Михаил Широкий
Черный дом
Стаса охватила тяжкая, мучительная тоска. Он понял, что умирает. Понял, что спасения нет. Что в его распоряжении остались считанные мгновения. В памяти в один миг промелькнули события сегодняшнего дня, с той минуты, когда он решил идти сюда и повёл за собой остальных. Повёл, как оказалось, на смерть. Горькое запоздалое сожаление о принятом тогда сгоряча безумном решении сжало его сердце…
Через секунду его шейные позвонки хрустнули под стальными пальцами «папика», глаза заволокла тьма, а тело, выскользнув из разжавшихся наконец объятий убийцы, распростёрлось на грязном полу.
Глава 12
Всё это происходило на глазах у Гоши. Сидя под столом, не смея высунуть оттуда носа, он видел последний бой Стаса, бой, который едва ли мог закончиться его победой: силы противников оказались слишком неравны. И хотя Гоша понимал, что ему сейчас в первую очередь следовало бы подумать о своей судьбе, которая была весьма туманна, он не мог не отдать должное отваге и стойкости предводителя их уже не существовавшей компании, не отступившего перед убийцами ни на шаг и бившегося как лев. Понимал он и то, что с поражением Стаса его собственные шансы на выживание будут равны практически нулю, а потому наблюдал за схваткой с замиранием сердца, почти не дыша, искренне радуясь первоначальным успехам товарища и с горечью и страхом отмечая его последующее ослабление и конечное поражение. О том же, чтобы покинуть своё укрытие и помочь изнемогавшему в напряжённой борьбе другу, он даже не думал: ни сил, ни мужества для этого у него не было.
Пока Стас сражался, в Гоше теплилась слабая, робкая надежда на спасение; когда же Стас, буквально раздавленный в смертоносных объятиях «папика», со сломанной шеей повалился на пол, вместе с ним умерла и Гошина надежда. Он понял, что теперь его очередь. Что сейчас его выволокут из-под стола и сделают с ним то же, что сделали только что с его несчастными друзьями. И это ещё в лучшем случае. А в худшем – он будет умирать долго и страшно, чем грозила ему вчера на этом самом месте хозяйка дома. А в том, что она способна и готова осуществить свою угрозу, он не сомневался ни минуты. После всего случившегося с ним вчера и сегодня он знал твёрдо: она способна на всё!
Знал он также и то, что бежать ему в общем-то некуда, да ему и не дадут такой возможности. Но сидеть под столом и ждать, пока его выудят оттуда, обомлевшего и полуживого от ужаса, он тоже не собирался. Страшная, но по-своему величественная и даже героическая гибель Стаса заставила и Гошу, хотя и с запозданием, вспомнить о мужестве и чувстве собственного достоинства, сплошь и рядом изменявшим ему за последние сутки.
Он уже собирался выскочить из своего ненадёжного укрытия и прикидывал лишь, куда ему броситься, как вдруг заметил Макса, метнувшегося из кухни в коридор. Гоша, не раздумывая, очертя голову кинулся вслед за ним. Что в это время делали «папик» и Алина, обратили ли они внимание за попытку бегства последних оставшихся в живых гостей – этого он не заметил. Хотя нисколько не сомневался, что они не могли не обратить на это внимания, но, по-видимому, были не слишком обеспокоены этим, понимая, что беглецам негде скрыться, что они в западне и в ближайшие же минуты окажутся в руках хозяев-убийц.
Только теперь Гоша заметил, как тяжело ранен Макс. Он буквально истекал кровью, сочившейся из раны в правом боку, которую он тщетно пытался зажать ослабевшей рукой. Ею были пропитаны его рубашка и брюки, заляпаны кроссовки, кровавые следы оставались на полу. Он тяжело, прерывисто дышал, лицо его было мертвенно бледно, затуманившиеся глаза беспорядочно блуждали по сторонам. Привалившись на несколько секунд к стене, он, заметив рядом дверь, дрожащей рукой приоткрыл её и, шатаясь, словно в забытьи, ввалился в открывшуюся щель. Гоша, тоже, очевидно, не очень хорошо соображая, что делает, действуя как будто по инерции, шмыгнул следом за ним и захлопнул за собой дверь.
