Михаил Веллер
Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)

13.

Часы были сданы в ювелирке еще за двенадцать штук. Фирма оказалась известной, а корпус – платиновым. Напарили при этом Ольховского процентов на триста, но он этого не знал, и радость была большой и неомраченной.

– С этими деньгами в кармане я бы выкупил у хохлов «Москву», – сказал Колчак. – Как выразился Пикуль о «Тирпице», кто нас теперь остановит!

Арсентьич получил деньги, гарантию оплаты впредь и предупреждение о неполном служебном соответствии. Он стал ходить в замасленной тельняшке и погонять работяг морскими оборотами: вжился.

Электромоторы, трубы и фланцы спустили на автомобильной лебедке через световой люк. Скрытая палубой от посторонних глаз, сварка искрилась бенгальскими огнями. Зудели сверла и вызывали в памяти плакаты стоматологических поликлиник, где счастливый больной соединяется французской любовью с бормашиной.

И тут ко Дню Флота вернулся из отпуска замполит, ныне просто зам, и рьяно подключился к процессу. Сомнения не искушали этого простого и хорошего человека. Жизнь давно выучила его, что залог успеха – поддакивание начальству во всех его начинаниях: с него спрос, ему и палка. Не по части подхалимажа, а по части дальнейшего продвижения по службе.

На День Флота команде был дан святой отдых. В свете последнего распорядка это означало, что все остаются без схода с корабля. Ольховский объявил строю убытки от невыхода в город и потребовал ценить.

К обеду выдали по чарке (все равно выпьют)! Продукты были закуплены на Сытном рынке. Матрос был нагл и свеж – глядел орлом.

Воспрянув от послеобеденного сна, обнаружили, что зам уже успел приготовить сюрприз. На крейсер пожаловали шефы.

Ну, не то чтобы вовсе шефы. Зам проявил инициативу и пригласил одноименные организации, всячески намекнув насчет посильных подарков. Он светился от своей находчивости.

Сначала Хазанов проклял замову маму и шефов накормил. Потом народ собрали в большой кают-компании, и шефы стали оправдывать свое явление подарками.

Сочная тетка из кондитерской «Аврора» подняла на стол шесть тортов «Аврора» – две стопы по три коробки, схваченные шпагатиком. Работница с парфюмерной фабрики «Аврора» выглядела, напротив, занюханной, зато обошла сидящие ряды и каждому вручила по флакончику дешевого одеколона «Аврора»; для развлечения все немедленно им запахли, Колчак поморщился и велел открыть иллюминаторы.

Чувственно развеселила морячков роскошноногая манекенщица из фирмы бытуслуг «Аврора». Игнорируя подаваемые шепотом из заднего ряда советы насчет бытуслуг, она выкатила огромный пластиковый жбан окномоя «Аврора», где на этикетке грудастая красавица в бикини неприлично сжимала швабру. Это рождало мысль, что чистота способствует здоровому сексу.

Престарелая милашка из ресторана «Аврора» любовно передала Хазанову бачок с сорока порциями замороженных бараньих котлет «Аврора». («А почему котлеты именно бараньи?» – ехидно поинтересовался у зама Колчак.) А накачанная штангистка из кафе «Аврора» приволокла лишь два пакета фирменных блинчиков «Аврора», и кто-то разочарованно мекнул. Но тут же был выставлен ящик водки «Аврора», покрытый овацией.

«Мы сваляли огромного дурака, – прошептал Ольховский Колчаку. – Надо было запатентовать приоритет на название – гребли бы сейчас огромные деньги. – Не переживай, – отозвался Колчак, – они бы тогда назывались Афина или Паллада. Налоговая с них не гребет – и ты бы хрен получил».

В заключение бабушка из кинотеатра «Аврора» положила книжечку билетов на завтрашний сеанс, а двое молодцов с мебельной фабрики «Аврора» вволокли в трех запечатанных упаковках несобранный письменный стол «Аврора». Ставший рачительным Ольховский подумал, что билеты завтра пошлет сдать в кассу, а стол постарается вернуть фабрике за деньги.

– Вы видите, товарищи, – сказал зам, – насколько един с нами, можно сказать, наш город на Неве!

– Особенно бараньи котлеты, – непримиримо сказал Колчак.

– Куда ни плюнь – «Аврора», – подтвердил из заднего ряда Груня и был немедленно удален.

