Михаил Богословский
Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700.

По отплытии посольского корабля к Керчи тронулась в обратный путь провожавшая его эскадра^[190]. В кругу Петра движение посольского корабля к Керчи считалось отплытием его в Константинополь; так, по крайней мере, казалось составителю «Записки о Керченском походе», который говорит об этом движении так: «Две (турецкие) каторги пристали к посольскому кораблю, и посольский корабль, подняв все парусы и выстреля из пушек, пошел в Царь-город». Точно так же и в «Юрнале» отмечено под 25 августа: «В полдни корабль пошел в путь»^[191]. Такой взгляд соответствовал и решительному приказу Петра, полученному от него Украинцевым 24 августа через Апраксина, – плыть во что бы то ни стало; а раз посольский корабль отплыл в Константинополь, провожавшая его эскадра, считая свое дело законченным, могла двинуться в обратный путь.

Перед отъездом Ф.А. Головин сделал визит керченскому и ка-финскому губернатору Муртозе-паше. Муртоза со своим родным братом и со свитою человек в 50 приехал верхом на берег «и, взъехав на гору, стал против нашего каравана и просил желательно чрез наших людей, дабы адмирал, приехав на берег, с ним виделся». Головин согласился «и с валентеры и со служительми на берегу был»^[192]. Под этим термином «валентеры» следует подразумевать Петра, вероятно, с Меншиковым, может быть, и с кем-либо другим из того отряда «валентеров», который ездил за границу с Великим посольством в 1697 г. Припомним, что в «Статейном списке» этого посольства Петр обозначается иногда под этим названием. Таким образом, находясь в свите Головина, он принял участие в визите губернатору, подобно тому как в составе той же свиты он побывал у турецкого адмирала. Муртоза принял Головина «зело любезно и, посидев он, адмирал, у него при некоторых разговорах с полчаса и простяся с ним, поехал к себе на корабль». По возвращении с этого визита с адмиральского корабля дан был сигнал к отплытию. В половине второго пополудни, по отметке «Юрнала», корабли подняли якоря и при пушечных выстрелах направились к Таганрогу. Тотчас же по отплытии русской эскадры турки сняли свои шатры и палатки, раскинутые у них на берегу, против которого стояла эскадра. «А покамест тот царского величества караван от Керчи не отошел, – замечает «Статейный список», – то у них, турков, с самого приезду розставлены были в розных местах многие караулы, да и сам кафинский и керченский Муртоза-паша со всеми начальными людьми жил в тех наметах в день и по ночам без отъезду, а сераскерь Гасан-паша (адмирал) жил на каторгах»^[193].

Посольский корабль стоял под Керчью между турецкими кораблями, один из которых бросил якорь в полутора верстах от него с той стороны, где стоял русский флот, а три других стояли со стороны Керчи ближе к берегу. Когда «Крепость» стала на якорь, вновь приезжал пристав с замечаниями, что Украинцев напрасно стал так далеко от Керчи. Посланник отвечал, что ему ненадобно заезжать с пути в сторону: лучше стоять в том месте, «откуда в путь итти способно». Но выйти в море в этот день ему не удалось за переменою ветра, и он заночевал на месте стоянки; «а с вечера мало, а с полуночи и побольше повеял нам ветер, способный норд-ост». Петр отплыл из Керчи в полной уверенности, что пропуск посольского корабля в Константинополь – дело решенное. Однако турки все еще не теряли надежды его задержать. Рано утром на следующий день, 26 августа, Украинцев отправил к приставу дворянина, чтобы пристав приезжал к нему на корабль немедленно: «…а ветр дал нам Бог способный и иттить время приспело». Пристав ответил, что этот ветер противный и «иттить никакими мерами невозможно и сам он себе и мне, – передает Украинцев его слова, – убийцею быть не хочет, а капитан будто у меня человек молодой и непостоянный, ходу Черного моря не знает». В заключение этого разговора пристав возвестил, что на посольский корабль сегодня в полдень будет адмирал Гасан-паша, а с ним корабельные и галерные начальные люди.