Они оказались в совершенной темноте: нельзя было понять, ни где они, ни что вокруг них. Нащупав засов, Гоша задвинул его и, припав к двери ухом, прислушался. Он уловил приглушённый голос Алины, доносившийся из кухни. Он не мог разобрать, что именно она говорила, но по отдельным словам, которые ему удалось различить, догадался, что она со своим безмолвным собеседником обсуждает их дальнейшие действия и, между прочим, судьбу двоих ещё живых пока гостей. Затем он услыхал приближающиеся шаги, грубый кашель «папика», весёлое щебетанье и игривый смех Алины. Гоша отстранился от двери и замер в тревожном, тягостном ожидании.
Он слышал, как колотилось его сердце. Слышал, как рядом в темноте хрипло дышал, стонал и тихо бормотал что-то, как в бреду, Макс. И слышал также, как Алина и её напарник остановились по ту сторону двери. Вот скрипнул под их ногами пол, вот кто-то из них взялся за ручку двери и подёргал её, после чего раздался серебристый Алинин смешок и её мягкий, мелодичный голос:
– А-а, заперлись! Как глупо! Точно дети малые, в самом деле.
Она снова подёргала за ручку и по-прежнему с насмешкой, дурашливо пришепётывая, окликнула его:
– Ау-у, Гоша! И товарищ твой… не знаю, как его звать-величать… Ну, да это один хрен, уже не важно… Короче, хватит Ваньку валять. Открывайте дверь и выходите с поднятыми руками!.. – Договаривая заключительную фразу, она не выдержала и прыснула от смеха.
Гоша не пошевелился. Стоял на одном месте и тупо смотрел на длинные узенькие полоски света, вытянувшиеся между досками двери. Он уже плохо соображал. Голову будто наполнил густой туман. Перед глазами колыхалась мелкая рябь. В груди похолодело, точно вместо сердца образовался твёрдый ледяной комок. До него только сейчас дошло, какую глупость он совершил, бездумно последовав за Максом и нырнув в эту тёмную каморку. Ведь если бы он пробежал ещё несколько шагов, то вполне мог бы выбраться отсюда так же, как и вчера, – через окно в конце коридора. Чем бы в итоге ни закончилась эта попытка, у него в таком случае имелся бы реальный шанс на спасение. Теперь же никаких шансов не было. Ни единого. Он был в ловушке!
Алина тем временем, по-видимому, начинала терять терпение. Она вновь, резко и нетерпеливо, подёргала дверную ручку и, повысив голос, уже без смешков, произнесла:
– Алё, гараж! Я с кем разговариваю? Быстро открыли дверь и вышли! И порезче! Хуже ведь будет. Не надо меня злить. Я и так из-за вас, поганцев, сегодня на взводе!
Гоша и сам понимал, что запертая дверь их не спасёт и что надо открыть её самому, чтобы не разозлить и без того уже раздражённую хозяйку ещё больше и не ухудшить своей участи, если, конечно, что-то ещё способно было ухудшить её. Понимал, но не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть засов. Полнейшая апатия, бессилие и равнодушие овладели им, утомлённый мозг отказывался обдумывать и анализировать происходящее, туман, наполнявший его голову, казалось, сделался ещё гуще, и в нём тонули всякие, даже самые простые мысли.
Показное хладнокровие и фальшивая весёлость между тем окончательно изменили Алине. Она стукнула по двери кулаком и с визгливыми, истеричными нотками в голосе воскликнула:
– Да ты что, паршивец, совсем страх потерял?! Ты, может, забыл, с кем имеешь дело? Или ещё на что-то надеешься? Ха-ха-ха! – Она громко, ненатурально рассмеялась. – Зря надеешься, фраерок! Твоих дружков, которых ты привёл сюда, больше нет. Ни одного… Хотя нет, один – тот, что там с тобой, – ещё дышит пока. Но ему, я уверена, недолго осталось. Скоро подохнет! Я так знатно пырнула его в бочину, что жить ему, думаю, осталось всего ничего. Если, конечно, он уже не окочурился…
Она ошибалась, но не слишком. Макс был ещё жив, но, по всей вероятности, доживал последние мгновения. Гоша из-за окутывавшей комнату густой тьмы не видел своего товарища, но всё время слышал рядом его хриплое, неровное дыхание, становившееся всё тише и отрывистее. Наконец, оно почти прекратилось, и наступила тяжёлая, гнетущая тишина, прерванная чуть погодя едва слышным, задыхающимся, жалобным голосом Макса, от которого у Гоши защемило сердце:
– Я умираю, дружбан… умираю… Нет больше сил… Зачем мы сюда пришли? Я как чувствовал, что не надо идти… Я не хотел… Как темно! Я не хочу умирать здесь, в темноте… Выпустите меня на свет… выпустите, прошу вас!..
