Мерилин Мэнсон
Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада

После недели плотной ебли Луиз перестала мне перезванивать. Я уж обеспокоился: неужто обрюхатил её, я ж не каждый раз презерватив надевал. В голове мне рисовались такие, например, картины: мать её отправляет её в монастырь, а ребёнка – нашего ребёнка! – отдаёт на усыновление. А может быть, Луиз заставит меня платить алименты до конца жизни. А ещё же существовал такой вариант: она сделала аборт, что-то там пошло не так, она погибла, а её родители теперь меня убить хотят. Не имея от неё вестей несколько недель я решил ещё разок позвонить ей, а голос изменил, накинув тряпку на трубку – вдруг родители возьмут?

К счастью, к телефону подошла она.

«Прости, что не звонила так долго, – сказала она. – Приболела».

«Чем??? – запаниковал я. – Температура есть? По утрам рвёт или типа того?»

В общем, выяснилось, что она меня просто избегает, потому что быть всё время с одним и тем же – значит испортить репутацию шлюхи. Она не именно эти слова сказала, но смысл тот.

Через несколько дней на уроке математики у меня вдруг зачесались яйца. Чесотка продолжалась весь день, причём дошла и до волос на лобке. Вернувшись домой, я сразу пошёл в ванную, снял штаны и над раковиной стал себя разглядывать. Сразу заметил над членом три-четыре чёрных струпа. Снял один – с кровью. Я всё ещё думал, что просто кусочек ороговевшей омертвевшей кожи, но, поднеся к свету, заметил, что у струпа есть лапки, причём лапки эти – шевелятся. Я заорал от шока и отвращения. Потом швырнул его в раковину, но он не мягко стукнулся, а с хрустом, как моллюск какой-то. Не придумав ничего лучшего, я принёс его маме и спросил, что это такое.

«А, да у тебя вши, – вздохнула она добродушно. – Наверное, в солярии подхватил».

Вот как ни стыдно признаться, но я тогда регулярно посещал солярий. Просто моя кожа была в ужасном состоянии – лицо буквально распухло от прыщей – и дерматолог сказал, что в новейшем солярии кожа посохнет, а моя общественная жизнь улучшится.

Мать моя совершенно точно отрицала, что её юный сын спит с девками и подхватывает мандавошек. Даже мой отец, всегда обещавший, что мой первый секс мы отметим бутылкой шампанского, которую он заныкал, когда ещё работал в Kmart, тоже не хотел такое признавать. По большей части из-за того, что, когда я в средних классах узнал, что такое сиськи, он всё хотел отвести меня к проститутке потерять девственность. Так что я подыграл этой версии про солярий.

Мама купила мне лекарство от вшей на теле, но, запершись в ванной, я тайком сбрил волосы на лобке и сам разобрался с вшами. (В то время сбрить все волосы с тела было для меня делом необычным.)

Насколько я знаю, с тех пор никакими венерическими болезнями я не болел. И, насколько я знаю, родители всё ещё думают, что я девственник.

ЧЕМ ОЧАРОВАТЬ ЧЕРВЯ

Мы с Джоном Крауэллом стояли на вершине холма напротив его дома и по очереди отпивали из бутылки Mad Dog 20/20, которую мы упросили нам купить парня постарше. Мы там стояли уже час как минимум, ни черта не делая и глядя на заспанные фермерские поля вокруг нас, на небо, набухшее скорым дождём, на случайные автомобили, катящиеся к цивилизации. Мы пребывали в таком пьяновато-самодостаточном дурмане, как вдруг услыхали резкий шум гравия.

Со шлейфом пыли на дорогу к дому заехал зелёный GTO и, слегка пробуксовав, остановился. Дверца открылась медленно, оттуда на землю опустилась обутая в чёрный ботинок нога. Из дверцы показалась большая голова – гигантский череп с туго натянутой кожей. Кудрявые растрёпанные волосы. Глубоко посаженные глаза блестят, как булавочные головки в середине тёмных кругов. Когда он отошёл от машины, я заметил, что у него, как у Ричарда Рамиреса Ночного Сталкера, слишком большие и вытянутые ступни, кисти рук и торс. На нём надета джинсовая куртка, украшенная универсальным символом бунта: листиком марихуаны.

