Михаил Широкий
Старуха
Он попытался встряхнуться, взять себя в руки, овладеть собой. Почувствовать себя прежним – бодрым, настойчивым, уверенным в себе, беспечным, неугомонным, даже немного безрассудным, напрочь лишённым тягостного, унизительного страха, поселившегося с некоторых пор в его душе и сделавшего его как будто другим человеком. Он выпрямил спину, расправил плечи и устремил на свою соседку твёрдый, прояснившийся взгляд, с которого точно спала застилавшая его до этого мутная пелена.
И словно увидел её впервые. Увидел, как она хороша, обольстительна, неотразима. Как соблазнительна и желанна. Конечно, ничего нового для него в этом не было: он и раньше знал, что она прекрасна, что лучше её нету. Но сейчас, после достаточно продолжительного перерыва, показавшегося ему неимоверно долгим, целой вечностью, он взглянул на неё как будто другими глазами. И заметил в ней то, чего не замечал прежде. Не замечал, быть может, потому, что этого и не было во время их прошлых встреч. Не было этого внимательного, трепетного, немного застенчивого и одновременно упорного, неотступного, завлекающего взгляда, в котором сквозили тихая печаль и лукавая усмешка, лёгкое смущение и затаённая нежность. В котором, как под слоем пепла, змеился притушенный, мерцающий огонёк, в любой момент готовый вспыхнуть и превратиться в ярко пылающий костёр. Раньше она не смотрела на него так. Такими глазами, с таким выражением. Не говорила с ним таким тоном. Никогда. Ни разу. Раньше в этих огромных лучистых глазах, когда они устремлялись на него, он видел только холод, безразличие, скуку, в лучшем случае благожелательность и участие. Теперь же… Так смотрит, говорит, ведёт себя девушка, которая любит! Любит так, что не считает нужным скрывать это. Не ждёт, когда парень сделает первый шаг и сама переходит в наступление. Явственно, открыто, без стеснения демонстрирует своё чувство и ожидает того же от него.
Но в чём же дело? В чём причина такой неожиданной, ничем не объяснимой перемены? Что случилось за то время, за тот месяц с небольшим, что они не виделись? Она рассталась со своим парнем? Она снова одна? Ей скучно? Она решила развлечься? Для неё, вероятно, нестерпимо, едва ли не унизительно быть одной. Она не выносит одиночества и скуки. Ей просто необходимо, чтобы кто-то был рядом. Обхаживал, утешал, развлекал её. Состоял бы при ней, как верный паж. Зная при этом своё место и не позволяя себе слишком много. И, вспомнив, что у неё имеется давний, преданный поклонник, влюблённый в неё по уши, которым до этого она так явно пренебрегала, она решила наконец обратить на него своё благосклонное внимание, которым так долго и упорно не желала одарить его. И он, естественно, должен быть счастлив и по первому её щелчку бросится к ней, как собачонка…
Эти мысли пронеслись в его голове в одно мгновение. Он даже не успел определить, насколько эти его соображения резонны и правдоподобны, имеют ли они хоть что-то общее с действительным положением дел. У него не было ни времени, ни желания задаваться этими вопросами. Просто его мысли отчего-то устремились в таком направлении, и именно эта непонятно откуда взявшаяся версия происходящего, как гвоздь, засела в его мозгу.
Ну а хоть бы и так, – тут же подумал он, как околдованный, глядя в её светлые искрящиеся глаза и отчётливо сознавая, что готов смотреть в них до бесконечности, до полного изнеможения и самозабвения. – Что из того? Пусть она и не любит и никогда не полюбит его по-настоящему, как он хотел бы того. Главное, что он любит её. Так, как никого ещё не любил. И, быть может, не полюбит никогда. И раз она по каким-то ведомым только ей причинам снизошла до него, – да-да, именно снизошла, он не обманывался на этот счёт, – то почему бы не воспользоваться этим? Ведь другого случая может и не быть. А точнее, наверняка не будет. На основании своего пусть и не слишком богатого жизненного опыта он знал, как обидно и горько бывает упустить свой шанс, не так уж часто представляющуюся возможность достигнуть чаемого, удовлетворить свои самые заветные желания. А тут тем более всё так предельно ясно и недвусмысленно. Она сама идёт навстречу, протягивает ему руку, прямо говорит о том, что согласна и готова на многое. То есть происходит то, что он не представлял себе даже в самых бурных и откровенных фантазиях, о чём и мечтать не смел. Но жизнь, как нередко случается, оказалась невероятнее самых буйных мечтаний и преподнесла ему сюрприз, превосходивший самые смелые его ожидания, от которого он оторопел и никак не мог опомниться.