Его голос, немного усилившись на последних словах, пресёкся, сменившись тихим протяжным стоном. Вслед за тем его тело, судя по звуку, сползло по стене вниз.
Едва умолк Макс, снова заговорила Алина. На этот раз она не кричала – её голос сделался глуховатым, сдержанным, вкрадчивым. И как будто слегка шипящим, – так, во всяком случае, показалось Гоше.
– Слышь, фраерок, ты чё, шутки шутить со мной вздумал? – медленно, чуть растягивая слова, произнесла она. – Так это зря! Ты сейчас не в том положении, чтобы шутить. Тем более со мной. Если ты немедленно, сию же минуту не откроешь эту грёбаную дверь, ты очень пожалеешь об этом… – Но тут нервы её, видимо, сдали, и она, вновь сорвавшись на крик, пронзительно взвизгнула: – Открой сейчас же! Я ж тебя зубами загрызу, падла! Ты захлебнёшься у меня своей поганой кровью, как все твои кореша. Открывай, мать твою!!!
На такой убедительный призыв трудно было не откликнуться. Неизвестно, что стало для Гоши решающим доводом – угрозы Алины или осознание полнейшей безнадёжности своего положения, – но он в конце концов капитулировал. Помедлив ещё какое-то время, он, подгоняемый всё более грубыми и угрожающими окриками девушки, не стеснявшейся больше в выражениях, а возможно, уже не отдавая себе отчёта в своих действиях, шагнул к двери и отодвинул засов.
И тотчас же дверь резко распахнулась, едва не сбив его с ног. Впрочем, устоять ему всё же не удалось: мощный удар «папикового» кулака свалил его с ног и на несколько мгновений лишил сознания. Когда же он пришёл в себя, в помещении горел свет, – как, вероятно, было принято в этом доме, слабый и тусклый, – озарявший небольшую, лишённую всякой обстановки комнатку с дощатым полом и голыми, почернелыми, будто закопчёнными, стенами, испещрёнными кусками дранки и остатками штукатурки.
Посреди комнаты, казалось, занимая чуть ли не половину её и почти упираясь головой в низкий потолок, высился огромный широкоплечий «папик» с неизменной дубиной в руке и невозмутимой, безучастной миной на неподвижном лице. Рядом с ним, тонкая, изящная и хрупкая, особенно в сравнении с этой необъятной мускулистой громадой, стояла Алина – сжав в руке нож, чуть покачивая головой и мило, дружелюбно улыбаясь, отчего на её румяных щёчках образовались, как у маленькой девочки, очаровательные ямочки.
– Ну вот мы и встретились снова, фраерок! – приветливо обратилась она к Гоше и улыбнулась ещё шире. – Вот уж не ожидала! Не думала, не гадала. Я предполагала, что после оказанного тебе здесь вчера горячего приёма ты навсегда забудешь сюда дорогу, даже глядеть не будешь в эту сторону. А ты вон какой дерзкий оказался! Или дурной, что вернее. Явился опять на другой же день, да ещё и друзей с собой приволок… Что, думал посчитаться с нами? – Она сделала шаг вперёд и слегка склонилась к Гоше, лежавшему на грязном полу и растерянно смотревшему на хозяев. – Ну что ж, может и посчитался бы, если б имел дело с лохами. Но нас с папулей так просто, голыми руками, не возьмёшь. Не такие мы люди! Ты сам только что смог в этом убедиться. Ты привёл сюда целую кодлу своих корешей – надеялся, очевидно, задавить нас числом, шапками закидать! – и где они теперь, твои дружки? – Она с наигранно-озабоченным выражением огляделась кругом, словно в поисках чего-то или кого-то. – Никого! Все полегли на поле брани. Вон валяются – там, на кухне и в прихожей. Плавают в собственной крови… На то ли вы надеялись, идя сюда? Не думаю. Вы, вероятно, рассчитывали заставить нас с папкой кровью харкать. Ну да, так бы, наверно, и было, если б ваша взяла. Так бы и было… – повторила она задумчиво и умолкла, бегая глазами по сторонам и нервно теребя пальцами висевший на шее драгоценный камешек в виде сердечка.
Но немного погодя улыбка, правда, более скупая и сдержанная, чем прежде, вернулась на её лицо, и она, склонившись ещё ниже к Гоше, покрутила указательным пальцем возле его лица.
