Михаил Погодин
Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи, героя Эйлау и Бородина и безжалостного покорителя Кавказа

Ф. Вендармини. Портрет А.И. Остермана-Толстого

Главнокомандующий согласился, но не мог отменить занятие позиции для генерального сражения и приказал избрать место за городом на Смоленской дороге. Я осмотрел ее тогда уже, как войска вступали в назначенные им в оной места, и нашел, что она также лесистая, также трудные между войск сообщения, чрезвычайно обширная и гораздо большее число войск требующая. Два корпуса правого фланга 2-й и 4-й отрезаны от прочих войск глубоким весьма рвом, чрез который и без присутствия неприятеля едва можно было перевозить артиллерию. Если бы неприятель атаковал левый фланг (в чем он и не мог обмануться), имел он дня действия батарей высоты на продолжении линий и мог чрезвычайно затруднять отступление. Переменить же боевое войск устройство отнюдь было невозможно. Если же бы неприятель сделал нападение на правое крыло наше, подкрепить его чрезвычайно было затруднительно, а вскорости и совсем невозможно, разве без артиллерии.

С началом дня войска были уже устроены в позиции. Граф Пален составленным особенно авангардом… начал дело… отступил за реку Лучесу и искусно воспользовался крутыми ее берегами, защищая находящиеся в нескольких местах броды. Армия неприятельская, заняв все против лежащие горы, казалось, для того развернулась, чтобы каждому из воинов своих дать зрелище искусного сопротивления графа Палена, с силами несравненно меньшими сражающегося. Не с меньшим чувством удивления смотрела и наша армия, в начальниках действовало соревнование, каждый из воинов мнил открывать в себе новую и дотоле неизведанную силу.

Осмотрев обстоятельно невыгодное армии нашей расположение, неудобство по свойству места пользоваться успехом и в случае неудачи невозможность отступления, осмелился я предложить главнокомандующему об оставлении немедленно позиции. Предложение, всеконечно, дерзкое, решительность молодого человека; расчет, однако же, был с моей стороны, ибо лучше предпринять отступление с некоторым сомнением, совершить его беспрепятственно, нежели дать сражение, и, конечно, без всякого сомнения не иметь успеха, а может быть, не избежать и совершеннейшего разбития. В одном случае, по мнению моему, можно было решиться на сражение, если бы другая армия могла после остановить успехи торжествующего неприятеля и преодолеть его, потерею обессиленного. Мы были совсем в другом положении. Позади нас ближайшие войска в Калуге, малые числом, слабые составом. Они после прибыли к армии, и если единообразное одеяние ручается за способность воина, то генерал от инфантерии Милорадович прибыл из Калуги с войском!

Если бы дождались мы неприятеля в позиции, с некоторою основательностью заключить возможно, что неприятель не атаковал бы нас с фронта позиции, – но, оставя небольшую часть войск, дабы занимать нас, перешел бы реку Лучесу со всеми силами гораздо выше и, движением сим поставя себя в сношение с левым флангом корпуса Даву, в Орте и Дубровке расположенным, напал на нас по направлению от Бабинович, точно с самой слабейшей стороны позиции, о которой упомянул я выше. Неприятель по неудачном сражении имел тогда лучшую несравненно и прямейшую на Минск дорогу и тотчас усиливал себя всем корпусом маршала Даву, что опять предоставляло ему средства к действиям наступательным.

Сей день сделал я первый над собою опыт и удостоверился, что крайность лучшее побуждение к решительности и что самая трудность предприятия в глазах исчезает. Испытал также, что в подобных случаях надобны исполнители, тою же дерзостью руководимые и тем же пламенем оживленные. Нет время рассуждением, где одному действию место решит часто одна минута!