Визит адмирала действительно состоялся. Он приехал со свитой и с ними пристав. Встреча имела церемониальный характер. Произведен был пушечный салют. «А от всходу корабельного до самой каюты по обеим сторонам стояли солдаты в суконных красных и в зеленых добрых бострогах с ружьем». У входа на корабль Гасан-пашу «для почести» встретили посольские дворяне, переводчики и подьячие. Посередине корабля встречал дьяк Иван Чередеев; сам Украинцев встретил адмирала у входа в каюту, «вышед из каютных дверей». По обмене приветствиями вошли в каюту. «И седчи по местам, – продолжает «Статейный список», – объявил сераскер-паша им, посланникам, в почесть 10 лимонов свежих и говорил, что те лимоны присланы к нему из Царяграду морем в Булаклаву, а из Булаклавы привезены сухим путем в Керчь». Затем он сообщил посланникам полученные из Константинополя вести: писали к нему из Царьграда, что вскоре, именно в половине сентября, ожидают в Царьград приезда султана из Адрианополя, а затем перешел к делу, стал говорить посланникам, чтоб они в путь свой великою погодою в открытое море не ходили, чтобы не учинилось от великой погоды какого повреждения их кораблю и им самим. При этом он показал посланникам карту, «такову ж, – замечает Украинцев, – каковы я у тебя, государь, видел», и по карте указывал им путь, которым им идти по Черному морю, выйдя из Керченского гирла: надобно им зайти в Кафу (Феодосию) и в Балаклаву как для дров, так для живности и для пресной воды, и идти им подле берегов лиманами, а миновать им тех мест невозможно. И сами они, турки, «в те места для пресной воды и дров, а иное для харчевых запасов заезжают же, потому что на Черном море на крымской стороне только два корабельные пристанища: у Кафы, да у Булаклавы», третья же пристань Ала-Агры – на Анатолийском берегу. Если посланники за водою и запасами в эти пристани не зайдут, то будет опасность, что у них в запасах учинится скудость, если они пойдут в открытое море при такой погоде. Но отнюдь им не следует ходить в открытое море в такую погоду. В подтверждение своих слов адмирал сослался на привезенного им с собою опытного капитана, «которой у них по Черному и по Белому (Мраморному) морю ходит с сорок лет, а породою он галанец и принял их бусурманскую веру». Капитан этот сказал, что при восточном ветре совершенно им идти на Черное море невозможно. Тогда посланники обратились к своему капитану Петру Памбургу с тем же вопросом: можно ли им итти на Черное море тем восточным ветром? Памбург ответил утвердительно, добавив, что «они-де, турки, отговаривают то знатно для какого ни есть своего вымыслу, чтоб их, посланников, до Царяграда, испустя способное время, морем иттить не допустить».

Агры – на Анатолийском берегу. Если посланники за водою и запасами в эти пристани не зайдут, то будет опасность, что у них в запасах учинится скудость, если они пойдут в открытое море при такой погоде. Но отнюдь им не следует ходить в открытое море в такую погоду. В подтверждение своих слов адмирал сослался на привезенного им с собою опытного капитана, «которой у них по Черному и по Белому (Мраморному) морю ходит с сорок лет, а породою он галанец и принял их бусурманскую веру». Капитан этот сказал, что при восточном ветре совершенно им идти на Черное море невозможно. Тогда посланники обратились к своему капитану Петру Памбургу с тем же вопросом: можно ли им итти на Черное море тем восточным ветром? Памбург ответил утвердительно, добавив, что «они-де, турки, отговаривают то знатно для какого ни есть своего вымыслу, чтоб их, посланников, до Царяграда, испустя способное время, морем иттить не допустить».