– Вот только не вышло по-вашему. И никогда не выйдет. Никогда! Меня и моего папку никто не сможет одолеть. Все, кто попытаются противостоять нам, обидеть нас, причинить нам вред, жестоко поплатятся за это. Вот как ты и твои дружки. Ведь могли бы жить себе спокойно и радоваться жизни, и всё бы у вас было нормально, всё как у людей… Так нет же! Захотелось вам приключений на свои задницы. Захотелось острых ощущений. Ну вы их и получили! Добились своего! Нахлебались досыта. Можешь радоваться. Торжествовать… Вот только, кроме тебя, некому больше. Какая жалость! Никого не осталось! Никто не уцелел! Ну разве что этот додик, который вот-вот отдаст богу душу… если уже не отдал, – она обернулась и, чуть прищурившись, взглянула на Макса.
Тот сидел на корточках возле двери, бессильно привалившись спиной к стене и уронив голову на грудь. Он будто бы спал, так как совершенно не реагировал на происходящее рядом с ним. И только по мелкой дрожи, пробегавшей время от времени по его телу, и по едва слышным стонам, периодически вырывавшимся из его груди, можно было заключить, что он ещё жив.
Алина некоторое время смотрела на него, словно обдумывая что-то, а затем подошла к нему, схватила за волосы и задрала его голову. Макс, находившийся в полуобморочном состоянии и, очевидно, уже плохо понимавший, что происходит, с трудом открыл воспалённые, мутные глаза и равнодушно, как на пустое место, взглянул на неё. Она же, напротив, очень внимательно, будто изучая, оглядела его мертвенно бледное, без единой кровинки лицо, потянула носом воздух и, скривившись, обернулась к Гоше.
– Глянь-ка, фраерок, а твой кореш, оказывается, ещё дышит! Живучий, зараза… Ну да ничего, недолго ему осталось. Он уже полутруп! От него мертвечиной пахнет.
Она брезгливо поморщилась и отстранилась было от Макса, но, видимо надумав наконец что-то, вновь придвинулась к нему и опять вцепилась тонкими пальцами в его растрёпанную шевелюру. И снова заглянула в его бесстрастное, безжизненное лицо. Её губы приоткрылись и обнажили белоснежно белые, плотоядно оскаленные зубы. Кончики ноздрей раздулись и затрепетали.
– А что, не ускорить ли нам его переход в мир иной? – произнесла она с озорной улыбкой. – Как думаешь, а, фраерок? По-моему, отличная идея! Чего ему мучиться! Облегчим его страдания. Одно лёгкое движение, чик – и он уже на небесах!
Слова не разошлись у неё с делом: ещё договаривая заключительную фразу, она полоснула Макса ножом по горлу и быстро отскочила, чтобы не запачкаться в крови, густой струёй брызнувшей из широкого пореза. Макс, не издав ни единого звука, медленно завалился на бок и замер.
Гоша, сам бледный как мертвец, не дыша и не мигая, смотрел на то, как умирает последний из его друзей. Сердце его болезненно сжалось и точно застыло, на лбу выступила холодная испарина. Он понял, что теперь его черёд. Сама смерть стояла перед ним в образе полуобнажённой девицы с ликующей улыбкой на устах и длинным ножом в руке, обагрённым кровью его товарищей. Спустя минуту-другую, – он не сомневался в этом, – этот нож должен был омыться и в его крови. И, в ожидании неизбежного, он закрыл глаза и опустил голову.
Алина же, видимо взбудораженная тем, что она только что совершила, глубоко дыша и дрожа от возбуждения, окинула сверкающим взглядом мёртвого Макса, истекавшего постепенно густевшей кровью, а затем повернулась к Гоше. Лицо её изменилось. На нём по-прежнему была улыбка, но теперь какая-то странная, неестественная, как будто ненормальная, не красившая, а безобразившая её лицо. Эта улыбка и это выражение были хорошо знакомы Гоше, он уже видел их на её лице во время их давешнего общения. Разница была только в том, что вчера она лишь угрожала и запугивала, сегодня же приступила к делу. В её руках был окровавленный нож, у её ног лежал человек, минуту назад зарезанный ею этим самым ножом, ещё нескольких человек она убила незадолго до этого в тесном взаимодействии со своим сожителем. И, похоже, не собиралась останавливаться на достигнутом; по всей видимости, она собиралась довести начатое до логического итога и расправиться наконец с вчерашним гостем, имевшим неосторожность вернуться туда, куда ему ни в коем случае не следовало возвращаться.