Главнокомандующий колебался согласиться на мое предложение, простительно было заняться некоторым размышлением о положении нашем, и оно требовало всего со стороны начальника внимания! Полковник Толь, вопреки мнению многих, утверждал, что позиция соединяет все выгоды, что должно дать сражение. Генерал-лейтенант Тучков видел необходимость отступления, но боялся помыслить об исполнении. Решительность не была его свойством. Он предлагал дождаться вечера и отступить ночью. Ему надобна была та же нерешительность и в неприятеле. Генерал-адъютант барон Корф был моего мнения, утверждать его не осмеливаясь. Я боялся и непреклонности главнокомандующего, боялся и его согласия. Наконец приказывает дать об отступлении повеление. Пал жребий и судьба из рук неприятеля похитила лавр победы!

Было первый час пополудни, авангард в жесточайшем огне, между армий близкое расстояние, и о присутствии Наполеона известили нас пленные. О дерзость, божество, пред жертвенником коего военный человек не раз в жизни своей должен преклонить колена, ты нередко спутница благоразумия, нередко, оставляя его в удел робкому, провожаешь смелого к великим предприятиям, тебе в сей день принес я достойную жертву! В мгновение ока в лагере всеобщее движение. Войска стесняются в походное устроение, тремя путями совершается отступление армии… Неприятель, как потом объявили нам пленные чиновники, принял его за перемену боевого порядка армии. Чрез полчаса лесистое местоположение скрыло все войска от глаз неприятеля. Я оставался до выступления последнего человека и войска понуждал выходить рысью…

Глаза мои не отрывались от авангарда, все внимание обращено было на храброго и достойного графа Палена. Отдаляющаяся армия, вверив ему свое спокойствие, не могла, однако же, оградить его силами неприятелю соразмерными. Но поколебать мужества его ничто не было в состоянии. Я скажу с Горацием: «Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенного». До пяти часов вечера сражение продолжалось с равною жестокостью, и арьергард отступил на другую сторону города, оставя неприятеля удавленного порядком»^[42].

Давыдов так рассказывает об этом славном подвиге Ермолова:

«Барклай, имея в виду задержать неприятеля, дабы дать тем время князю Багратиону спешить чрез Могилев на соединение с первою армией, решился принять сражение сперва впереди города, а потом позади его. Оно было отменено по следующим причинам: обе позиции, весьма пересеченные, были крайне невыгодны для принятия сражения с превосходным в силах неприятелем, а потому гибельный исход битвы не мог быть сомнителен, тем более что части армии были разобщены между собою оврагами и лесами. Резкие возражения начальника главного штаба 1-й армии, Ермолова, настойчиво требовавшего отступления армии, спасли ее от гибели и значительной потери людей, тем более бесполезной, что прибывший на первом переходе из города Витебска адъютант князя Багратиона князь Меньшиков привез известие о занятии Могилева войсками маршала Даву.

Вот некоторые подробности, относящиеся к этому и сообщенные мне очевидцами этого события. Ермолов, которому уже удалось убедить главнокомандующего не принимать сражения впереди города, где по причине пересеченной и лесистой местности наши полки, не видя один другого, могли лишь перекликаться, отправился из Витебска в Островно, где мы потерпели поражение; возвратясь поздно в город, он не застал уже здесь Барклая, который находился в лагере и возымел вновь намерение сразиться с неприятелем. Ермолов, выехав на рассвете из города, прибыл к правому флангу армии, состоявшему из войск 2-го корпуса и упиравшемуся в Двину; он был отделен от прочих частей армии глубоким оврагом. Полковнику Никитину стоило величайших трудов, чтобы перевести свою конную роту чрез этот овраг; позиции прочих частей армии были столь же невыгодны для принятия боя.

Ермолов, знавший эту местность с первых лет своего служебного поприща, поспешил к Барклаю и в сильных выражениях предсказывал ему бедственный исход сражения, которое намеревались здесь принять. «Нас спасает одно обстоятельство, – говорит он, – фронт позиции нашей прикрыт речкою Лучевой, которую трудно перейти вброд, но можно отыскать его гораздо выше; пока неприятель будет занят отыскиванием удобных бродов, мы должны поспешно начать отступление; иначе наша армия подвергнется разбитию по частям».