Но, понимая, что время не ждёт, что дорога каждая секунда и надо действовать, ковать железо, пока оно горячо, он сделал над собой усилие и попытался сосредоточиться на той главной, генеральной цели, которую он всё отчётливее видел перед собой. Он ясно сознавал, что нужно быть круглым дураком, совершенным кретином и простофилей, чтобы не использовать такой уникальный случай, который наверняка больше не повторится. И если он упустит его, даст маху, опростоволосится, то, скорее всего, никогда не простит себе этого, будет жалеть об этом, казниться и язвить себя запоздалыми упрёками до конца своей жизни. Чем бы она ни руководствовалась, каковы бы ни были её мотивы и действительные чувства к нему, искренна она была или же просто решила от скуки позабавиться с ним немного, – не всё ли равно? Какая разница? Для него главное – его собственные чувства. Он любит её, желает её, хочет быть с ней. Хоть ненадолго, хоть чуть-чуть. Остальное не имеет значения. А дальше будь что будет…
Ариадна тем временем, раздосадованная его непрекращавшимся безмолвием, шевельнув ресницами и притенив ими глаза, с капризной интонаций проговорила:
– Ну почему ты молчишь? Это, в конце концов, просто невежливо. Я ведь и обидеться могу. – И она надула губки и чуть отстранилась от него.
И только после этого, всерьёз забеспокоившись, что она, устав терпеть его странности, в самом деле может потерять внезапно возникший интерес к нему, изменить свои намерения и предоставить ему возможность наедине с самим собой обдумывать и анализировать сложные извивы и изгибы своих чувств, сомнений и недоумений, он обрёл наконец дар речи и, проглотив застрявший в горле сухой ком, хрипло, немного не своим голосом выдавил из себя:
– Может быть… поднимемся ко мне?
Произнёс – и сам удивился: неужто он сказал это? Неужели у него хватило духу?
Её тонюсенькие, красиво очерченные брови изогнулись под острым углом: она задумалась. Или сделала вид, что задумалась. Так как, придя сюда и начиная этот разговор, очевидно, прекрасно знала, к чему он приведёт, и, вероятнее всего, заранее приготовила ответ.
– К тебе? – протянула она будто в сомнении. – Ну не знаю… А где ты живёшь? – И тут же коротко хохотнула: – Хотя чего это я – я ж и так это знаю.
Миша, однако, совершенно не разделял её приподнятого, игривого настроения. Ему было совсем не смешно. Он относился к происходящему очень серьёзно. Пожалуй, даже чересчур.
– Ну так как, пойдём? – по-прежнему слабым, придушенным, каким-то чужим голосом спросил он. – Ты согласна?
Она, словно проникшись его томительным, смятенным настроем, спрятала свою насмешливо-кокетливую улыбку, до этого почти беспрерывно бродившую по её губам, вскинула на него глаза, засиявшие каким-то новым, неописуемым светом. И от этого её взгляда его снова бросило в жар.
– Ну что ж, пойдём, – немного помолчав, сказала она. И в знак своего согласия положила свою мягкую тёплую ладонь на его кисть и чуть-чуть сжала её тонкими нежными пальцами.
Это ласковое прикосновение подействовало на Мишу, и без того уже находившегося в наэлектризованном, взвинченном состоянии, как удар током. Он вздрогнул, уронил взгляд и непроизвольно чуть подался назад. Но почти сразу же справился с волнением, придвинулся обратно и вновь посмотрел ей в глаза. И теперь уже сам взял её маленькую холёную ручку и, стиснув её – может быть, чуть сильнее, чем следовало, – с придыханием вымолвил:
– Идём.