Правой рукой он вытащил из-за пояса пистолет, резко поднял руку и несколько раз выстрелил – причём отдача от каждого выстрела всё более нацеливала пистолет на нас. Когда патроны кончились, и пошлёпал к нам. Я стоял там совершенно изумлённый, когда он толкнул меня и повалил на землю, толкнул Джона, отнял бутылку Mad Dog, и в секунду опустошив её, швырнул в траву. Вытерев губы джинсовым рукавом, он пробормотал что-то, напоминающее строчку из песни Оззи Осборна «Suicide Solution» и побрёл в дом.

«Это брат мой, чувак», – сказал Джон, и его лицо, бледное от страха ещё секунду назад, теперь светилось гордостью.

Мы пошли за братом в дом, увидели, что он захлопнул дверь в свою спальню и заперся. Джону не позволялось даже ногой ступать в комнату брата под страхом болезненной кары. Но он знал, что там творится: чёрная магия, хеви-метал, самоистязание и тайное употребление наркотиков. Эта комната, как и подвал деда, меня и пугала, и притягивала. И хоть напугался я сильно, но не желал ничего, кроме как увидеть, что там внутри.

Мы с Джоном пошли в сарай – или, скорее, в деревянный скелет того, что было когда-то сараем – где заныкали бутылку Southern Comfort, собираясь дождаться, что попозже вечером брат пойдёт куда-нибудь.

«Хочешь увидеть чо-то реально крутое?», – спросил Джон.

«Конечно», – кивнул я. Я всегда был за чо-то реально крутое, особенно если Джон это таковым считает.

«Но ты, сука, пообещай, что никому, блин, ни слова не скажешь».

«Обещаю».

«Не, обещания мало, – решил Джон. – Хочу, чтоб ты матерью своей, сука, поклялся… Не, так: клянись, что если ты кому-нибудь когда-нибудь хоть что-нибудь расскажешь про это, то член твой сморщится, загниёт и вообще отсохнет нафиг».

«Торжественно клянусь, что если я только что-нибудь кому-нибудь когда-нибудь расскажу, то член мой отсохнет, а я сдохну», – серьёзно произнёс я, хорошо понимая, что в последующие годы член мне понадобится.

«Сосиска получает всё, – усмехнулся Джон, довольно ощутимо стукнул меня в мышцу под плечом. – Пошли, сосиска». (Обыгрывается выражение winner take all – «победитель получает всё», которое Джон заменил на wiener take all – «сосиска/колбаска получает всё», – прим. пер.)

Он завёл меня за сарай, и мы поднялись по лестнице, где сено сушится. На соломинках обнаружилась засохшая кровь. А кругом лежали трупики птиц, располовиненные змеи и ящерицы, разлагающиеся кролики с копошащимися в них червями и жуками.

«Вот тут вот, – провозгласил Джон, указав на большую пентаграмму на полу, с красными подтёками, – брат мой проводит чёрные мессы».

Всё это напоминало какой-нибудь дрянной фильм ужасов, где неугомонный тинейджер дилетантски полез в чёрную магию и зашёл слишком далеко. Там на стенах висели даже портреты учителей и бывших девушек – в запёкшейся крови, с непристойными надписями жирными зазубренными штрихами. А Джон, как будто играя роль в этом фильме, повернулся ко мне и спросил: «Хочешь увидеть нечто ещё страшней?»

Меня раздирало. Наверное, на сегодня я уж достаточно увидал. Но любопытство взяло верх, и я кивнул согласно. Джон поднял с пола грязный побитый The Necromicon, книгу заговоров, в которой, как он заявил, – заговоры чёрной магии из Тёмных веков. Мы вернулись домой, Джон загрузил в рюкзак фонарики, охотничьи ножи, что-то поесть и несколько побрякушек, по его словам, обладающих волшебной силой. Направляемся мы, сказал Джон, туда, где брат его продал душу дьяволу.

Путь к тому месту лежал сквозь сливную трубу, начинавшуюся у дома Джона и проходившую под кладбищем. Мы шли в ней, согнувшись в три погибели, утопая в илистой, засранной крысами воде, не видя ни входа, ни выхода, всё время держа в уме, что в грязи по обе стороны, – мертвые тела. Не думаю, что когда-либо в жизни сверхъестественное пугало меня больше. Во время этой одиссеи длиною в полмили любой тихий звук усиливался зловещим эхо, и мне всё казалось: это мертвецы стучат в трубу, это зомби сейчас прорвутся, схватят меня и живьём похоронят.