Между тем граф Пален уже вступил в ожесточенный бой с неприятелем. На собранном военном совете все единогласно согласились с мнением Ермолова; когда старший из генерал-лейтенантов армии Николай Алексеевич Тучков предложил удержать позицию до вечера, Ермолов с величайшею запальчивостью возразил ему: «Кто же вам поручится в том, что наша армия будет существовать до вечера? Может быть, вашим превосходительством заключено условие, по которому Наполеон обязывается не тревожить нас до ночи?»

Результатом этого было то, что Барклай приказал войскам начать отступление. Барклай, предполагая, что Могилев занят войсками 1-й армии, думал принять сражение близ Витебска затем, чтобы, задержав здесь Наполеона, облегчить тем соединение свое с князем Багратионом. Но на 1-м переходе от Витебска прибыл адъютант князя Багратиона князь Меньшиков, с известием о занятии Могилева маршалом Даву, а потому сражение близ Витебска на крайне невыгодной местности с превосходным в числе неприятелем, предводимым самим Наполеоном, неминуемо подвергало 1-ю армию жестокому и бесполезному поражению, которое могло иметь для нашего отечества самые бедственные последствия».

Возвращаемся к запискам Ермолова.

«В самый день отступления от Витебска (к Поречью и Смоленску) прибыл от князя Багратиона адъютант князь Меньшиков с известием о происшедшем при Дашкове сражении, и что армия его беспрепятственно идет в соединение. Атаман генерал Платов с войском своим был уже на марше к армии и по расчету времени должен был уже с нею соединиться, ибо князь Багратион, отправляя его, приказал ускорить движение. Я послал из конвоя моего одного офицера и урядника Бугского казачьего полка с письмом к атаману, и они, проехав среди неприятеля, на втором от Витебска переходе доставили мне ответ его, из коего видно было, что он находится близко нас и фланг армии нашей закрывает.

Главнокомандующий был чрезвычайно доволен, офицера наградил двумя чинами и уряднику дал один.

Из Витебска главнокомандующий дал поручение великому князю отправиться в Москву к государю… Я заметил многих сожалевших о его отъезде и, что более делает ему чести, людей непосредственно ему подчиненных. Я не говорю о себе, ибо я обязан был многими милостями и самым благосклоннейшим обращением, которых никогда не забуду. Со времени выхода из Петербурга и в продолжении кампании каждый шаг его поведения умножал привязанность к нему служащих под ним. Я, командуя гвардейскою пехотною дивизией и непосредственно завися от него, был свидетелем, что ни с кем не случилось ни малейшего неудовольствия, ниже тени неприятности^[43].

Армия выступила в Поречье, 5-й и 6-й корпуса прибыли в Смоленск.

В Поречье генерал-провиантмейстер Л. докладывал военному министру, что в Велиже сожжен магазин, из нескольких тысяч четвертей овса и 64 т пудов сена состоявший.

На первом от Поречья переходе великий князь возвратился из Москвы и вступил в командование 5-м корпусом. От князя Багратиона получено известие, что он приближается беспрепятственно к Смоленску, и если нужно, то одним днем после нас вступит в город. Не знаю, с каким намерением предложил мне главнокомандующий (но, всеконечно, не для испытания образа моих мыслей, ибо не имел он в том нужды), что как уже соединение армий не подвержено ни малейшим затруднениям, то полезнее полагает он действовать по особенному направлению, предоставив 2-й армии операционную линию на Москву, что обеих армий продовольствие затруднительно и может даже быть недостаточным, что в Торопце и на Волге большие заготовлены запасы, и Псковская и Тверская губернии сделали в провианте важные пожертвования, готовые обратиться в пользу армии, и что для того предпочитает он с 1-й армией действовать по направлению на Белой и вверх по реке Двине.

