный случай. Часовой у огнесклада решил побаловаться: прицелился в разведчика и спустил курок. В канале ствола оказался патрон, и разведчик убит наповал. Я этого парня-разведчика очень хорошо знал. В санчасти часто с ним виделся.

Получил за последние несколько дней 2 письма от мамочки (вернее, уже третье подряд). Письма очень интересные. Последнее письмо пришло прямо на батарею по новому адресу. Получили ли вы мое поздравление?

Да! 30-го (вчера) было кино «Кубанцы» (фильм М.Володарского и Н.Красия. – М.З.). Завтра и послезавтра гуляем! Теперь постараюсь вам писать почаще. Целую всех. Любящий вас Ю. Никулин».

* * *

«26 мая 1941 года.

Дорогие мамочка и папочка!

Как вы, детки мои, поживаете? Простите, что долго не писал. У нас сейчас все время идут поверки. И поэтому голова моя забита уставами, материальной частью приборов и т. д. В последнем письме я писал кое-что для папы. Получили ли вы это письмо?

Теперь вам опишу, как я «смотрел» футбольный матч в Ленинграде.

Как вам уже известно, я только и жил мыслью о предстоящем матче. Уже с утра 24-го было условлено, где мы встретимся и в какое время. Но вдруг 24-го вечером по всему полку приказ: командирам никому не разрешать отпуска 24-го и 25-го. Мы были потрясены. Почему? Отчего? Так и остался тайной для нас этот приказ. Все наши планы рухнули. И мы весь выходной день сидели дома.

Погода сейчас стоит солнечная, теплая. Правда, сегодня с утра дует с залива сильный ветер.

Насчет демобилизации ничего не слышно.

Последнее письмо получил от папочки… в бане. Только начали раздеваться, как вдруг Гусев (сослуживец. – М.З.) говорит: «Юрка! Я же забыл тебе письмо передать!» И вынимает его из-за пазухи. Я был рад несказанно. Перестал раздеваться и жадно прочел письмо.

Только сегодня утром узнал, что тбилисцы проиграли киевлянам 0:3. Я доволен. Теперь динамовцы Москвы чистенькие лидеры. До сих пор теряюсь в догадках, как «Спартак» мог проиграть «Стахановцу»?

По-прежнему живем на НП27. Отважная тройка. Борунов, я и Гусев. Здесь все по-старому. Случаев никаких не произошло. По очереди ездим за завтраком, обедом и ужином. Больше всего я люблю ездить за ужином. Уезжаю обыкновенно в 7 часов вечера. Полвосьмого я уже на батарее. Первые слова друзей, которыми они меня встречают: «5:2!», «Спартак»-то, а?», «Тбилисцы сволочи!», «Ну! Кто был прав?» Потом начинается жаркая дискуссия, которая может быть лишь у настоящих болельщиков. Извлекаются различные книжечки, листочки и вырезки.

Папа! Таблицу я до сих пор не веду. Пишу результаты в книжечку. Посылаю тебе вырезку из журнала «Красноармеец». По-моему, интересно. Через час еду за ужином и опущу письмо.

Шурке я еще не писал. На днях послал небольшое письмецо Мишке Демидову.

Совсем забыл, что сегодня к вечеру надо написать срочно заметку в стенгазету. Я – постоянный ее корреспондент. Пишу на самые разнообразные темы: о волейбольной площадке, о том, как надо беречь свое здоровье, о коровах, которые забрели на позицию, и т. д. и т. п.

На днях видел вас во сне. За столом сидели Гося, мама, папа и Наташа. На столе стояло много вкусных вещей. Я решил, что это хороший знак. Что, наверное, так вы меня встретите, когда вернусь из Армии.

Целую всех. Любящий вас Ю. Никулин».

* * *

«20 июня 1941 года

Дорогие мамочка и папочка!