Украинцев опасался, что турки тянут время, ожидая султанского указа из Константинополя с запрещением везти посланников морем, и поэтому стремился отплыть до получения турками такого указа, чтобы поставить их перед совершившимся фактом, и потому, опираясь на свидетельство Памбурга, продолжал настаивать на том, что «та погода им добрая и никакой противности на Черном море не будет». Гасан-паша старался поколебать у посланников доверие к свидетельству Памбурга: верить ему в том «не доведется для того, что он – человек молодой и на Черном море никогда не бывал и того моря не знает». Между тем Памбург вступил в беседу с турецким капитаном, обасурманенным голландцем, который выразил удивление постройке русского флота. «Да сказывал мне Петр Памбурх, – писал Украинцев царю, – что спрашивал у него тот капитан турский галанец, который обусурманился: кто-де у великого государя корабли делал и пушки, и всякие корабельные припасы? И он ему сказал, что все то делали русские люди, и он-де тому дивился, что русские люди умеют то делать, что голландцы», и при этом сообщил, что и турки, услыхав, что царь стал нанимать к себе в службу немцев и голландцев, стали также нанимать иноземцев: англичан и голландцев, что султан писал французскому королю, и король прислал ему многих людей, знающих морское дело^[194].

Не успев отговорить посланников от поездки при восточном ветре, Гасан-паша стал просить еще трехдневной отсрочки; через три дня они готовы будут идти провожать посольский корабль со всем своим флотом, и если ветра способного не будет, то поведут корабль лиманами, т. е. по заливам возле берега, на галерах канатами. Посланники на это предложение сказали, «что никогда того не будет, чтоб им царского величества корабль вести каторгами, и лиманами за каторгами их корабль не пойдет, а хотя когда и море утихнет, то они, посланники, и без них и без их каторг знают, как по морю ходить, и пойдут они на корабле царского величества, выехав из гирла по Черному морю прямым путем, как надлежит к Царюгороду, не заезжая к тем пристанищам их». Украинцев считал такую проводку русского корабля на буксире галерами позором для русского флота. «Мы, государь, – писал он царю, – так им чинить над нами не допустим и вести корабля канатами всякими мерами не дадим и такого безславия, что будто они твой, великого государя, карабль на море водили канатами, не учиним». Посланники приказали капитану Памбургу принести карту Черного моря. Адмирал, посмотрев на карту, сказал, что она с его картой согласна и сходна во всем, «только миновать тех пристанищ Кафы и Булаклавы немочно». Заводя русский корабль по пристаням в Феодосию и в Балаклаву, турки еще выиграли бы значительное количество времени для задержки корабля, а между тем мог бы прийти султанский указ, и тогда корабль можно было не выпустить совсем. Вероятно, потому-то Украинцев и не хотел заходить в крымские города. Памбург, показав свою карту, говорил, «что он пойдет к Царюграду по той картине, не занимая тех пристанищ». Адмирал стал рассказывать, что «хотя они, паши, по Черному морю многажды хаживали, только подлинного пути не знают и для того всегда берут с собою вожей. И то-де Черное море уже их настращало, лучше б де им от салтанова величества смерть принять, нежели куды в поход велят им когда иттить на Черное море. И наперед-де сего корабли и каторги, не зная хождения, погибли у них многие». Ко всем своим заявлениям адмирал прибавлял один неизменный припев: «…и чтоб они, посланники, не дождався способной погоды, на море не ходили»; на что посланники с такою же неизменностью возражали, «что та погода к путешествию их добрая и им медлить не для чего»^[195].