Гоша прекрасно понимал это и ни на что больше не надеялся, не испытывая ни малейших иллюзий относительно того, что неизбежно должно было случиться в ближайшие мгновения. Более того, он считал, что вполне заслужил свою участь. Судьба дала ему уникальный шанс на спасение, благодаря невероятному стечению обстоятельств, можно сказать – чуду, он избежал смертельной опасности, смог вырваться из жуткой западни, в которую угодил, точно заяц в капкан, и добраться целым и почти невредимым до дому. Ну и сидел бы себе дома, зализывая раны и благодаря Бога за чудесное избавление! Так нет же. Словно какая-то тёмная, неведомо за что ополчившаяся на него сила понесла его во двор, заставила рассказать всё приятелям, большим любителям опасных похождений и острых ощущений, поддаться на их уговоры и убеждения и привести их сюда, в этот страшный дом, на их и собственную погибель.
Да, совершив такую неслыханную, чудовищную глупость, погубив и себя и остальных, он не имел больше права на жизнь. Он потерял его окончательно и безвозвратно. И должен уйти в мир иной (как выразилась Алина) вслед за своими друзьями. Должен покорно и безропотно подставить шею под нож сумасшедшей убийцы, которую он по какому-то причудливому, необъяснимому капризу сердца ещё совсем недавно считал очаровательной и неповторимой, на которую готов был смотреть не отрываясь, в которую был почти влюблён…
Услышав её короткий отрывистый смех, он поднял на неё глаза. И невольно содрогнулся, увидев её потемневшее, исказившееся лицо. Её расширившиеся зрачки горели безумным огнём, тело сотрясалось от лихорадочной дрожи, руки находились в беспорядочном движении. Она приблизила нож к своему лицу и несколько секунд пристально, с выражением восхищения разглядывала его, поворачивая из стороны в сторону. Потом лучезарно улыбнулась, шумно выдохнула и, вероятно не в силах противиться соблазну, провела языком по блестящему лезвию, обагрённому Максовой кровью. Зажмурив глаза от удовольствия, чмокнула губами, смакуя.
– Самый лучший в мире вкус! – проворковала она , открыв затуманенные глаза и проведя кончиком языка по припухлым кроваво-красным губам. – Вкус свежей крови! С ним ничто не сравнится. Голова идёт кругом, словно от вина. Это как наркотик: попробовав раз, хочется снова и снова. Невозможно остановиться… Да и зачем, собственно, останавливаться? – спросила она саму себя, сделав удивлённое лицо. – Не нужно. Надо идти вперёд. Только вперёд! К новым наслаждениям, к новым приключениям, к новым опасностям… Чтобы интересно было жить. Чтобы жизнь била ключом. Чтобы праздник никогда не заканчивался…
Всё более понижая голос и перейдя наконец на шёпот, она проговорила ещё несколько слов совершенно беззвучно и умолкла, устремив взгляд куда-то в пространство и точно отрешившись от действительности. По её лицу блуждала мечтательная улыбка, глаза немного сузились и заволоклись дымкой, губы слегка приоткрылись, и из груди вырвался лёгкий, едва уловимый вздох.
Но вскоре, будто спохватившись, она согнала с лица неуместную улыбку и нахмурилась. Плавные полукружия её тонких бровей сделались резкими и угловатыми, полные сочные губы искривились и чуть оттопырились, что придало её облику отлично знакомое Гоше заносчивое, надменно-презрительное, отталкивающее выражение. Приблизившись к Гоше, сидевшему на полу у стены и исподлобья глядевшему на хозяев, она встала перед ним и кивнула ему головой.
– Ну что, фраерок, боишься? Трясутся поджилки? – поинтересовалась она и коротко, сухо рассмеялась. – Хотя чего я спрашиваю? Это и так видно по твоей бледной испуганной роже. Конечно, боишься… И правильно делаешь! – подчеркнула она, и на её губах зазмеилась издевательская усмешка. – Даже вчера, несмотря на то что ты не сделал нам ничего плохого, тебя тем не менее ожидала здесь очень печальная участь. Так, подумай сам, что же может ждать тебя сейчас, после того как ты привёл сюда банду этих ублюдков, ныне покойных, чтобы расправиться со мной и с моим любимым папулей? Понятно, что у тебя и твоих тупорылых приятелей – пусть земля им будет стекловатой! – ни хрена не получилось бы. Но сам факт! Вы ведь собирались сделать это. Вы, очевидно, поставили перед собой такую цель. Вы заявились сюда и проникли в наш дом именно для этого. И ты за это ответишь! По полной программе. Ты будешь страшно наказан! Так страшно, что у меня самой кровь стынет в жилах при мысли об этом. Хотя я вообще-то не из слабонервных, – прибавила она и самодовольно улыбнулась. А затем впилась в Гошу острым, пронизывающим взором, точно ожидая от него ответа.