И так, взявшись за руки, не произнося ни слова и не отрывая друг от друга сверкающих глаз, начавших заволакиваться мутноватой розовой пеленой, они поднялись с лавочки, дошли до подъезда и поднялись на третий этаж. И только здесь, на пороге Мишиной квартиры, Ариадна коротко осведомилась:
– Дома никого?
Он мотнул головой.
– Не. Родаки на даче. Завтра вернутся.
Девушка удовлетворённо кивнула и чуть приметно усмехнулась.
Повозившись немного с замком – руки у него слегка дрожали, и он никак не мог попасть ключом в скважину, – Миша открыл дверь и пропустил внутрь свою обворожительную гостью. Затем вошёл сам. И едва он успел закрыть за собой дверь, Ариадна, будто только и ждала этого момента, буквально кинулась на него, крепко обхватила его руками, приникла к нему всем телом и впилась в его губы своими горячими, чуть увлажнёнными устами.
От неожиданности он слегка пошатнулся и отступил на шаг. От нахлынувших чувств, от молнией полыхнувшего возбуждения у него перехватило дыхание. Он не ожидал от неё такого напора. На основании своего предшествующего, совершенно неуспешного опыта ухаживания за ней он полагал, что она по природе своей довольно холодна и принадлежит к той крайне нелюбимой им категории девушек, которые дарят свои ласки нехотя, через силу, будто по принуждению, точно делая одолжение. Сами не испытывая при этом ничего или почти ничего, а порой даже втайне ощущая неприязнь и отвращение к партнёру и стремясь свести физический контакт с ним к минимуму.
Но, как оказалось, он ошибался. Ариадна была совсем другая. Пылкая, страстная, умелая и искушённая в любви. В этом он убедился в первые же секунды их близости, когда её язык проник в его рот и принялся уверенно, по-хозяйски орудовать там, доводя Мишу до головокружения и темноты в глазах. Кровь бросилась ему в голову, дух занялся ещё больше, по телу разлилось приятное изнеможение. Но в то же время желание разгоралось в нём всё сильнее, сердце стучало как бешеное, кровь бурлила и закипала. После короткого замешательства он заработал языком не менее энергично, чем его подруга, и ворвался в её сладкий, душистый ротик. И одновременно дал волю рукам – стал спускаться по её спине всё ниже и, понимая, что стесняться уже не стоит, задрал платье и принялся с наслаждением сдавливать и мять её подтянутые упругие ягодицы.
Что, очевидно, пришлось ей по душе. Её тело изогнулось и затрепетало, из груди вырвался протяжный стон. Она глубоко задышала и, на мгновение оторвавшись от его рта, хрипловатым, срывающимся голосом пролепетала:
– Я хочу тебя… Давай, трахни меня! Как последнюю сучку…
И, задохнувшись от возбуждения, не в силах сдержать себя, прыгнула на него, оплела его бёдра своими сильными стройными ногами и ещё крепче вонзилась губами в его губы.
Миша, хотя от окатившего его, как кипятком, желания слегка ошалел и соображал всё хуже – в голове у него стоял, колыхаясь и кружась, плотный розоватый туман, – всё же решил, что делать это в прихожей не совсем удобно и, продолжая сжимать партнёршу в жарких объятиях и неистово целовать в губы, шею, грудь, двинулся в сторону спальни…
Через полчаса, или час, или полтора, – время перестало существовать для него, и он даже приблизительно не мог бы сказать, сколько это продолжалось, – они, чуть отстранившись друг от друга, словно после удовлетворения своей страсти мгновенно утратив интерес один к другому, лежали на смятой постели и молчали. Он чувствовал такую неимоверную усталость, совершенное изнурение и разбитость во всём теле, как будто полдня таскал тяжести и полностью исчерпал все силы. Ему даже говорить не хотелось. Да, в общем, и не о чем было. Всё уже было сказано. А выразительнее всяких речей было то, что они сделали только что. После этого в голове у него была такая пустота, точно вакуум, словно оттуда напрочь вымели все мысли до единой, которые все последние дни переполняли её и не давали ему ни минуты покоя. Осталось только какое-то пряное, горьковато-сладкое послевкусие. Только непонятно чего – совершившегося на этой постели или этих самых мыслей, связанных с недавними происшествиями, о которых ему меньше всего хотелось сейчас думать.