Подобное намерение подвержено многим возражениям, и я должен был опровержение мое предложить не иначе как с покорностью, но сродная мне порывистость, верный признак недостатка во мне благоразумия, которому многие в жизни неприятности должны были научить меня и которому, во сто раз умноженные, знаю я, что не покорят, заставила меня горячо объясниться с главнокомандующим.

«Государь, – говорил я ему, – видя необходимость соединения армий, многие для достижения того сделал жертвы. От него ожидает он счастливого успеха и восстановления дел наших. К тому устремлены его желания, приуготовлены умы солдат и им обещано оное. К чему послужили 2-й армии труды, перенесенные ею, преодоленные ею опасности? Вы навсегда повергаете ее в то положение, из которого вырвалась она сверх всякого ожидания. Ошибки служат наставлением, свои собственные более научают. Раз обманутый, неприятель в другой раз легко обманут не будет!^[44]

Движение ваше к Двине есть самое для неприятеля выгоднейшее, он, соедини свои силы, истребит слабую 2-ю армию и вас навсегда отдалит от полуденных областей, от содействия прочих армий. Вы не смеете сего сделать, должны соединиться с князем Багратионом, составить общий план действий и тем исполнить волю государя. Россия не будет иметь права упрекать вас, и вы успокоите ее насчет участи армий».

Я говорил с жаром, но проник я наконец цель главнокомандующего, и порывистость моя могла казаться несколько простительною. Я видел, что соединение с князем Багратионом было неприятным. Главнокомандующий, как военный министр, мог иметь над ним некоторую власть; князь Багратион, как старший в чине, мог не покоряться. Кажется, министр не имел довольно твердости, надобно было именем государя объявить, что ему поручено начальство, но и князю Багратиону надлежало дождаться сего объявления. О власть, дар божества бесценнейший! Кто из смертных не вкушал сладостного твоего упоения, кто недостойный не почитает тебя участком могущества Божие, его благостью уделяемого; кто во образе ее не признает совершенства твоего, Непостижимый?

…О власть! Трудны пути, ведущие к тебе, велика мзда достигающим! Но для чего не одних украшаешь идущих путем правым? Для чего увенчиваешь ты исторгающих тебя беззаконием? и сим расточаешь могущественные твои очарования! Твоими обольщениями, твоею таинственною силой подвизается дерзновенный…»

Главнокомандующий, терпеливо выслушавший мое возражение, простил горячность незнанию моему обращаться с людьми, и я заметил, что он часто удивлялся, как я, дожив до лет моих, не перестал быть Кандидом! Я почитаю себя простоте своей обязанным, что он не переменил ко мне своего расположения, или приметить того нельзя было, ибо ни холоднее, ни менее обязательным в обращении быть никак невозможно.

…Я в Смоленске, там, где в ребячестве моем живал я с моими родными, где служил в молодости моей, где знаком со всеми вообще, по брату моему, имеющему там родственные связи; где, могу я сказать, живал в удовольствии, ибо беспечность и свобода, размножая к тому причины, отдаляли всякое противное ощущение. Теперь я в летах прешедших время пылкой молодости, и если не по собственному убеждению, то по мнению многих, человеком порядочным и уже занимающим важное в армии место. Какие удивительные и едва ли для самого меня постижимые перевороты! Невольно вырываются у меня приятнейшие воспоминания, что я некогда платил дань любви красотам, которых Смоленск бывал отечеством. Здесь многие предметы обновляют в памяти многие происшествия, которым одна счастливая молодость может давать место и которые не повторяются в жизни!

На другой день прибытия армии к Смоленску 2-я армия была от города в 12 верстах. Князь Багратион приехал к главнокомандующему с несколькими генералами, большою свитой, пышным конвоем. Они встретились с возможным изъявлением вежливости, со всеми наружностями приязни, с холодностью и отдалением в сердце один от другого.