Как раз во время этого разговора, продолжавшегося около двух часов, погода переменилась. Гасан-паша все-таки возражал и уговаривал подождать постоянной погоды, такой, «которая б была непременна дни три или четыре, тогда разве мочно им будет иттить. А которая де погода на один день дважды или трижды переменяется, то невозможно на нее надеяться». Посланники возражали, что им царским указом велено идти к Царьграду без промедления и потому, если погода им будет благоприятная, они пойдут хотя бы в полночь или рано поутру и чтобы их пристав переезжал к ним на корабль в тот же день. Адмирал говорил, что они их не держат, и просил только дать ему письменное удостоверение в том, что они, турки, «видя неспособность отхождения морского, их, посланников, удерживали», но что они не послушались и поехали сами; такое удостоверение должно было гарантировать турок от султанского гнева, если бы с посланниками случилась на море какая-либо беда. Украинцев в выдаче такого письма наотрез отказал, сказав, что о своем отплытии даст знать пушечными выстрелами. Обменявшись еще раз, с одной стороны, уговором дожидаться доброй погоды и уверением, что они, турки, всячески радеют, как бы им, посланникам, в Царьград дойти в целости, а с другой – заявлением, что они, посланники, в том им верят, но что к скорости побуждает их царский указ, посланники, угостив Гасан-пашу ренским, простились с ним. При отъезде ему были отданы такие же почести, как и при прибытии на корабль^[196].

27 августа ветер стих, и Украинцев принужден был простоять этот день под Керчью. «Августа, государь, в 27 день, – как писал он Петру, – было тихо, и ветрец повевал малый и тот нам противный, и для того иттить нам было невозможно и не пошли». Явился пристав с товарищами и сообщил, что у них три каторги отделаны и выконопачены, а остальные шесть каторг будут готовы завтра. Если погода будет благоприятная, пусть посланники идут в путь и, выйдя из гирла в открытое море, пусть подождут турецкого флота, который отправится провожать их. Посланники ответили согласием. Турки, таким образом, сдались и, очевидно, решили больше Украинцева не задерживать. Гасан-паша прислал своего казначея с фруктами в подарок посланникам: «с дулями и с яблоками, и с арбузами». Казначей рассказывал, что адмирал и с ним четыре паши заняты были строением и починкою крепости на кубанской стороне, городка Очуева, которую они починили «русскими и польскими полоняниками». Все эти переговоры с турками с 25 августа, с момента своего прощания с царем, по 27-е включительно Украинцев описал в письме лично к царю, с некоторыми подробностями сравнительно с отпиской, составленной им же для Посольского приказа. Это письмо, «запечатав в обертку», он отправил с дворянином Гуром Украинцевым к Муртозе-паше с просьбою переслать с нарочным гонцом сухим путем из Керчи в Азов кубанскою стороною и вручить его в Азове боярину Ф.А. Головину. Муртоза обещал и письмо действительно доставил, так что Петр в скором же времени был хорошо осведомлен о всех происшествиях на посольском корабле за означенное время^[197].

Наконец, 28 августа подул благоприятный ветер: «…по утру настал ветр с востоку к хождению морскому способной». Посланники в последний раз послали к своему приставу сказать, что они хотят из Керченского гирла выходить в Черное море, потому что ветер благополучный, и чтоб пристав был к ним на корабль; если же он не будет, пойдут и без него. Пристав ответил, «чтоб они, посланники, шли, а он-де их постижет». Тогда посланники, говорит «Статейный список», «со всеми при них будучими людьми, прося у Господа Бога милости, а у Пресвятые Богородицы и у всех святых помощи, по совершении молебного пения, пошли на корабле царского величества керченским гирлом на самое Черное море… в третьем часу дни». При отплытии корабля состоялся обмен пушечными салютами с турецким флотом^[198].