Он и не думал. Ни о чём и ни о ком. Как ни странно, даже о той, что лежала рядом с ним, на краю кровати, возле окна. Чьё тепло он чувствовал, чьё лёгкое ароматное дыхание улавливал, чьей нежной бархатистой кожи то и дело касался. Она больше не волновала и не возбуждала его. В этот момент он не испытывал к ней ничего. Абсолютно. Он знал, что это временно, что уже очень скоро, через час-другой, влечение к ней, желание обладать ею вернутся к нему, охватят его с новой силой и снова бросят их в объятия друг друга. Но пока что не было и намёка на это. Пока что ему просто невыразимо приятно было лежать без движения, смотреть из-под полуопущенных век в никуда и, против обыкновения, не делать ни малейших попыток разобраться в себе и своих чувствах.
Будто издалека, до него донёсся её сдавленный, как будто немного простуженный голос:
– Который час?
Он чуть скривился.
– Понятия не имею.
Помолчав минуту, он задала ещё один вопрос:
– Родители точно только завтра приедут?
– Точно, – подтвердил он, лениво двигая слегка онемелым языком. – Можешь не беспокоиться: неприятных неожиданностей не будет.
Опять чуть помедлив, она совсем тихо хмыкнула:
– Ну это как знать.
Слегка удивлённый её тоном, он двинул головой в её сторону.
– В смысле?
– В смысле: ты сейчас сдохнешь! – прохрипел ему в ухо трескучий, задыхающийся старческий голос.
Ошарашенный Миша, которого при звуке этого голоса подбросило на постели будто пружиной, резко обернулся к Ариадне…
Но никакой Ариадны не увидел. Рядом с ним, сверля его хищным, заглатывающим взглядом и обнажая серые беззубые дёсны в омерзительной ухмылке, лежала Добрая! Её сморщенное коричневое лицо было в нескольких сантиметрах от него, и он мог разглядеть каждую его чёрточку, каждую морщину, которыми оно было изрыто, как потрескавшаяся от палящего солнца земля в пустыне. Он мог заглянуть в её холодные мёртвые глаза, в которых почти не просматривалось зрачков – всё глазное яблоко было затоплено мутным сероватым белком, изрезанным красными прожилками. Он ощущал на своём лице вырывавшееся из её перекошенного безгубого рта тяжёлое зловонное дыхание, от которого его тут же начало тошнить.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга в упор. Его сердце застыло, оледенело. Дыхание пресеклось. Перед остановившимися глазами разлилась багровая дымка, окрасившая всё в кровавые тона.
А в следующий миг, скорее безотчётно, чем сознательно, он с коротким отрывистым вскриком опрокинулся назад, свалился с кровати и, конвульсивным движением освободив застрявшую в одеяле ногу, вскочил и сломя голову устремился вон из спальни, слыша нёсшийся ему вслед дребезжащий, каркающий смех. Ничего не видя, не чуя под собой ног, он промчался через гостиную, ударился коленом об острый угол дивана, но, даже не заметив этого, устремился дальше. На пару секунд его задержала входная дверь: так же как незадолго до этого он трясущимися от любовного дурмана руками не вдруг смог отворить дверь снаружи, сейчас – правда, уже совсем по другой причине – он не сразу сумел открыть её изнутри. Но наконец ему удалось это, и он, рывком распахнув дверь настежь, выскочил на лестничную площадку и стремглав бросился вниз, по-прежнему, хотя уже не так чётко, слыша продолжавший звучать в его голове, точно следовавший за ним по пятам, скрипучий издевательский смешок.