Как вы поживаете? Простите меня, милые мои, что я вам последнее время так редко пишу. По-прежнему нахожусь на НП, ст. Оллило (станция железной дороги за Сестрорецком на бывшей финской территории, переименована в Солнечную. – М.З.). Последнее письмо получил от мамочки. Но об этом я вам, кажется, писал. На батарее уже не был несколько дней и поэтому писем не получал. Завтра с утра пойдем за продуктами и, наверное, от кого-нибудь получу письмо. Здесь есть кинотеатр, но я ни разу еще в нем не был. Если удастся вырваться 24-го, то схожу на «Заключенных» (фильм Е.Червякова. – М.З.). Билеты здесь по рублю. Вчера узнал, что «Спартак» проиграл в Ленинграде «Зениту». Был, конечно, очень рад, хотя желательно было бы, чтобы он проиграл кому-нибудь из лидеров. Подробностей игры пока не знаю. Звонил Вайнтрауб. Последний «Красный спорт» он достал и с нетерпением ждет меня.

Давно хотел вам написать, что Вайнтрауб был в Ленинграде и смотрел Львовский театр миниатюр. Ему очень понравились в их исполнении театрализованные анекдоты. Несколько штучек я вам в конце письма напишу.

Погода стоит очень хорошая. Сегодня была гроза – первая в этом году. Сейчас сижу на верандочке и пишу на своем знаменитом чемоданчике. На полу сидит Гусев и диким голосом поет «На муромской дорожке». Ванюшка (ефрейтор Иван Борунов. – М.З.) сидит у телефона. Сегодня я был поваром. Мы по очереди готовим. Щи у меня получились неважнецкие. Видимо, оттого, что забыл подбавить томату. Зато каша с жареной рыбой вышла замечательная. В общем, за обед мне друзья поставили «удовлетворительно».

Новенького пока ничего не слышно, и жизнь течет нормально. Надежда попасть в этом году домой не угасает.

Но какие бывают потрясающие совпадения! Только что вам написал о демобилизации, как вдруг телефонный звонок. Звонил мой друг Юрка Обезгауз (приятель Юрия Никулина, служивший на соседней батарее. – М.З.). Сказал, что завтра на батарее я услышу много «уток» и что большинству из них надо верить. К сожалению, «утки» далеко не утешительные. Завтра же вечером напишу вам, что это за разговоры.

Посылаю, как и обещал, выдержки из театрализованных анекдотов.

В одном семействе загостился очень долго старый знакомый. Муж и жена ищут предлог, чтобы его выгнать. Наконец сговариваются, как вытурить. Когда он придет, затеют спор: куда определить их сына? Жена будет говорить: «В консерваторию», а муж: «В военную школу». В самый разгар спора они обратятся к гостю, чтобы тот высказал свое мнение. Если он поддержит жену, то его выгонит муж, а если мужа, то его выгонит жена. Когда пришел гость, начался жуткий спор. «В консерваторию!» – орала жена. «В военную школу!» – кричал муж. Обратились к гостю. Подумав, тот сказал: «Вы знаете, за те два месяца, которые я еще у вас погощу, решил я не вмешиваться в ваши дела».

«Доктор! Можно вырвать два зуба?» – «Пожалуйста!» – «Нет, доктор! Их надо не просто вырвать, а по-мужски. Р-раз! – и готово». – «Хорошо, хорошо! Я вам сделаю искусственное замораживание». – «Ради бога, без замораживания, без наркоза. По-мужски!» – «Пожалуйста! Заходите и садитесь в кресло!» – «Да нет, мне не надо рвать. Маша! Иди скорее! Доктор тебя сейчас примет!»

Детки мои, целую всех крепко Ю. Никулин»

Это последнее письмо, отправленное Юрой отцу и матери за два дня до начала Великой Отечественной войны. К огромному сожалению, другие его письма, написанные родителям за 1418 дней и ночей войны, почти не сохранились. И теперь уже никто в мире не скажет, почему они исчезли. Только эпистолярная никулинская история на этом не заканчивается.