В Смоленске по званию моему имел я частое сношение с гражданским губернатором, бароном Ашем… Положение армии в лице его требовало человека деятельного, но я могу сказать пример его беспечности: когда армия наша прибыла из Витебска в Поречье, он отправлял транспорт с провиантом в армию из Поречья в Витебск. Я должен был сделать ему замечание, что опасность, грозящая губернии, могла бы допустить со стороны его более любопытства насчет армии.

В Смоленске нашли мы начало составления земского ополчения, нашли некоторое число собранных мужиков без всякого на возраст их внимания, худо снабженных одеждою, совсем не вооруженных…^[45]

В Смоленске армия пробыла четыре дня, чтобы запастись хлебом. Главнокомандующий пригласил великого князя и некоторых из отличнейших начальников, и по долгом рассуждении общее всех мнение было атаковать неприятеля. Я в первый раз в случае столько важном видел великого князя и не могу довольно сказать похвалы, как о рассуждении его чрезвычайно основательном, так и о скромности, с каковою предложил он его. Я с сего времени удвоил мое к нему почтение. Главнокомандующий был один, не весьма охотно давший согласие на атаку; он ожидал точнейших о неприятеле сведений, и ожидал их от передовых постов, которые никаких не имели…

Все благоприятствовало предпринимаемой нами атаке. Рассеянные на большом пространстве (в Поречье, Велиже, Сураже, Орше, Лядах, Витебске) неприятельские войска, бездействием нашим обезличенные, а в надежде продолжительнейшего отдохновения нашего покоящиеся, в успехе удостоверяли… Сто двадцать тысяч россиян с любовью к отечеству, с отмщением в груди, и Бог споборник правого! Кто мог противустать? Дан приказ к наступлению! Воспрянула бодрость в сердцах начальников, разлилось веселье между воинами. Уже слышен глас трубы, призывающей к брани. Уже веют победоносные знамена! С изумлением взирает Смоленск на силы ополчений и взором их обнять не может. Твердые стены его сотрясаются от радостных восклицаний воинства. Днепр шумит, гордясь согласным пути его течением! Как вихрь летят полки, и вмиг расстояние между нами исчезает. Еще шаг – и уже перед лицом их! Пресекает путь ваш, храбрые воины, веление начальствующего!

Армии, не доходя на расстояние небольшого марша от Рудни, остановились. Главнокомандующий колебался идти далее, князь Багратион настоятельно того требовал. Вместо быстрого движения, в положении нашем единственного средства к успеху, дан армиям день отдохновения. Дан неприятелю лишний день для соединения сил. Он мог узнать о нашем предприятии…

Взятый в плен (Платовым при Пешне) полковник утверждал, что они не знали о приближении армии нашей и никаких на то особенных распоряжений не сделано…

…Еще обстоятельства благоприятствовали нам, еще ничто потеряно не было, если бы главнокомандующий тверд был в намерении… Главнокомандующий не только отклонился от исполнения предначертанного плана, но и переменил его совершенно.

Через день 2-я армия по причине худой воды, производившей болезни, и не менее даже от недостатка оной, возвратилась в Смоленск. 1-я армия четыре дня без действия пребывала в Мощинке.

…Главнокомандующий предпочитал действовать со стороны Поречья, и нельзя постигнуть причин сего намерения. Отделить ни одного из корпусов неприятельских было невозможно.

Никогда не забуду я странного намерения твоего, Барклай де Толли, и никогда не прощу тебе отмену атаки на Рудню! За что терпел я от тебя упреки, Багратион, благодетель мой? Не я ли при первой мысли о нападении на Рудню настаивал на исполнении, не я ли требовал скорости оного? Я все средства употреблял удерживать между вами, яко главными начальниками, доброе согласие, боясь и малейшего между вами охлаждения. Скажу и то, что в сношениях ваших, в объяснениях одного с другим, чрез меня происходивших, я холодность, грубость Барклая де Толли представлял пред тебя во всех тех видах, какие могли тебе казаться приятными. Твои отзывы дерзкие и колкие передавал ему в выражениях самых обязательных. Ты часто говаривал мне, что не ожидал найти в Барклае столько хорошего, как нашел в нем. Не раз он мне повторял, что он не думал, чтобы можно было служить вместе с тобою с такою приятностью.