Не в силах больше смотреть на неё, Гоша отвёл взгляд и уронил голову на грудь. Подождав немного, Алина снова победительно усмехнулась и повела свою речь дальше:
– Когда мы обнаружили, что ты смылся, я очень сильно расстроилась. Просто рвала и метала! И чуть не прикончила ту сволочь, которая помогла тебе сбежать… – Произнеся эту словно против воли вырвавшуюся у неё фразу, она оборвала себя на полуслове и нахмурила брови. Метнула куда-то в сторону мрачно вспыхнувший взгляд, закусила нижнюю губу и после небольшой паузы, видимо справившись с приступом гнева, заговорила вновь подчёркнуто безразличным, ровным голосом, с чуть заметной полуулыбкой на устах: – Но потом успокоилась, взяла себя в руки и начала думать. Я нисколько не сомневалась, что, чудом унеся отсюда ноги, ты побежишь жаловаться в ментовку. И мы с папулей стали готовиться к встрече дорогих гостей. У нас было чем попотчевать их! Правда ведь, папка? – обратилась она за подтверждением к возвышавшемуся рядом с ней, как обычно, безмолвствовавшему и невозмутимому напарнику.
Тот остался верен себе и по обыкновению не проронил ни звука, ограничившись лёгким кивком и едва уловимым движением бровей. Алина, видимо и не ожидавшая большего от своего бессловесного сожителя, удовольствовалась этим более чем лаконичным ответом и, ласково погладив бесстрастного «папика» по могучему плечу, продолжала:
– Мы прождали без толку почти весь день. И только к вечеру увидели тебя и твоих дружков. Это был настоящий сюрприз, на который мы и рассчитывать не могли! Ты даже не представляешь, какой подарок ты нам сделал, приведя сюда не мусоров, а этих клоунов, из которых остался теперь в живых только ты. Ведь, что ни говори, с безоружными молокососами справиться не в пример легче, чем с нашей доблестной ментурой. У тех-то как никак пушки имеются, что могло бы создать непредвиденные проблемы… Но, к счастью, всё обошлось! – она возвысила голос и ослепительно улыбнулась. – Удача, как и положено, была на нашей стороне. Ты, уж не знаю почему, пришёл не с ментами, а со своими корешами. Решили, вероятно, сделать всё сами, на свой страх и риск. А, так ведь?
Она присела рядом с Гошей и, схватив его за подбородок, резко вскинула его понурую голову, в результате чего он поневоле вынужден был заглянуть в её расширенные, сверкавшие лихорадочным блеском глаза. Впившись острыми ногтями в его щёки, она несколько раз тряхнула его безвольную, безропотно подчинявшуюся её движениям голову и прошипела ему в лицо:
– Что, рассчитывал застать нас врасплох? Думал взять нас тёпленькими? Хотел поиздеваться надо мной? Поглумиться? А может, мечтал трахнуть меня? Ты ведь и вчера припёрся сюда именно за этим. – Она громко расхохоталась и, точно расшалившаяся девчонка, показала ему язык. – А вот на тебе, выкуси! Много вас таких. Встань в очередь! Я занимаюсь этим только с тем, кого выбрала я сама, и это, фраерок, явно не ты… Кстати, папочка, я хочу, чтобы ты напоследок оттрахал меня здесь, под крышей родного дома, как последнюю сучку. Ну, как ты умеешь! – обернувшись к напарнику, многозначительно, с намёком произнесла она и подмигнула ему. – Потом, как закончим с этим…
Она встала и со сладострастной улыбкой, покачивая бёдрами и приоткрыв рот, приблизилась к своему сожителю. Тот, не меняя бездушного, каменного выражения лица, чуть склонился к ней, привлёк её к себе, и их губы слились в глубоком, долгом поцелуе. Оторвавшись от любовника, она, раскрасневшаяся, учащённо дышавшая, с горящими глазами и влажными губами, свысока посмотрела на Гошу и указала ему на «папика».