После перекура с сигаретами «Аврора» настал черед художественной части. Шефы пересели в первый ряд. Вошли двое ребят из театральной студии «Аврора». Они были переодеты матросами так, как можно переодеть в форму никогда не служившего человека.

– Кто это? – надсадно спросил первый, глядя в зал.

– Публика, – ответил второй, но не ему, а залу. – Наши потомки. Наше будущее, о котором, помнишь, мы тосковали когда-то на кораблях.

– Интересно посмотреть на осуществившееся будущее, – заметил первый. – Наблюдают за нами… не видели моряков!

Реплику встретили дружелюбным смехом. Актеры были подобраны совершенно одинаковой фактуры, как две головы морского змея, и первая голова была совсем глупой, а вторая поясняла ей увиденное.

Ольховский узнал «Оптимистическую трагедию» Вишневского. Название не было объявлено, очевидно, для большего сценического эффекта. Расчет работал: непосредственное восприятие матросов не было замутнено знанием советской классики.

Голос второго задрожал:

– У каждого из них была семья. У каждого из них была женщина. (Ему ответил беззвучный стон.) Женщины любили этих людей. (Возглас: «Еще как!» Колчак обернулся к аудитории.) У многих из них были дети. (Рыдание.) И у каждого было некое смутное: грядущее поколение. И вот оно пришло, это поколение. Здравствуй, пришедшее поколение!

Актер неосторожно дал паузу, мгновенно забеременевшую готовым рявкнуть ответом: «Здрав! жлам!» Нежеланные роды остановило появление молодого господина в серенькой тройке – представителя инвестиционного фонда «Аврора». Опоздавший уверенным жестом прервал спектакль, долю секунды сравнивал двух капитанов первого ранга и, повинуясь чутью, именно Ольховскому протянул чек на пятьсот долларов. Таким образом, пришедшее поколение поприветствовало себя аплодисментами. Инвестор поклонился и сел.

Вторая голова продолжила уязвленно:

– Он предлагает молча подумать, постигнуть, что же, в сущности, для нас борьба и смерть.

В контексте прозвучало так, что жизнь копейка.

Ольховский терпел минут шесть – до исторической кульминации, волей автора поставленной в начало пьесы.

Девушка в перетянутой кожанке выпалила холостым из газового револьвера и закричала:

– Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?

– Молчать! – приказал Ольховский, вставая и тем гася требующую немедленного вмешательства ситуацию.

Колчак сильно ущипнул зама за ляжку.

– Антракт! – объявил он, приходя на помощь.

В антракте заму был показан кулак. Команда огребла по наряду. Актерам налили в порядке извинения: пояснили специфику и напомнили о краткости, этой горемычной сестре таланта. «Двадцать минут, ребята. Ну, композицию по основам».

От семикратного сокращения пьеса ничего не потеряла. Узловые моменты монтировались между собой по оптимистическому принципу «пришел, увидел, победил» – ушла дурная суета. Две головы налегали на ремарки.

Комиссар сползла по переборке и завещала:

– Реввоенсовету сообщите… что крейсер «Аврора»… разбил противника. Держите марку военного флота… – Это было ее личное поздравление хозяевам и одновременно маленькая актерская месть за усекновение роли.

И второй ведущий гневно и упоенно завершил:

– Это обнаженный, трепещущий порыв и ликующие шестидюймовые залпы, взлетающие над равнинами, Альпами и Пиренеями. Восторг поднимается в груди при виде мира, рождающего людей, плюющих в лицо застарелой лжи о страхе смерти. Как течение великих рек, залитых светом, как подавляющие грандиозные силы природы, страшные в своем нарастании, идут звуки, сырые, грубые, колоссальные – ревы катаклизмов и потоков жизни.

Аплодировали стоя, и никто не смеялся. Было в этом наивном и выспреннем пафосе то, чего не бывает в жизни, или наоборот, что в жизни как раз есть, но не может быть высказано нормальными человеческими словами. Было неловко за самозваных актеров, произносящих эту чушь, но то, что так коряво, фальшиво и неумело пыталась выразить и внушить пьеса, то в своем настоящем и очень простом виде было в людях.

После праздничного ужина, когда в офицерской кают-компании с женщинами-шефами выпили брудершафт, зам объявил:

– А теперь – кино!

Два дня он ползал с любительской видеокамерой, взятой в прокате, а звук накладывал в радиорубке c пластинки «Советские марши».

Кассету вложили в видик большого телевизора – «общего» – и расселись со вниманием.