Благодаря доверенности обоих вас ко мне я долго бы удерживал вас в сем мнении, но причиною вражды между вами помощник твой граф Сен-При.

Ф. Вендармини. Портрет И.В. Васильчикова

Он с завистью смотрел на то, что я более его употреблен был и твоею пользовался дружбою. Начальство Барклая де Толли, звание его военного министра, мне, как чиновнику к нему близкому, давали над Сен-При некое первенство и занятиям моим большую наружность. Он пользу общую заставил молчать пред собственною. Хотел значить более нежели должно, более нежели мог, и тем хуже для тебя, что молодому сему и счастьем и двором избалованному человеку дал ты слишком много свободы!

Потеряв много времени, потеряв время бесценное, 1-я армия из Мощинки пошла тою же дорогой обратно к Рудне. Точного намерения не было ни искать неприятеля, чтобы с ним сразиться, ни дожидаться его прибытия, но довольно идти вперед, чтобы князь Багратион присоединился. Лишь армия прибыла к селению Гаврики, где стоял авангард генерал-адъютанта Васильчикова, войска 2-й армии были уже на втором от Смоленска марше и приближались, чтобы занять левое крыло позиции…

В сие самое время князь Багратион получил рапорт генерал-майора Неверовского, что 3 июля неприятель в больших силах весьма напал на него в Красном, где, упорно защищаясь, был он вытеснен, стремительно преследуем, потерпел знатный урон, потерял несколько пушек и отступает к Смоленску. Нерасторопный курьер был сутки в дороге, и неприятеля можно уже было полагать в движении на Смоленск. Во время чтения рапорта слышен был глухой звук выстрелов, и передовые посты известили о сильной канонаде.

Корпусу генерал-лейтенанта Раевского приказано тотчас идти поспешнее к генерал-майору Неверовскому в подкрепление. 2-я армия немедленно пошла к Смоленску, вслед за нею отправилась и 1-я армия. Атаману Платову велено, собрав партии, отойти к селению Приказ-Выдра и там расположиться… В Смоленске было величайшее смятение. Губернатор барон Аш уехал первый, не сделав ни о чем распоряжения, не дав никаких подчиненным наставлений. Все побежало! Исчезли власти, не стало порядка!

Возвращаясь от селения Гаврики, склонил я флигель-адъютанта полковника Кикина вступить в должность дежурного генерала, которую оставил он за болезнью, не принимал за упрямством. Особенная сродная ему наклонность к порядку, необыкновенная деятельность и знание нового порядка дел, при введении коего он находился и сам способствовал образованию дежурства армии, заставили меня искать его, а паче сближение его со мною, когда ни я не привлекателен, ни он не привязчив, давало мне подозрение, что он собственно для меня в том не откажет. Помню даже, что раз упрекал ему равнодушием к беспорядкам, нечувствительностью к общей пользе. Я ничем не тронул его; сыскал его дружбу, и он согласился!

…Ты, преупрямейшее существо, Кикин, которого впоследствии любил я, как брата, которого почитаю честность правил и прекрасное свойство души, поздно начал ты смеяться над моим обращением, поздно странными нашел употребляемые мною в обхождении способы, столько по наружности одинаковые, столько разнообразные по действию. Они и над тобой самим имели действие. Ты не приметил, что впечатление их зависит от различного образа чувств, и если можно мне доказать, что и ты, и Ставраков одинаково понимаете вещи, то соглашусь я, что любезный друг, старый товарищ и почтенный сослуживец одинаково всеми принимаемы и одинаковую цену в чувствах каждого имеют. Чем сблизил я тебя с собою? Обыкновенным умом не привлекают! Конечно, не очаровал приятностью: взгляни мне в рожу, или после собственной твоей кажусь я еще хорошим? И так успел я моим обращением, обыкновенными моими средствами, и Кикин мне брат, а Ставраков сослуживец!