– Вот кого я выбрала. Раз и навсегда. До гробовой доски! Вот мужчина, который полностью меня удовлетворяет, который умеет доставить мне удовольствие. Я за ним куда угодно, в огонь и в воду. И он за мной тоже. Он порвёт за меня любого, глотку перегрызёт, размозжит башку своей дубиной, как твоим дружкам только что. Вот он какой, мой папка! Мой герой! Единственный и неповторимый! Ни на кого его не променяю. Никогда! Даже если золотые горы предлагать будут. Даже под угрозой смерти. Вместе в горе и в радости. До конца!
Закончив на такой патетической ноте, немного взволнованная собственными словами, она ещё раз окинула недвижного, бесчувственного, как чурбан, «папика» влюблённым взором, после чего перевела его на Гошу. И взгляд её, только что нежный и томный, немедленно сделался сухим, жёстким и враждебным.
– А согласись, фраерок, лихо мы с папкой разделались с вами, – заговорила она прежним жизнерадостным, легкомысленным тоном. – В два счёта! Перерезали вас, как стадо баранов. Я, откровенно говоря, сама не ожидала, что всё пройдёт так легко и быстро, прям как в кино. Когда увидела, как вас много, думала, что придётся напрячься, повозиться. Ан нет, всё оказалось гораздо проще. Элементарно! Твои кореша как будто сами подставляли свои шеи под мой нож и головы под папкину дубину. Ну и Мэнсон, конечно, постарался. Молодчина! Отработал на все сто… Бедный Мэнсон! – с искренней печалью в голосе воскликнула Алина, и на глазах её блеснули слёзы. – Бедная моя собачка! Дрался, как лев, и погиб, как герой, за своих хозяев… Я ведь помню его ещё щенком. Маленький такой был, смешной, жалкий! Ползал по полу и скулил, а я поила его молоком и вытирала за ним лужицы. А потом, когда он подрос, папка сколотил для него будку, и он стал охранять дом, превратился в настоящего сторожевого пса. Правда, пришлось посадить его на цепь, а то он несколько раз убегал со двора и нападал на прохожих. Зверюга был тот ещё! Да ты ж сам видел… И это ведь именно он почуял вчера ночью, что ты смылся, и поднял тревогу, а мы не обратили внимания. Никогда себе этого не прощу. Один-единственный неосторожный шаг – и вот какие последствия!
Она сдвинула брови и смахнула с ресниц повисшие на них слезинки. Уткнув в стену, поверх Гошиной головы, твёрдый немигающий взгляд, глухо, сквозь зубы произнесла:
– Ну да ничего, я отплатила как могла этому гаду, что зарезал моего Мэнсона. Искромсала ему рожу, выколола глаза, а потом вырезала сердце. Жаль только, что он был уже дохлый: я хотела бы, чтобы он чувствовал это…
Гоша, в очередной раз убедившись, что перед ним сумасшедшая, уныло уронил голову на грудь и закрыл глаза. Ни смотреть на неё, ни слушать её ему не хотелось. Его охватили невероятная усталость и безразличие. Он внутренне приготовился к смерти, смирился с ней, уверовал в её неотвратимость и, пожалуй, даже благотворность для него в сложившихся обстоятельствах и не имел ни малейшей надежды на спасение. Он хотел лишь одного: чтобы развязка наступила как можно скорее, чтобы закончилось томительное ожидание неизбежного, казавшееся ему мучительнее самой смерти. Неумолчная хвастливая болтовня Алины утомляла и раздражала его, её лившиеся неудержимым потоком словеса, в противоположность вчерашнему вечеру, не производили на него никакого впечатления. Он уже знал, что это прелюдия, видимо, ставший уже привычным ритуал, словесная разминка перед кровавой расправой. И с едва сдерживаемым нетерпением ждал окончания этой явно затянувшейся мрачной комедии.
Но у хозяйки были, по-видимому, другие планы. Она, вероятно, ещё не наговорилась вволю, не сказала всего, что хотела сказать, и продолжала вдохновенно, сопровождая свои речи выразительной мимикой и порывистыми жестами, разглагольствовать перед полулежавшим, привалившимся к стене безмолвным неподвижным Гошей и таким же бессловесным и недвижимым «папиком», которые слушали её примерно с одинаковым – безучастным и отстранённым – выражением, как если бы всё произносимое ею совершенно не касалось их.