Он поневоле остановился лишь в самом низу, у выхода из подъезда. Он вдруг вспомнил, что он совершенно голый, а, как ни был он напуган, он не готов был показаться во дворе нагишом. А потому он, ни жив ни мёртв, замер в нерешительности в маленьком полутёмном «предбаннике», слабо озарённом лишь тусклой полоской света, проникавшей сквозь узкое окошко в домофонной двери. Насторожённо заглядывая в него – не идёт ли кто, – пробегая беглым, мятущимся взором по рядам пронумерованных почтовых ящиков, из которых выглядывали уголки никому не нужных рекламных проспектов, появлявшихся там с завидной регулярностью. Переминаясь босыми ступнями по грязному полу, часто, прерывисто дыша и то и дело взмахивая руками, будто инстинктивно защищаясь от чего-то. И прислушиваясь к доносившимся из подъезда едва уловимым звукам, но пока что слыша лишь неистовый стук своего сердца, метавшегося в его стеснённой груди примерно так же, как он метался по тесному, ограниченному пространству между дверью и ящиками.
Но мало-помалу этот сумасшедший стук стал утихать, и до Мишиного слуха донеслись смутные, разрозненные звуки, вырывавшиеся из-за запертых дверей. Откуда-то долетели обрывки разговора, где-то раздался чей-то зычный раскатистый смех, в одной из квартир на первом этаже был включён телевизор – слышалась отрывистая, режущая слух музыка и ненатуральные, преувеличенно бодрые голоса. Обыкновенные, ничем не примечательные звуки, которые он слышал, пробегая по лестничной клетке, ежедневно. Всё было как всегда. Не было и намёка на то невероятное, немыслимое, непередаваемо жуткое, что произошло с ним только что и отзвуки чего отдавались в нём дрожью, сотрясавшей его тело, и стуком зубов, как если бы его бил озноб. Во всех этих квартирах люди, его соседи, жили своей обыденной жизнью, занимались обычными делами и знать не знали о том, что творится совсем рядом, какие, далеко не обыденные, выходящие за рамки человеческого разумения, события происходят в нескольких шагах от них. И им хорошо и удобно, им нет никакого дела до всего этого, они, скорее всего, проживут всю жизнь и так и не узнают, что такое возможно.
Вскоре Миша заметил, что озноб бьёт его не только потому, что ему страшно. Он почувствовал, что ему холодно. На улице было уже совсем не жарко, и холод, поднимаясь от каменного пола, охватил не только его ноги, уже совершенно окоченевшие, но и большую часть туловища. Пытаясь согреться, он принялся пританцовывать, размахивать руками и потирать ладонями посинелую, покрывшуюся мелкими пупырышками кожу.
Но это не очень-то помогало. Кроме того, сохранялась куда более серьёзная опасность, что кто-нибудь войдёт в подъезд или выйдет из квартиры и увидит его в таком мало презентабельном виде. И, поняв, что другого выхода, кроме возвращения домой, у него нет, он покинул своё временное ненадёжное убежище и стал подниматься по лестнице. Двигался он медленно, мелкими шажками, с усилием переставляя одеревенелые, плохо слушавшиеся его ноги, вздрагивая от каждого шороха и более громкого, чем обычно, звука, доносившегося из-за дверей, мимо которых он проходил. Но звякнувший вдруг прямо возле него замок одной из квартир на втором этаже заставил его резко ускориться – он подскочил, как испуганный заяц, и опрометью метнулся наверх.
Дверь его квартиры по-прежнему была широко раскрыта. Он остановился в нескольких шагах от неё. На него снова навалился, как огромный камень, неизъяснимый, дремучий страх. Случившееся несколько минут назад, и так всё это время стоявшее у него перед глазами, всплыло перед ним ещё более ярко и зримо. Ни за что на свете не хотел он переступить порог собственной квартиры и, возможно, ещё раз столкнуться лицом к лицу с самым главным ужасом в своей жизни. Если в первый раз он сумел каким-то чудом унести ноги, то теперь ему может повезти гораздо меньше. Так стоит ли искушать судьбу? Не лучше ли постоять пока в подъезде, подождать… Вот только чего? Кто и чем сможет помочь ему? Кто и каким образом сумеет оградить и уберечь его от того, что находится за пределами всего человеческого?