Прощай, Ставраков, любезный сослуживец, несчастный дежурный генерал, комендант несравненный! Уже не входишь ты ко мне с представлениями и не требуешь разрешения, накладывать ли на подводы тех раненых, кои идти не могут? Уже не вижу тебя углубленного в размышление, сколько наряжать людей на похороны умирающим чиновникам, и в сомнении бегущего ко мне за разрешением. Прощай, но прими благодарение мое за упражнение деятельности моей, за удержание меня в трудах беспрерывных. Ты прервал связь мою с леностью, ты утвердил в неутомимости, и благодаря тебе я и твою отправлял должность! О леность, всегда мною чтимая! Прими меня возвращающегося к тебе, клянусь вечным постоянством. Распростри нежные твои объятия, и я почию в них сном праздности. Ксенофонт! Неси соломы, стели роскошную постелю. Адъютанты! Кикин, дежурный генерал, добра ночь!

4 июля весь день генерал-лейтенант Раевский дрался один с своим корпусом и 27-й дивизией. 2-я армия прибыла поздно в вечеру, 1-я армия ночью. Он не только не впустил неприятеля в город, но, заняв предместья, и оными овладеть не допустил…

5-го числа сражение продолжалось с жестокостью, урон наш был чувствителен, но стены, нас ограждавшие, укрывая от действия артиллерии, сделали его ничтожным в сравнении с потерею неприятеля, которая была ужасна. В сем случае Наполеон не пощадил поляков, и они, рабственно прихотям его служащие, понесли на себе всю почти потерю. За час до вечера неприятель приблизился весьма к стене, а стрелки наши должны были войти в город. Часть предместия, лежавшая по Днепру с левой стороны, была во власти его, мост осыпаем был ядрами приблизившихся его батарей, город во многих местах объят пламенем…

…Князь Багратион склонял главнокомандующего непременно на следующий день защищать город и атаковать неприятеля, предлагал со своею армией переправиться на левый берег, и чтоб он то же сделал с своей стороны. Главнокомандующий спросил о том при мне полковника Толя мнение, который отвечал, что надобно атаковать неприятеля двумя колоннами из города. Я возразил против сего предложения и удивился, что человек с его понятиями мог допустить столько неосновательные мысли и в случае столько важном. Как предложить атаковать из города, когда в нем малое число весьма ворот (заметить должно, что ворота не прямые, но имеют повороты)? Какое продолжительное надобно время, чтобы небольшое число войск могло пройти их, и как развернуть их под огнем артиллерии, к самым почти стенам города придвинутой, дабы дать место второй линии и резервам, и когда приспеть может сопровождающая атаки артиллерия? Как собрать войска в улицах города, где не осталось дома, не разрушенного артиллерией, и требовать от них порядка и устройства?

Я присоединил к возражению моему случай отступления, при котором все упомянутые неудобства возрасти должны в большей степени. Главнокомандующий согласился с моим замечанием. Я представил, что если необходимо нужно атаковать неприятеля, то переправиться на ту сторону Днепра мимо города и с правой его стороны; ибо тогда весь форштат принадлежал еще нам и, усиля его оборону, можно было удержать оный за собою. Устроенные чрез Днепр мосты могли быть сильно защищены батареями правого фланга крепости… В случае отступления близки были каменные церкви и большие монастыри с оградами, которые успехам неприятеля не дали бы распространиться.