Когда мы наконец вылезли на той стороне, мы были с ног до головы покрыты тонкой плёнкой сточных вод, паутины и грязи. Мы оказались в тёмном лесу не пойми где. Полмили брели по зарослям, и тут вдруг показался большой дом. Вокруг него тоже всё заросло, как будто лес пытался вернуть себе отвоёванное у него пространство, а каждый сохранившийся кусок бетона был разрисован пентаграммами, перевёрнутыми крестами, прославлениями сатаны, логотипами метал-групп, а также словами и фразами вроде «хуесос» и «трахни свою мать».

Мы расчистили виноградные лозы и сухие листья, покрывавшие открытое окно, влезли внутрь и осмотрели комнату, светя фонариками. Увидали мы крыс, паутину, битое стекло и старые пивные банки.

По тлеющим в углу комнаты уголькам мы поняли, что здесь недавно были люди. Я обернулся: Джон исчез.

Я нервно позвал его.

«Подымайся, – крикнул он с верха лестницы. – Смори, чо тут».

И хотя я начал было уже паниковать, но последовал за ним, по лестнице, сквозь заставленный дверной проём. Комната выглядела нежилой. На полу валялся полусгнивший матрац, усеянный иглами для подкожных инъекций, скрученной ложечкой и другими причиндалами для употребления наркоты. А вокруг матраса, на полу, лежали страницы из гей-пор-журналов, и на них – презервативы, полдюжины, наверное, – похожие на высохшие змеиные шкурки.

Мы прошли в другую комнату – совершенно пустую, с нарисованной на южной стене пентаграммой и непонятными рунами вокруг. Джон вытащил свой The Necromicon.

«Ты чо, блин, делаешь?», – спросил я.

«Открываю врата ада, дабы вызвать духов, что жили в этом доме». Он придал своему голосу самый зловещий тон, на который только был способен. Затем на пыльном полу пальцем нарисовал круг. И как только круг замкнул – снизу раздался резкий звук. Мы остолбенели, не дыша прислушались к темноте. Никаких звуков – только мой пульс, бьющий молотом в моей ярёмной вене.

Джон вступил в центр круга и полистал книгу в поисках подходящего заклинания.

Снизу послышался металлический грохот, ещё громче, чем первый. Если то, что мы вызывали – чем бы оно ни было – имело силу, то мы к ней явно не были готовы. Алкоголь в крови нашей тут же обратился в адреналин, и мы сломя голову понеслись по ступенькам, вылетели в окно и бежали по лесу, пока не начали задыхаться, потные, с пересохшими ртами. Уже темнело, несколько капелек дождя шлёпнулось на нас. В сточную трубу мы не полезли, шли домой через лес – так быстро, как могли, не проронив ни слова.

К тому времени, когда мы целые и невредимые вернулись в дом Джона, брат его обкурился уже безнадёжно совершенно. Он бродил по дому как во сне, с красными глазами. Наркотики сгладили его агрессивность, теперь он казался почти что спокойным, что, кстати, пугало ничуть не меньше, чем его маниакал. На руках он держал белую кошку, которую непрестанно гладил.

«Эта кошка – это его злой дух», – прошептал Джон.

«Его злой дух?»

«Ага, ну как типа демон принял форму животного, чтоб брату в его магии помогать».

Эта белоснежная и совершенно невинно выглядящая кошка в моих глазах вдруг превратилась в злобную опасную тварь. Брат Джона спустил её на пол, и кошка, прижав уши к голове, уставилась на меня своими блестящими зелёными глазами. Внезапно губы её разжались, зубы обнажились и она зашипела на меня.

«Чувак, эта кошка тебя убьёт», – Джон попытался напугать меня ещё больше, и у него получилось. «Заснёшь – она тебе глаза выцарапает, а если заорёшь язык откусит».

Брат его оглядел нас, потом посмотрел на кошку и спокойно сказал: «Пошли-ка наверх». И это то, что надо: теперь не придётся играть в детективов и тайно проникать в его комнату. Нам позволили войти в запретную комнату: наверное, заклинание Джона на открытие врат ада подействовало.

Хотя для меня всё это было новым и щекочущим нервы, но комната брата оказалась точно такой, какая и должна быть у сельского торчка, двинутого на сатане. Чёрный свет на постере со Смертью с косой верхом на коне, полдюжины фотографий Оззи Осборна и красные свечи повсюду. В углу стоял маленький алтарь, в чёрном бархате с зажжёнными свечами вокруг. Но на вершине алтаря вместо, допустим, пентаграммы или жертвенного кролика, стоял цилиндр из желтоватого стекла – как будто в него нассали. А у кровати угрожающе залёг пистолет.