– Вот видишь, фраерок, что ты натворил, – немного переведя дух, снова затараторила Алина, укоризненно покачивая головой. – Ты погубил своих друзей! Ты привёл их сюда на смерть. Восемь человек – не шутка! Ты – главный виновник их гибели. Даже не думай отпираться! На тебе их кровь. Не на нас с папулей. Мы только оборонялись, защищали себя и свой дом, в который вы ворвались чёрт знает с какими намерениями. Мы в этой ситуации были абсолютно правы. Любой нормальный человек поступил бы на нашем месте точно так же. И любой суд оправдал бы нас, потому что правда на нашей стороне… Но только никакого суда не будет, – оговорилась она с тонкой улыбкой и пристально взглянула на Гошу. – Никто никогда не узнает, что произошло здесь сегодня… и не только сегодня… Покончив с тобой, мы подожжём дом – эта убогая халупа давно уже осточертела мне, и я с удовольствием пущу её по ветру – и слиняем отсюда. Мир большой, народу в нём много, и мы с папкой без труда затеряемся в нём. И продолжим ту жизнь, которая так нравится нам обоим, – лёгкую, свободную, полную опасностей, риска, адреналина. Потому что, по-моему, только так и надо жить. Я, во всяком случае, не могу по-иному. Спокойное, однообразное, унылое существование, вот как у тебя и тебе подобных, для меня невыносимо. Это не жизнь, а прозябание. Я б, наверно, просто сдохла от такой жизни!
Она вдохнула спёртый, несвежий воздух, наполнявший комнату, огляделась вокруг и недовольно поморщилась. Потом вновь перевела взгляд на Гошу и, широко улыбнувшись, задорно подмигнула ему.
– Ну а пока что сдохнешь ты! Когда разберут обугленные головешки, оставшиеся от дома, – звучно, почти нараспев, будто рассказывая сказку, говорила она, – найдут десяток обгорелых тел, которые, вероятно, очень трудно будет опознать. И среди них и твоё тело, фраерок! – Тут она не выдержала и громко расхохоталась, уперев руки в бока и чуть раскачиваясь корпусом. А отсмеявшись, подняла кверху указательный палец и вскинула брови. – Оу, я, кажется, придумала! Пожалуй, я не стану мучить тебя. Нету ни времени, ни сил. А впопыхах я не люблю этим заниматься: не приносит удовольствия. У нас с папулей сегодня слишком много дел и забот. И, кстати, всё по твоей вине! За это тебя, конечно, следовало бы жестоко наказать. Но так уж и быть, помилую тебя. Ты всего-навсего задохнёшься в дыму в том самом подвале, откуда вчера по дурацкой случайности тебе удалось сбежать… Ну что, ты доволен? Рад? – Она всмотрелась в его белое как полотно измученное лицо, на котором при всём желании трудно было разглядеть признаки радости. – Что ты насупился, надулся и молчишь, как сыч? Что же не благодаришь меня за такую неслыханную милость? Ты пойми, голова садовая, твоя ничтожная, поганая жизнь в моих руках. Вся без остатка! Я для тебя сейчас как Господь Бог! Я могу сделать с тобой всё что угодно, всё, что взбредёт в мою прекрасную взбалмошную головку. А мне, поверь, приходит туда иной раз такое, что самой не по себе становится! – Она передёрнула плечами и зажмурила глаза. А открыв их, опять с кривой усмешкой уставилась на Гошу. – Ну ладно, несмотря на то что ты, судя по всему, неблагодарная свинья и даже не удосужился раскрыть рот, чтобы сказать мне «спасибо», я всё равно не изменю своего решения. Мучить тебя не буду. Ты умрёшь относительно лёгкой смертью – задохнувшись в дыму. Заметь, это гораздо более безболезненная кончина, чем та, которую приняли твои дружки. А ведь они были куда менее виновны, чем ты… Да-а, ты всё-таки счастливчик! Мало того что пережил всех своих приятелей, так ещё и подохнешь не от ножа или дубины, а от дыма. То есть просто тихо заснёшь. Наверно, даже и не заметишь, что умираешь. Вот лафа! И всё это благодаря моему хорошему настроению. Сама удивляюсь, какая я сегодня добрая. Просто не узнаю себя! Очевидно, всё это потому, что мы уезжаем из этой грязной нищей хибары, от которой меня давно уже тошнит. Как говорится, не было счастья, так несчастье помогло. Благодаря тебе, фраерок, я наконец-то покину этот порядочно опротивевший мне родовой замок и начну новую – не сомневаюсь, прекрасную и головокружительную – жизнь, которой я безусловно достойна!