Дипломатическая подготовка Северной войны

Петр I

Гравюра Я. Хубракена. 1724

По оригиналу К. Моора. 1717

XV. Приезд шведских послов в Москву

Отплыв из-под Керчи 25 августа в половине второго пополудни, Петр с эскадрой направился к Таганрогу. Крюйс в своем журнале отзывается об этом плавании, что «шли зело скоро» то лавирами, то прямым ходом; на самом деле плавание тянулось медленно; приходилось часто и надолго останавливаться то за безветрием, то за противным ветром. В «Юрнале» это путешествие описано за каждый день. Так, 25 августа: «день был красен, ночь тиха». 26-го в 6-м часу пополудни увидели берег; в 9-м часу стали на якорь за противным ветром; в 4-м часу пополудни, «вынув якори, пошли в путь и шли зюйд-ветром час и стояли за тихим ветром 10 часов». «27-го поутру стояли на якорях за тихим ветром; в полдни пошли и шли с час, стали за противным ветром». 28-го корабль, на котором плыл Петр, отделился от эскадры, шел лавиром, к вечеру присоединился к остальным кораблям. «29-го стали за противным ветром; перед вечером пошли зюйдентен-вестом»; ночью стали на якоря за противным ветром. Стояли до вечера 30-го, когда, как записано в «Юрнале», «пошли в путь остен-норден и шли во всю ночь доброю погодою». К Таганрогу подошли только 31-го после полудня, т. е. на 7-й день после выхода из Керчи. 1 сентября в Таганроге праздновалось наступление нового, 208-го года. Празднование увеличено было еще торжеством освящения первой русской православной церкви, построенной в этом городе; после освящения боярин Алексей Семенович Шеин «трактовал его величество и всех присутствующих господ и офицеров».

Царь предписал ввиду окончания кампании флот разоружить и корабли отослать к Азову, так как Таганрогская гавань не была еще готова. В Таганроге он пробыл до 4 сентября^[199]. 3 сентября он писал отсюда к Виниусу, коротко сообщая ему о походе и о затруднениях, которые чинили турки отправлению посла в Константинополь морем. «Min Неr, – пишет Петр, – письма твои 2, писанные июля 27, августа 3 чисел [мне отданы], в которых пишешь о великих пожарах и о состоянии против оных впредь, о чем уже некоторые указы послать велено. Здесь иного ничего нет писать, только что мы, слава Богу, из пути своего возвратились августа 31 числа счастливо, которой (т. е. путь) отправлен был таким подобием. В 18 день пришли под Керчь, где турецкий обретался Асан-паша з 9 галерами и з 4 воинскими кораблями, которые приняли нас зело ласковы, но с великою частию боязни. Потом посылал посол наш о приеме своем, которого они всякими образы трудилися, дабы он ехал сухим путем; но он весьма отказал в том, о чем хотя и много споровались, однако принуждены были взять с ево кораблем и проводить до Констянтинополя с вышереченным флотом, о чем пространее возместим, когда будем сами». Собственноручно Петр к этому приписал: «У васъ пажары велики, i тужелшикоѳъ мъного; а у насъ болше пажары вашева да тужить некому. Piter. Съ Таганрогу, сентебря въ 3 д. 1699»^[200]. 4 сентября, в понедельник, Петр вместе с Ф.А. Головиным выехал из Таганрога в Азов. По наблюдениям Крюйса, он был очень доволен морским походом в Керчь, «сею краткою и скорою экспедицею, с которою сильная печать Карловицского мира пришла»^[201]. В Азове Петр только переночевал и 5 сентября выехал отсюда в Воронеж, куда прибыл 14 сентября. Здесь за время его отсутствия было спущено 14 кумпанских судов^[202]. В Воронеже он оставался до 24-го; в этот день отправился в Москву, куда прибыл 27 сентября^[203].

В Москве царя уже ожидали: шведское посольство, приехавшее два месяца тому назад – 26 июля^[204], и посланник польского короля, генерал Карлович, прибывший накануне возвращения Петра – 26 сентября. Шведские гости явились в Москву по случаю вступления на престол нового короля для подтверждения вечного мира со Швецией по Кардисскому договору 1661 г. Генерал-майор Карлович прибыл с полномочием заключить с Петром союз против Швеции и с поручением побуждать царя к скорейшему активному вооруженному выступлению против шведов. В Москве же находился датский посланник Гейнс, ожидавший формального закрепления того союзного договора против Швеции, который фактически был им заключен с царем в Воронеже 21 апреля. Предстояла сложная дипломатическая игра: подтверждение вечного мира со Швецией и в то же время заключение наступательного союза против Швеции. Постараемся проследить ее во всех перипетиях. Начнем с приезда шведского посольства.