«Курнуть хочешь?» – спросил Джонов брат, приподнимая цилиндр над алтарём.

«Курнуть чего?», – тупо спросил я. Я никаких косяков и трубок сроду не трогал даже.

«Траву сумасшедшую», – дьявольски ухмыльнулся Джон.

«Да не, чуваки, не, я этой хернёй не балуюсь больше», – соврал я очень уверенным тоном.

К сожалению, выбора у мне никакого не осталось: вскоре стало ясно, что Джон с братом из меня всё говно выбьют, если я с ними не «курцану».

Брат Джона зажёг стеклянный кальян, набитый коричневыми листьями, сделал мощную геркулесову затяжку, а когда выдохнул – вся комната заполнилась тошнотно-сладким дымом. Я взял, покашлял при первых затяжках, но быстро прочувствовал. В сочетании с Mad Dog 20/20, Southern Comfort, бутылкой вина, которую мы передавали по кругу и включённым альбомом Blizzard of Ozz, голова моя вскоре закружилась. Тот факт, что никто в школе меня не любил, стал исчезать из моего сознания как каракули «Волшебным маркером» стираются с грязного кулака.

Я сижу там с мутной башкой, покачиваясь, а брата Джона тут на гониво пробило. Рожа покраснела, исказилась, и он стал выкликать дюжины имён всяких древних духов и демонов, которых он собрался вызвать, чтоб они поубивали учителей, которые ставили ему плохие оценки, девушек, которые бросили его, друзей, которые его предали, родственников, которые с ним плохо обращались, боссов, которые его увольняли, в общем почти всех и каждого, кто попадался ему на жизненном пути с того возраста, как он стал чувствовать ненависть к себе.

Вынув из кармана пружинный нож, Джонов брат сделал длинный надрез по подушечке большого пальца и дал крови капнуть в небольшую чашу, наполненную свалявшейся пудрой в коричневых и белых пятнах. «Злой Ангарру! – начал. – Нингижидда! Тебя я призываю, Змей Преисподней! Тебя я призываю, Нингижидда, рогатый Змей глубин! Тебя я призываю, пернатый Змей глубин! Нингижидда!»

Он замолчал, затянулся, натёр свои губы кровавым порошком, не очень, похоже, беспокоясь о нашем присутствии.

«Я призываю тебя, тьмы созданье, способом тьмы! Тебя я призываю, созданье ненавистных, работою ненавистных! Тебя я призываю, создание Отбросов, ритуалами отбросов! Я призываю тебя, созданье боли, словами боли!»

Если трава такое даёт – то я пас. Я всё смотрел на пистолет, надеясь, что Джонов брат за него вдруг не схватится. В то же время я старался никак не показать, на что пялюсь, – не хотел к этому внимание привлекать. Брат реально чокнутый, и, если он ещё никого не убил, то почему бы ему под утро ещё и убийцей не стать?

Минуты и часы исчезали. Мы всё передавали кальянчик по кругу, только воду уже заменили на Southern Comfort – хотели ещё сильнее наебениться. На музыкальном центре – а может просто у меня в голове – крутился «Paranoid» Black Sabbath, кошка на меня шипела дико, комната вращалась, а брат Джона провоцировал меня выпить Southern Comfort из кальяна. «Давай до дна!» Червь бесхребетный, поднёс я сосуд к моим иссохшим от курения губам, и опустошил то, что есть, наверное, самый гнусный напиток из когда-либо кем-либо приготовленных. А потом… Потом я и не знаю, что происходило. Понимаю только, что я отключился, и снова стал площадкой для упражнений братьев Крауэлл в мягкой жестокости.

Меня разбудило шипение – в 5 вечера. В то время это для меня поздновато, во столько просыпаться. На меня пристально глядела кошка. Я ощупал мои глаза – глаза были на месте. И тут я начал блевать, и блевал долго. На коленях перед унитазом я вдруг понял, что мне преподали важный урок: с чёрной магией я могу перевернуть дно жизни, могу получить такую силу, которой люди будут завидовать, и свершать то, что никто больше не может. Заодно я узнал, что мне не нравится курить кальян с травой, ну или вкус воды из него.