Но даже не это заставило-таки его в конце концов пересилить себя и войти в квартиру. Решающую роль сыграло любопытство. Странное, необъяснимое, изумлявшее его самого. Но которому он тем не менее не мог сопротивляться. Он непременно хотел узнать, там ли она ещё. Он даже не думал в этот момент, чем это может для него закончиться. Он просто хотел знать. Во что бы то ни стало. Чего бы это ему ни стоило.
Сначала он осторожно, с опаской заглянул внутрь. Затем, немного помедлив и помявшись на месте, перешагнул через порог и, на всякий случай не закрыв, а лишь чуть притворив за собой дверь, – как знать, не придётся ли вновь спасаться бегством, – двинулся вперёд. Шёл медленно, крадучись, едва касаясь ногами пола, боясь произвести малейший шум. Точно вор, проникший в чужой дом и украдкой пробирающийся по нему. Зорко оглядываясь вокруг в ожидании подкарауливавшей его, готовой обрушиться на него угрозы. Напряжённо прислушиваясь, не уловит ли он какие-нибудь подозрительные звуки, которые должны были стать для него сигналом к немедленному и спешному отступлению.
Но не увидел и не услышал ничего подобного. В доме стояла глубокая, ничем не нарушаемая тишина. Ничего, что выдавало бы присутствие кого-то или чего-то постороннего.
Однако это совершенно не успокаивало и не расслабляло Мишу. Это мёртвое безмолвие казалось ему обманчивым, мнимым, таящим в себе что-то. Он не доверял этому покою. Не верил, что всё закончилось так просто, само собой. И по-прежнему был напряжён, насторожён. По-прежнему водил кругом острым, испытующим взором и чутко, до звона в ушах, прислушивался к застывшей вокруг гробовой тишине.
Так он миновал прихожую и задержался возле двери в гостиную. Его вновь охватили сомнения. Следует ли двигаться дальше? Не благоразумнее ли, пока не стало слишком не поздно, повернуть назад? Ещё не поздно… ещё не поздно…
Но, точно подталкиваемый какой-то неведомой силой, не в состоянии остановиться на полдороге, он, затаив дыхание и стараясь ступать ещё осторожнее и тише, сделал шаг, потом другой. И, подавшись вперёд и вытянув шею, выглянул из-за двери и бросил взгляд влево, в сторону спальни.
Она была пуста. На кровати никого не было. Только вдавленные подушки, смятая простыня, скрученное, наполовину сползшее на пол одеяло. Всё привычно, буднично, как всегда. Словно и не было тут никого. Словно всё это лишь померещилось ему.
Но он, наученный горьким опытом, не обольщался. Ни на минуту не позволял себе отдаться утешительным иллюзиям. Он знал, что не померещилось. Что всё было на самом деле. Она, приняв облик Ариадны, проникла в его дом, чтобы… А вот этого он уже не знал. Её намерения в отношении него были неизвестны ему. Впрочем, догадаться было нетрудно. Ведьма и при жизни, и в ещё большей степени после своей кончины достаточно чётко дала понять, к чему она стремится, какова её конечная цель. А также то, что она не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего и сжить со свету тех, кого она по ведомой только ей причине возненавидела лютой ненавистью. Ненавистью, которую она унесла с собой в могилу. Но оказавшейся настолько живучей, что она продолжала полыхать и за гробом и опалять тех, кто стал её объектом.
Ещё раз пересилив себя, Миша сделал ещё несколько шагов вперёд и приблизился к спальне. И тут же почуял стоявший здесь тяжёлый, удушливый запах, напоминавший запах серы. А затем уловил ещё более отвратительный смрад, сильно смахивавший на трупное зловоние.
Мгновенно почуяв подступившую к горлу тошноту, он бросился к окну, резко распахнул его и долго всей грудью вдыхал хлынувший в комнату свежий, чистый осенний воздух.