К концу 1698 г., когда уже начаты были переговоры с датским посланником о союзе, в Москве была получена грамота Карла XII о намерении его прислать посольство для подтверждения прежних договоров. Как ни неприятно было это известие, послов надобно было принимать. В начале декабря 1698 г. было предписано новгородскому и псковскому воеводам отправить за шведский рубеж агентов разузнавать о посольстве: кто назначен послами, о приезде посольства в Ригу, Ревель или Нарву; как только посольство появилось бы в том или другом из этих городов, воеводы должны были немедленно дать знать о нем в Москву. Посольство, однако, не появлялось, и вестей о нем не было, а между тем Петр, прогостив в Москве Святки и мясоед до Масленицы, в феврале собирался в Воронеж. 30 декабря 1698 г. шведскому резиденту Книпперу сказано было в Посольском приказе, чтобы он писал королю немедленно, чтобы послы прибыли к Москве крайним сроком до Сырной недели, потому что с Сырной недели государь уезжает. Такой же указ был ему объявлен Е.И. Украинцевым вторично 4 января 1699 г. Тогда же составлена была на грамоту Карла XII ответная грамота, доложенная Петру 5 января^[205] и помеченная 6-м, с притворным выражением радости по поводу предстоящего при-ря жалованья поденного корму вместо съестных поденных еств и питья с пришествия своего государского к Москве нынешнего двести осмого году сентября с двадцать седмаго числа впредь до его в. государя указу» (Арх. Мин. ин. дел. Дела шведские 1699 г., № 2, л. 409).

бытия послов и с указанием, что фактору шведского короля Томасу Книпперу о времени желательного приезда их в Москву объявлено, о чем он королевскому величеству пространнее донесет^[206]. К указанному сроку послы, однако, не прибыли. Только в начале апреля 1699 г. они показались в Нарве. Послами были назначены «дворовый канцлер» барон Яган Бергенгельм, ландсгёвдинг барон Андерс Линденгельм, асессор Самуил Гетте. 25 апреля 1699 г. Книппер явился в Посольском приказе и словесно объявил, что шведские послы пришли в Ругодив (Нарву), тому уже четвертая неделя, а оттуда пойдут, не замедлив, к Новгороду и к Москве, и просил сделать необходимые приготовления к их приему. Но послы не торопились, и с приезда их в Нарву еще почти два месяца прошло до появления их на русском рубеже, где они были встречены 28 мая. Оттуда они отправились в Новгород, до которого ехали еще две недели; проведя в Новгороде три дня, с 12 по 15 июня, они оттуда тронулись в путь в Москву^[207].

Перевоз посольства в таком значительном личном составе – свита послов простиралась до 150 человек – был делом хлопотливым для центральной московской администрации и для местных уездных воеводских управлений и ложился весьма тяжелым бременем на население городов и уездов, прилегавших и даже не прилегавших к пути его следования. От Новгорода до Твери посольство ехало на новгородских подводах; от Твери до Москвы – на подводах, собранных четырьмя городами с их уездами: Тверью, Торжком, Кашином и Угличем. Требовалось 450 подвод, которые предписывалось собрать «в городех с посадов и с уездов воеводам по писцовым и по переписным книгам с дворового числа по поверстке, чтоб город перед городом ни в чем изобижен не был и лишние б тягости никому отнюдь не было». Эта разверстка вызывала споры и недоразумения, челобитья и жалобы, и между Москвою и воеводами названных городов шла по этому поводу оживленная переписка. К послам с момента появления их на рубеже был приставлен «дорожный пристав» дворянин Григорий Бестужев с переводчиком Вилимом Абрамовым и подьячим Тихоном Зелениным. На обязанности пристава лежало распоряжаться перевозкой и остановками посольства; вместе с тем ему предписывалось наблюдать, «чтоб в дороге от посольских людей никому обиды и грабежу не было и ничего б даром не имали». О всех своих разговорах с послами пристав должен был доносить в Москву^[208].