Под бодрые такты «Новостей дня» пошла панорама «Авроры» у набережной. Это прервалось кукареканьем горна, и флаг вполз в небо, заняв экран.

Затем пошла сплошная производственная хроника, но смотрели ее увлеченнее любого боевика.

Буханье «Славянки» придавало чувств попыткам Колчака всунуть узкое лицо в ствол орудия правой бортовой батареи, из которого вырезана стальная перемычка и зачищены приливы сварки с нарезов.

Работяги в румпельном отделении привинчивают к основаниям спертые с завода электромоторы и подводят к ним кабель. Их усилия сопровождает «Раскинулось море широко».

На юте облачают водолаза и проверяют воздушную помпу. Мознаим линейкой замеряет расточенное гнездо бронзового винта и машет кулаком, попадая в ритм «Путь далек у нас с тобою».

Старшина Сидорович подает в раззявленный котел отрезок трубы, прижимает к груди, неслышно матерится, бросает и из нагрудного кармана достает раздавленные очки. «Плещут холодные волны». Эту сцену повторили на бис.

И под «Марш энтузиастов» четверо корячатся с домкратами, пытаясь напрессовать подшипник главного вала.

Фильм впечатлил.

Шефов проводили, и офицеры поставили посмотреть еще раз.

Снарядный погреб было решено, за слишком малой надобностью, не оборудовать, а на старинный манер складировать снаряды в ящиках в пустой каюте, сделав ее тем самым крюйт-камерой, и приставить к двери часового.

14 .

Вернувшись из портовых складов к обеду, то есть к полудню, Ольховский поставил ногу из машины на набережную – и так остался сидеть. Капля пота, прохладно щекоча, сползла по затылку.

Над крейсером был красный флаг.

Через секунду-другую пустота в животе потеплела, а пульсы в висках забились тихо и быстро: произошел вдох-выдох. Флаг был маленький, обгрызенный, хотя цвет имел однозначный. Трепался он на кормовом шлюпочном выстреле и должен был обозначать не политический вызов, а ничего более страшного, как «ведутся водолазные работы»…

– Вам что, нехорошо? – спросил водитель.

– Кажется, пронесло пока, – с нервным смешком ответил Ольховский.

Однако закон парных случаев являет себя не только в реальных событиях, но и в субъективном восприятии событий внешне не связанных. Сигнал тревоги может быть послан через любую мелочь. Предчувствие оправдалось прямо у трапа.

– Товарищ командир, – с партизанской преданностью доложил вахтенный, – тут ребята губернатора с корабля скинули!

Он переминался от небрежности и восторга.

Ольховский не понял услышанное, но по мере проявления в мозгу картинки челюсть его отвисла.

– Что? – горлом спросил он.

– Ну, может, честно говоря, не самого губернатора, тут какие-то хмыри приперлись из мэрии.

– Кто?..

– Да-а мелочь пузатая, слуги народа… от Кардена. Вы не волнуйтесь.

– И что?

– Ну, ребята высказали претензию.

– Какую претензию?!

– Ну, что зарплату четыре месяца не давали. И вообще.

– А мэрия тут при чем?! Вам что, городского заработка мало!

– Наглые, крутые… Ну, не сдержались.

– Что сделали-то? Ну! И за это – за борт?! Суки, суки, идиоты, Боже… Где они?..

– Ну, за борт только хотели. Свистели там, слова, естественно. В общем, сцена из «Броненосца Потемкина».

Зa грудину Ольховскому вставили выгнутую металлическую пластинку вроде обувного рожка. Его уложили в каюте. Прибежал доктор, роняя валидол, валокардин, нитроглицерин и валерьянку. Завоняло скорой помощью. Ольховский запил этот коктейль коньяком и глубоко затянулся. Доктор закудахтал.

– А ты где был?

– В изоляторе. Занят по службе, товарищ капитан первого ранга! Иванов руку авторучкой проткнул – проводил процедуру, обеззараживал…

– Старшего помощника!

Колчак вломился с боцманом, направляя его движение отработанной хваткой за шиворот. Кондрат услужливо семенил, симулируя беспомощность под железной рукой старпома.

– Вот! – предъявил Колчак, брезгливо разжимая пальцы. Кондрат покачнулся как бы потрясенный. – Он был на палубе! Докладывай… капитан Блад, понимаешь… губернатора он прогнал!