XV
Придя на лужайку перед сараем, Миша увидел товарища не склонившимся над любимым велосипедом – картину, к которой привыкли и он, и все Димоновы приятели, – а сидящим без дела, сложив руки и поникнув головой, на пороге опустевшего стойла, в котором не было больше «железного коня». На его лице читалась невыразимая, неизбывная тоска. Он был близок к отчаянию. Могло показаться, что он потерял близкого, дорогого человека, без которого не представляет своей жизни, без которого его существование потеряло всякий смысл. В какой-то мере так оно и было. Его, похоже, слабо волновало то, что он сам едва не погиб вместе со своим велосипедом, что лишь по счастливой случайности он остался цел и невредим и не разделил печальную участь «железного коня». Более того, в иные, самые чёрные, тягостные минуты, ему начинало казаться, что, может быть, лучше бы так и случилось.
Димон не представлял, что ему теперь делать, чем занять себя. Он по привычке ежедневно приходил в сарай, открывал его и подолгу смотрел внутрь, будто всё никак не мог поверить, что это действительно случилось, что его велосипеда больше нет. С удручённым, потерянным видом он стоял на пороге, зорко вглядываясь в самые дальние и тёмные углы, будто, несмотря на очевидность, надеялся на что-то невероятное. На чудо. На то, что каким-то невообразимым, фантастическим образом его заветная мечта материализуется и в один из дней «железный конь» снова окажется на своём месте. И он вновь усядется на его упругое кожаное седло, крепко сожмёт в руках его закрученный, как рога у барана, руль и, навалившись на педали и крутя ими всё быстрее, понесётся в необозримую, бескрайнюю даль, с наслаждением ощущая бьющий в лицо ветер и в который раз переживая непередаваемое чувство безграничной лёгкости и свободы.
Но чуда не происходило. Всякий раз сарай оказывался пуст. И безумная Димонова надежда с каждым днём слабела и чахла, пока не увяла совершенно. И, кажется, именно сегодня он понял это окончательно. Понял, что прошлое не вернётся. И дело было даже не в велосипеде как таковом, а в той особенной, трудно уловимой и почти не выразимой словами атмосфере, которая рассеялась и бесследно пропала вместе с ним. И вернётся ли она снова, почувствует ли он опять тот трепет в груди, опьяняющую пустоту в голове и неизъяснимую лёгкость во всём теле, как если бы он на какое-то время переставал ощущать притяжение земли, – он не знал. Хотелось верить, что да. Но что-то внутри подсказывало ему противоположный ответ. Ничего не вернётся. То, что ушло из его жизни, ушло безвозвратно. И отныне будет жить только в его памяти. И быть может, и оттуда с течением времени сотрётся…
– Привет, – буркнул Миша, приблизившись к другу и остановившись в паре шагов от него.
Тот перевёл на пришедшего унылый, безразличный взгляд и вяло качнул головой.
– Здоров, коль не шутишь, – вымолвил он после паузы, во время которой словно раздумывал, стоит ли отвечать.
Миша скривился.
– Да уж, щас самое время для шуток!
Димон чуть приподнял брови, точно удивляясь чему-то.
– А почему бы, собственно, и нет? У нас это всегда неплохо получалось… – И, вдруг пристально взглянув на товарища, с безрадостной, помятой усмешкой проговорил: – Что ж нам ещё остаётся, как не шутить?
Миша, казалось, собирался возразить, но, будто вспомнив о чём-то, передумал и согласно кивнул.
– Н-да… Пожалуй, ты прав.
Друзья замолчали. Димон, упёршись локтями в колени, уронил голову на ладони и вперил застылый бессмысленный взгляд в пространство, видимо вновь отдавшись своим тоскливым, сумеречным думам.