28 июня послы приехали в Торжок. Если ранее, зимой, в Москве торопили приезд посольства, то теперь, наоборот, потому ли, что не все еще было готово к приему, или по другим каким-либо соображениям, слишком скорый их приезд был нежелателен, и приставу шлют с подьячим из Посольского приказа предписание ехать с послами «мешкотно», «отнюдь не спешно», «на станах помешкивать» и, приехав в Клин, из Клина на последний «подхожий» стан под Москвою в село Никольское без особого государева указа не ходить. Пристав с подьячим доносили с дороги, что 30 июня послы пришли из Торжка в Тверь, что «дорогою идучи даром ничего не имывали» и что дальнейший путь будет сделан медленно. С самого Новгорода до прибытия в Торжок послы с приставом ни о чем не разговаривали, только в Торжке 29 июня, призвав к себе на постоялый двор пристава с переводчиком, «свейские послы говорили нам, холопем твоим, «в разговоре», как доносил пристав, «что идут они к тебе, великому государю… к Москве дорогою, и такой де дороги ни в котором государстве хуже нет, и мосты не мощены и в дороге едучи их, свейских послов, в коретах рострясло, и которые вещи у них, послов, есть, и то все портится, и посольская их большая корета от такой худой дороги попортилась»^[209]. В Посольском приказе приставами были недовольны: идут с послами слишком спешно и с пути от Новгорода до Торжка больше двух недель ни о чем к государю не отписывали, «и то вы знатно учинили, – писали им с выговором из Посольского приказа, – своим нерадением и простотою, что о тех послех, где они в тех числех были, ему, великому государю, было неизвестно. А напред сего от прежних приставов того не бывало, а писывали к великому государю о послех со всякого стану, а не спали»^[210].

Почему-то только с началом июля 1699 г. в Москве стали готовиться к приему посольства, причем приготовления происходили с обычными трениями между приказами, задержками и проволочками. Из Посольского приказа рассылались памяти по соприкосновенным с делом приема послов ведомствам. В Конюшенный приказ писали о снаряжении для посольства «нарядной кареты о шести лошадях», в которой послы должны были въезжать в столицу от «встречного места за Тверскими воротами за Земляным городом», т. е. от старых Триумфальных ворот; о заготовке 65 добрых верховых лошадей с «нарядом» для посольских дворян и чиновных людей и о снаряжении ста человек конюхов на «чистых лошадях» для встречи посольства. Земскому приказу было указано позаботиться о ремонте мостовой по пути посольского въезда «по Тверской улице в Земляном и в Белом городе и от Неглиненских (Воскресенских) ворот Красною площадью и по Ильинскому крестцу и по Покровке до Большого посольского двора мост поделать и, в которых местех худ, вновь сделать доброй и настлать тот мост байдачными досками». Земский же приказ должен был нарядить к Посольскому двору пять человек земских метельщиков. На обязанности приказа Большой казны лежало заготовить на Посольский двор для хозяйственного обихода посольства «двадцать сажен дров березовых добрых четырехаршинных», поставить 20 же возов добрых сена и 15 четвертей овса и нанять двух человек водовозов с лошадьми для возки воды на посольский обиход. Большая же казна должна была заготовить для отсылки посольству на подхожий стан в село Никольское «почестный корм». Большой дворец – снарядить туда же «почестное питье», а Ямской приказ – дать подводы для перевозки корма и питей в село Никольское. Корм закупался в городских рядах; в составе его перечисляются: яловица, 5 баранов, 5 гусей, 20 кур, 2 куря индейских, 2 тетерева, 5 уток, 3 поросенка – «все живое доброе», да 5 полот ветчины, 200 яиц,¹/₂ пуда масла коровья, 2 ведра уксусу, на 16 алтын 4 деньги луку, чесноку, капусты, хрену, свеч сальных да на 2 рубля хлеба, калачей и саек. В составе «почестного питья» указаны 10 ведер пива ячного доброго, 30 ведер пива расхожего, полведра романеи, 2 ведра вина боярского, ведро ренского, ведро меду малинового, 3 ведра меду обарного, 5 ведер меду паточного, 3 ведра квасу медвяного, 10 ведер меду цеженого. В учреждения военного ведомства писали о снаряжении отрядов для встречи посольства при въезде и для несения караульной службы при Посольском дворе, именно в Преображенский приказ о высылке для встречи посольства Преображенского и Семеновского полков; по старой памяти в Стрелецкий приказ о наряде для той же цели стрелецких полков, к генералу Гордону о высылке войск, которыми он командовал, в Разряд об организации отрядов детей боярских и о назначении к посольству приставов, которые должны были сменить «дорожного» пристава и состоять при послах во время пребывания их в Москве. Приставами были назначены два стольника: Владимир Данилов Воробин, Алексей Иванов Калитин и при них дьяк Василий Атемирев^[211].