Губернатора, слава Богу, среди изгнанных чиновников не было: молве хотелось рисовать грезу. Были какие-то вторые лица с какими-то гостями города. Почему начальство «Авроры» не предупредили – никто не знал, обычная неувязка, какой-то клерк или секретарша кому-то не передали или забыли позвонить.

– Ну, они, значит, впираются на палубу. А команда вся здесь, мы же после обеда в город на дежурство идем. А они все такие в фирме, парфюм французский, и один командует так мичману Куркину, нагло так: где начальство? Подать немедленно! А тот им: а в чем дело, вы кто? А эти – мол, помощник губернатора, тут гости, почему командир лично не докладывает и вообще не обеспечивает, короче с угрозой так! Куркин: командир занят. Я дежурный, чего надо? Вежливо, товарищ капитан первого ранга! А тот его матом! А у Куркина же семья, вы знаете, а зарплаты полгода нет, он и отвечает: как, говорит, удачно, с самим почти губернатором встретиться, а вы знаете, господин зам губернатора как вас там, что у вас военные моряки ночными сторожами подрабатывают, потому что семьи кормить нечем? Ну, в общем слово за слово, а тут еще Бубнов проходил: а, говорит, вы еще моряков пошлите милостыню собирать! А тут Хазанов вылезает с камбуза компот остужать, ну, вы ж его знаете: забыли, говорит, чем кончается, когда команду тухлым мясом кормят? А если вообще без мяса?! И Сидорович подвернулся, он же сейчас без очков, как крот: с кем это, говорит, вы тут базарите? Кончай базар, гони их с корабля, шляется шваль всякая, а тут и за борт оступиться можно запросто! А Бубнов говорит: вот грохнуть… простите, товарищ командир! – по вашей мэрии из шести дюймов, то-то вы обделаетесь… простите, товарищ командир! Ну, вот…

– А ты что?!

– А я что… Тут старший по званию был, я только следил, чтоб без рукоприкладства… по возможности. Я же понимаю.

– Кто старший был?!

– А капитан-лейтенант Мознаим кормовую лебедку проверял, он тоже пришел.

– А он что?!

– А он стал кричать: а вы знаете, что у вас морские офицеры, которые щитом родины воспитаны, на макаронах сидят и мазут воруют!

– Старший помощник! Я не слышал, где были вы!

– В низах, Петр Ильич. Мне не доложили.

– Товарищ командир, мы же действия товарища капитана первого ранга представляем, решили лучше не беспокоить, лучше уж сами как-нибудь…

– Как-нибудь – как?!

– Ну, свистеть в общем стали. Ну там несколько слов, может. Но это больше работяги свистели, по-моему, они тоже вылезли. В общем, прогнали.

– О Господи, – сказал Ольховский. – Вот и бунт. Суки, суки, идиоты, ну вообще!.. повесить всех!

Ждали с тоской и трепетом, что раздастся грохот сверху – и всех накроют. Неужто – не успели?.. Все валилось из рук.

К счастью, никаких громов из мэрии или Управления флота не воспоследовало. Очевидно, мэрцы сами сочли за благо, что моряки с крейсера не стали развивать успех и преследовать их до стен родной мэрии, осадив ее с плакатами типа «Воров – на фонарь» при поддержке сочувствующих граждан. Смех, позор, хлопоты, лишние расходы: худой мир дешевле обходится – на то он и мир, на то и худой.

Для себя осталась память о хорошем настроении и ожидании тревоги, а для истории – строки в мемуарах Иванова-Седьмого «Сквозь XX век»:

«Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему кораблю молчание, подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил корабль.

– Как, чтобы допустить такие мучения на русской земле от проклятых недоверков? Чтобы вот так поступали с матросами и офицерами? Да не будет же сего, не будет!

Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели балтийцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.

– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. – Перетопить их всех, поганцев, в Неве!

Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на них с желанием перерезать всех жидов.

Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых мазутных бочках, в котлах и даже заползали под тенты шлюпок, но моряки везде их находили.

– Глубокоуважаемые моряки! – кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. – Слово только дайте нам сказать, одно слово! Таких моряков еще никогда не видывано. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. – Голос его замирал и дрожал от страха. – Как можно, чтобы мы думали про балтийцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что хозяйствуют в России! Ей-богу не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?

– Ей-богу, правда! – отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных галстуках, оба белые, как глина.