2-я армия никак не должна была переправиться выше и атаковать правое неприятеля крыло, как то предполагал князь Багратион, ибо неприятель или бы воспрепятствовал ее переправе по близости оной, а если бы переправилась она далее, то по расстоянию ее от 1-й армии мог совершенно ее уничтожить. Трудно было в таком случае удержать согласие в действии, соблюсти взаимное подкрепление, имея единственное сообщение чрез город, величайшей медленности подверженное, которое мог неприятель нарушать, весьма малыми силами не выпуская войск наших из города, тогда как беспрепятственно сосредоточивать мог свои войска по произволу.

Возражая таким образом против неосновательного мнения князя Багратиона и полковника Толя, я в свою очередь сделал также неблагоразумный поступок, поддерживая предложение гг. корпусных командиров, которые чрез генерал-майора графа Кутайсова представляли главнокомандующему, чтоб еще один день защищать Смоленск. Его необходимо было защищать в одном только случае, если бы положено было атаковать неприятеля непременно. Если главнокомандующий с первого дня не имел того намерения, то и защищать его не должно было, ибо даже и удержать за собою бесполезно… Наполеон искал случая вступить в сражение, ибо дальний путь и быстрый ход чрезвычайно изнуряли его войско, которое от продолжения времени ослабевало ощутительно, и в сих только причинах надобно искать начало бесполезных его при Смоленске усилий.

Главнокомандующий приказал ночью оставить город, и войскам, перейдя на правый берег, истребить мост. До вечера продолжавшееся сражение не допустило войска рано оставить город и последние полки вышли пред рассветом беспрепятственно, за коими вскоре неприятель занял город.

Я приказал вынести из города образ Смоленской Богоматери, укрывая его от бесчинств, делаемых неприятелем со святынею. Принял его, отслужил молебен и видел с радостью, что над солдатами произвело сие хорошее действие.

Петер фон Гесс. Сражение при Смоленске 5 августа 1812 г.

6-го числа сделано распоряжение об отступлении. Того же числа армия князя Багратиона пошла к селению Пнева слобода, дабы переправиться за Днепр заблаговременно.

Итак оставили мы тебя, Смоленск! Судьба претила нам защищать тебя долее. Привлекли на тебя все роды бедствий, наполнили отчаянием и страхом, превратили в жилище ужаса и смерти. Собственными руками ускоряли твое разрушение, разнесли пожирающий тебя пламень, а ты, озаряя нас сиянием снедающих тебя пожаров, казалось, упрекаешь нам твоим бедствием, а в стыд нам расточаешь мрак, скрывающий наше отступление.

Разрушение Смоленска познакомило меня совсем с новым для меня чувством, которого войны, вне пределов отечества выносимые, не сообщают…Не видел я опустошения земли собственной, не видел пылающих городов своего отечества. В первый раз в жизни коснулся ушей моих стон соотчичей, впервые раскрылись глаза мои на ужас бедственного их состояния, и, конечно, на всю жизнь останутся в сердце воспоминания. Незнакомо было мне сие чувство, судьба и оному научила. По занятии неприятелем Смоленска приказано было бросать бомбы в город, и французы немалый потерпели урон…

Началось 7-е число, происшествиями достопамятное. Главнокомандующий, поехав в полночь от Смоленска, полагал, что войска, отступившие с вечера, прошли уже большое расстояние, но весьма был удивлен, найдя на лагере весь корпус генерал-лейтенанта Багговута. Трудный путь, худыя переправы, ночь необычайно темная, останавливали на каждом шагу движение артиллерии, и войска едва подвигались вперед. Уже оставалось ночи весьма короткое время, и до рассвета почти невозможно было удалиться из виду неприятельских армий. Почувствовал главнокомандующий неприятность нашего положения, и сколько в подобном случае опасно, если будут нас преследовать французы, в чем нельзя было, впрочем, усомниться! Он приказал мне ехать и употребить все средства к скорейшему войск ходу, употребил даже просьбы, чтоб я старался о том сколько возможно^[46]. Отъезжая, пожелал я ему, чтобы в сей день ничего с нами не случилось, но оба мы в том сомневались.