Предполагалось первоначально поставить посольство на Большом посольском дворе, откуда 13 июля выехал цесарский посол Гвариент; но по осмотру, произведенному тотчас же по его отъезде, 13 июля, в нем требовался ремонт, с которым нельзя было поспеть к сроку: прибытие посольства ожидалось 15 июля. В некоторых палатах, как «в средних житьях» – в среднем этаже, так и «в верхних житьях», были в неисправности окна: «в средних житьях в дву палатах в семи окнах были слюдяные окончины и за ветхостью (цесарский) посланник в тех окнах сделал на свои деньги 7 окончин стеклянных, и ныне те окончины дацкой посланник из окон вынял и взял к себе». В третьей передней палате оказались у четырех окончин слюдяных «многие места проломаны», в верхних житьях: «в наугольной палате», выходившей к тверскому подворью, «6 окончин стеклянных проломаны во многих местах… печь зеленая вся ветха» и т. д. К тому же в Москве не оказалось заведующего Большим посольским двором дворянина М.В. Текутьева: съехал в Кашинский уезд и упорно жил там в своей деревне, несмотря на посылки за ним из Посольского приказа с угрозами взысканий за неприезд. Мысль о помещении посольства на Большом посольском дворе была по тем или иным соображениям оставлена; решено было разместить послов в двух находившихся в Китай-городе архиерейских домах: новгородском и ростовском, а потом остановились на одном Ростовском подворье. Но палаты Ростовского подворья также нуждались в ремонте, о котором 17 июля из Посольского приказа писали в Каменный приказ, требуя «в палатах, в которых им, великим и полномочным послом, стоять, своды и стены обелить и подмазать левкасом, и в которых местех мосты (полы) кирпичные в палатах худы, и те починить кирпичем». Из Каменного приказа 19 июля дан был равнодушный ответ, что в приказе «денег и денежных доходов и припасов готовых нет, и в тех палатах стены и своды белить и полы кирпичные чинить нечем». В приказе составили все же смету на этот расход в 23 руб. 32 алт. 5 денег. Большая казна должна была купить для окон Ростовского подворья 10 оконниц стеклянных и 20 оконниц слюдяных новых добрых соответствующей меры; она же должна была позаботиться о внутреннем убранстве палат: стены, двери, лавки и скамьи обить сукнами червчатыми, на столы послать добрые ковры и принять меры к очистке двора Ростовского подворья: «всякий дрязг и помет очистить и с двора свозить и для той работы нанять извозчиков и работников». Земскому приказу предписывалось сделать удобный проезд к подворью. Оказалось, что по существовавшему проезду послам в их огромной карете о шести лошадях «против ворот выезжать тесно», и поэтому Земский приказ должен был построить «от Знаменского подворья до церкви Максима Юродивого Чудотворца на столбах мост новый бревенчатый в три сажени ширины и с перилы»^[212].