– Мы никогда еще, – продолжал длинный жид, – не снюхивались с неприятелем. А американцев мы и знать не хотим: пусть им черт приснится! Мы с балтийцами как братья родные…

– Как? чтобы балтийцы были с вами братья? – произнес один из толпы. – Не дождетесь, проклятые жиды! В Неву их, товарищи! Всех перетопить поганцев!

Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые балтийцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в ботинках и носках болтались на воздухе».

Иванов-Седьмой осторожно потрогал ладонь, заклеенную кружочком пластыря. Вдохновение медленно остывало в нем. Сегодня текст поражал выразительностью и силой. Откуда что взялось. Он и антисемитом не был. Буквально-таки словно кто-то свыше осенил крылом и водил его рукой.

Литературное мастерство приходит с профессиональной подготовкой и трудом, подумал он на подъеме.

15 .

Вечером деликатно постучал Саша Габисония и сделал Ольховскому предложение, от которого он не смог отказаться.

– Петр Ильич, – обратился он заботливым сыновним голосом. – Команда приглашает вас на заседание совета.

– Какого совета?

– Революционного военного совета.

– Это что значит?!

– Это команда образовала в помощь командиру и офицерам, значит.

Ольховский надел фуражку и пожалел, что у него нет пистолета. Оружие в заднем кармане представилось сейчас как нельзя более уместным. Если не сволочей перестрелять, так хоть самому застрелиться.

Идя перед Сашей, он представил себе кинематографические полутемные трюма, вздыхающие поршни в горячих масляных брызгах, угольную пыль и чумазые матросские лица с горящими жаждой высшей справедливости глазами. «Я определенно схожу с ума, – подумал он. – А кто не псих? А вы не псих? Боже, как прав был покойник Галич».

В мичманском коридоре навстречу попался сменившийся с вахты Куркин с двумя свежими симметричными синяками на скулах. Сторонясь, он прижался к переборке и быстро отвернул лицо в тень.

О том, насколько глубоко запустил на крейсере щупальца спрут самодеятельности и заговоров, можно было сделать заключение уже по тому, что никаких чумазых лиц, конечно, не было, хотя глаза и блестели оживленно: как полагается обнаглевшим элементам на коррумпированном ими судне, треть команды вполне комфортабельно расположилась на камбузе, попивая чай и нагло, по-хозяйски куря; причем по блуждающему румянцу даже неопытный командир, и даже вовсе не командир, мог догадаться, что в кружках плескался не только чай. Воздух был тонко прослоен алкогольным выхлопом.

Все дружно встали, соблюдая уважение. После чего Хазанов домашним голосом скомандовал:

– Вольно, товарищи. Садитесь. – И сделал жест к свободному месту у стола: – Садитесь, товарищ командир.

– Что происходит? – вопросил Ольховский. Он постоял, утверждая свою начальственную независимость, сел и положил фуражку перед собой.

Тогда встал Шурка Бубнов, касаясь стола пальцами опущенных рук и позой напоминая комсорга былых времен, собирающегося принять в дружные ряды нового товарища, либо наоборот, исключить из тех же рядов провинившегося.

– Петр Ильич, – обратился и он, как раньше Габисония, по имени-отчеству вместо звания или должности, и тем с некоторым усилием преодолевая субординацию и подчеркивая внеслужебное равенство собравшихся. – Революционный военный совет крейсера «Аврора» единогласно осудил необдуманную, провокационную выходку, которая сегодня произошла с делегацией мэрии. (Почему любые официальные ораторы коверкают грамматику, подумал Ольховский. Социолингвистический феномен.) Это было недопустимо, потому что может повредить нашему делу. Виновные будут строго наказаны. Меры уже приняты.

– Ага, – кивнул Ольховский, подумав о физиономии Куркина. Но поинтересовался: – Утопите, или с трапов на железо сбросите?

– Будут назначены в наряды, – сказал Кондрат.

– И лишены материально, – пообещал Шурка.

– Оставлены без увольнений, – добавил Мознаим. Только после слов Мознаима Ольховский понял, наконец, что показалось ему в этой композиции запорожцев, пишущих письмо петербургскому мэру, особенно странным и неуместным. Среди матросов сидели Мознаим, Оленев и Беспятых, и на лицах их не было проведено никакой границы, отделяющей от рядового, старшинского и мичманского состава.

– Стираем кастовую грань между ютом и полубаком? – съязвил он. – Кто мне объяснит, что тут все-таки происходит.

Объяснять взялся кок Хазанов. Он пригладил начесик и повел рукой вокруг: цинковые столы, лампы в сетках и вытяжка над плитой.