Миша же, постояв на месте, стал неспешно прохаживаться по лужайке взад-вперёд, шаркая кроссовками по чахлой примятой траве и уставившись себе под ноги. Его тоже одолевали мысли. Только немного иного рода, нежели у приятеля. Он думал о том, что тревожило, угнетало, давило, порой почти сводило его с ума все минувшие сутки. Вчерашний вечер, который он провёл в состоянии, близком к беспамятству, то неподвижно сидя возле входной двери, готовый в любую секунду обратиться в паническое бегство, то конвульсивно срываясь с места и носясь по всей квартире в поисках затаившейся угрозы. Минувшую ночь, в течение которой он почти не сомкнул глаз и лишь изредка забывался мимолётным томительным полусном, тут же прерывавшимся всё новыми кошмарными видениями, осаждавшими его со всех сторон и, казалось, только и ждавшими возможности наброситься на него безобразной воющей сворой. Нынешнее утро, когда он, ошалевший от бессонницы и непроходящего, помрачающего ум страха, дождался наконец родителей и, не ответив ни слова на их беспокойные расспросы, поспешил убраться из дому, где, как ему казалось, всё насквозь пропахло запахом серы и тяжким, удушающим могильным смрадом, от которого он едва не терял сознание.
Случившееся с ним накануне до сих пор стояло у него перед глазами как наяву. Он был настолько потрясён и ошарашен этим – в гораздо большей степени, чем всем остальным, происшедшим до этого, вместе взятым, – что почти не помнил себя, пребывал в совершенном смятении, умственном и душевном расстройстве. Ему казалось, и не без оснований, что он на грани безумия. И требовалось совсем немного, небольшой заключительный толчок, чтобы эта грань была пройдена.
Остановившись на краю лужайки, он вскинул взгляд на старухины окна. Как и прежде, тёмные, мутные, непроницаемые. Как и прежде, напоминавшие два померкших незрячих глаза, будто таивших что-то в своей сумрачной глубине. Только сейчас это уже не было для него загадкой. Теперь он отлично знал, что и кто скрывается за этими пыльными потрескавшимися стёклами, прикрытыми затрапезными полинялыми занавесками.
На бледном, осунувшемся Мишином лице обозначилась истомлённая, кривоватая полуулыбка.
– Знаешь, мы всё-таки тогда очень большую ошибку совершили, – проговорил он, обернувшись к напарнику. – Возможно, непоправимую.
Димон, насупившись, повернул голову в его сторону.
– О чём ты? Какую ошибку?
Миша, секунду помолчав, холодно произнёс:
– Не надо нам было идти к ней тогда… Если б не это, может, всё и обошлось бы.
Димон ответил не сразу. Покрутил головой, пожевал губами, передёрнул плечами. И, снова воззрившись вдаль, скупо обронил:
– Может быть… может быть.
Миша, нахмурив лоб, с оттенком досады промолвил:
– Да не может быть, а точно. Дурака мы сваляли. С этого всё и началось. Если б мы сдуру не попёрлись туда… – он не договорил и лишь с безнадёжным видом махнул рукой.
Димон на этот раз не откликнулся. Опять, несколько раздражённо, дёрнул плечом и, словно почувствовав себя обиженным чем-то, чуть скривил лицо и поджал губы.
Но Миша на эти признаки Димонова недовольства не обратил внимания. Отвернувшись от приятеля, он снова устремил взгляд на окна старухиной квартиры. И снова на него нахлынули мрачные, безотрадные думы. Он подумал, что вот совсем недавно, неделю или две назад, – он начинал путаться во времени и уже не мог сказать точно, когда что произошло, – они, явно не от большого ума, неизвестно для чего вздумали наведаться в жилище скончавшейся старухи и увидели там такое, что, вероятно, совсем не предназначено для смертных взоров, что не положено видеть никому из живых, и ежели кому-нибудь каким-то образом всё же довелось увидеть это, тому не следует ожидать для себя после этого ничего хорошего. И вся последовавшая вереница необъяснимых, непостижимых, жутких событий, всевозможной чертовщины, ворвавшейся в их жизнь и затянувшей её непроглядным могильным мраком, – это расплата за неумеренное и неуместное любопытство, за то, что они стали очевидцами того, что им, да и никому на свете, не следует видеть и знать. А они увидели и узнали. Заглянули в беспросветную чёрную бездну, разверзшуюся у них под ногами и увлекающую их в свою бездонную слепую глубь…