– Понимаете, Петр Ильич, в жизни страны каждый день происходят изменения, и народу от них жить только хуже. Партий сейчас много, дело это обычное. А толку от них мало. Ну, и мы, можно сказать, решили создать как бы собственную партию. Возможно, вернее, пока только ячейку. Ничего такого.

– И давно вы ее зарегистрировали?

– Откуда ж у нас такие деньги и связи на регистрацию. Вы сами знаете, это все грязные политические игры, мы в них и участвовать не хотим.

– Они что бы ни заявляли, все равно только о том и думают, как бы украсть побольше, – подал голос тихий Габисония.

– Значит, партия нелегальная? Запрещенная, можно сказать? – уточнил Ольховский.

– А кто, интересно, до революции регистрировал партии? – спросил в ответ доктор. – Ну, до девятьсот пятого года?

– И ты, Эскулап, – скривился Ольховский. – Тоже решил – Русь к топору призвать? Это что – новая редакция клятвы Гиппократа?

– Именно что клятва Гиппократа, – оживился доктор. – Народишко ведь вымирает, Петр Ильич. Врач обязан против этого бороться.

– Как же называется эта ваша, с позволения сказать, партия?

– Очень просто. Социал-демократическая.

– М-угу. Ясно. Здорово. И какова же ваша программа, господа, в смысле товарищи, социал-демократы?

– Во-первых, воры должны сидеть в тюрьме, – сказал Шура.

– Ну, это кино я тоже видел.

– Во-вторых, украденные у народа миллиарды долларов должны быть возвращены в страну и пущены на народные нужды, – сказал Мознаим.

– В-третьих, расстрел бандитов без суда и следствия, – непримиримо потребовал Хазанов, у которого двое быков на рынке засекли бумажник и спросили полтину баксов, а после категорического отказа удивились мягко, так что он рысил до трамвайной остановки и оглядывался.

– Равенство всех перед законом, – с обидой дрогнул Габисония, неизменно прихватываемый ментами, если он выходил в штатском, как лицо ярко выраженной кавказской национальности.

– И вообще борьба с коррупцией властей, – подытожил боцман.

Ольховский раздавил окурок в пепельнице и сжал ладонями виски.

– Ребята, – взмолил он. – Перед нами серьезные задачи, вы знаете. Надо срочно кончать ремонт, и чтоб ни одна сволочь об этом где не надо не знала. И только после этого нам предстоит тяжелейший переход по незнакомым местам. И только после этого – когда мы прибудем в Москву – мы должны сделать то, ради чего все это затеяли. А у вас детство в заднице играет! Честью прошу: не надо партий, не надо бардака, не надо всяких революционных советов!..

– Почему?

– Потому что чем больше такой демократии, тем меньше толку. Кто в лес, кто по дрова, пар в свисток. Один способ есть делать дело, один: единоначалие и дисциплина!

Тогда Беспятых вздохнул и, чувствуя потребность в каком-то жесте, надел фуражку.

– Вы не правы, Петр Ильич, – сказал он. – Людям необходимо уважать в себе личности, а не быть пешками. Им важно сознавать, что они не просто исполняют приказ, а реализуют свою собственную волю. Мы ведь все это делаем не потому, что вы приказываете, а потому, что все так хотят, потому, что ведь нет уже ни сил, ни охоты продолжать всю эту, простите, мутотень, которая из года в год творится. Так что я могу только порекомендовать принять положение вещей таким, как есть – поскольку это к нашей общей пользе.

– Вот что я вам скажу, товарищи социал-демократы. Кто хочет делать – делает, кто не может делать – болтает. Любая болтовня происходит за счет энергии, отнимаемой у дела. Вы – можете сказать конкретно: что вы делаете?

– Можно сказать, неуставными отношениями дополняем уставные. Для пользы дела. Работы на борту, моменты дисциплины. Моральная подготовка к решению задач в ближайшем будущем. Взять хоть сегодняшний инцидент. Принято решение: впредь не допускать.

– М-да, – крякнул Ольховский. – Мерси за помощь. Остается только одобрить, так, что ли? Ох не знаю, ребята… И какие же полномочия вы себе дали?

– Поскольку цель у нас с вами одна, – ласково улыбнулся Хазанов, – то полномочия наши самые широкие. Можно сказать, любые. Но – в рамках пользы дела.

– Так… И кто же у вас, так сказать, парторг?

– Я, – сказал Шурка.