ЧЕРВЯК СБРАСЫВАЕТ КОЖУ

Впервые я понял, что с нашей семьёй что-то не так, в шестилетнем возрасте. Тогда отец купил мне книгу про жирафа, который так был персонализирован, что это вроде как я – герой книги, и у меня всякие приключения и игры с другим зверьём. Была там, правда, проблема одна: везде имя моё написали как «Брэйн» (англ. brain – мозг, – прим. пер.), что рисовало в мозгу моём неприятную картину: жираф с мозгом на спине. Думаю, что отец эту ошибку и не заметил, а ведь вроде бы он мне имя дал.

Символично, как он со мною обращался – никак. Ему всё поровну было. Если я хотел его внимания, то его давали в виде ремня со звуком шлепков по спине. В час когда он приходил с работы, я обычно валялся, играя в Colecovision или рисуя картинки, и он всегда находил предлог сорваться на мне – из-за неподстриженного газона или грязной посуды в раковине. Я вскоре научился изображать, когда он входил ко мне, что занимаюсь чем-то серьёзным, даже если делать мне было вообще нечего. Моя мать считала, что его буйное поведение – последствие Вьетнама, посттравматический стресс, из-за которого он вскакивает среди ночи, орёт и разбивает что под руку попадётся. Я когда подростком приводил домой друзей, он неизменно спрашивал: «Сосал ли ты член слаще моего?» Понятно, подколка такая, ловушка – ответь хоть «да», хоть «нет», всё равно получится, что его член у тебя во рту бывал. В шуточном смысле, конечно.

Время от времени отец обещал куда-нибудь меня свозить, но в основном у него на работе вдруг что-то возникало. И всего лишь несколько вылазок наших мне запомнились. Обычно он меня вёз на мотоцикле к карьеру, открытой шахте, недалеко от нашего дома, где он меня учил стрелять из ружья, снятого им с мёртвого вьетконговца. Я унаследовал от отца точность прицела – пригодилось, когда я стрелял из пистолета железными шариками по зверюшкам или бросал камни в полицейских. Также я от отца получил дрянной характер с коротким фитилём, отчаянные амбиции, при которых остановишь меня только пулей или ударами, грубый юмор, ненасытную любовь к сиськам и аритмию сердца, которая благодаря дикому количеству наркотиков только ухудшилась.

Мама

То есть у меня с отцом очень много общего, но тогда я совсем не хотел этого признавать. Я почти всё детство и отрочество провёл в страхе перед ним. Он всё грозился выгнать меня из дома и не уставал напоминать по любому поводу, что я ничего не стою и ничего никогда не добьюсь. Так что я рос маминым мальчиком, ею балованным, но совершенно за это не благодарным. Чтоб ещё более приблизить меня к себе, мама постоянно пыталась убедить меня в том, что я гораздо сильнее болен, чем на самом деле, – чтоб держать меня дома и ухаживать за мной. Когда у меня пошли прыщи мать сказала, что это аллергия на яичный белок (у неё от него сыпь), и я ей долгое время верил. Она хотела, чтоб я был как она, чтоб я зависел от неё и никогда бы её не покинул. Когда я наконец покинул, в возрасте двадцати двух лет, она каждый день приходила в мою комнату и плакала, пока в один прекрасный день ей не померещился Иисус в дверном проёме. Приняв это видение за знак того, что за мною присматривают, она перестала плакать и завела крыс – вроде бы для того, чтобы кормить мою змею. В своём стиле сверхзаботы она выбрала самую больную крыску и меня заменила ею. Крысу она назвала Мэрилин, и не только её рот в рот реанимировала, но поместила в грубо сделанную из полиэтилена кислородную камеру – чтоб крыса пожила подольше.

Ребёнком всё, что происходит в твоей семье, воспринимается как норма. Но с подростковым возрастом маятник качается в другую сторону, и на смену принятия приходит отрицание. В девятом классе я начал всё сильнее ощущать одиночество, отсутствие друзей и сексуальную фрустрацию. В классе я обычно карманным ножиком взрезал кожу на предплечье. (Ныне десятки шрамов скрыты татуировками.) Я почти никогда не стремился преуспеть в учёбе. Всё моё образование в основном проходило после школы, когда я проваливался в мир фантазии – играл в ролевые игры, читал книги вроде биографии «Никто отсюда не уйдёт живым» Джима Моррисона, писал мрачные стихи и рассказы, и, конечно, слушал пластинки. Я начал ценить музыку – она теперь воспринималась как универсальное лекарство и доступ туда, где меня примут, где не существует ни правил, ни суждений.

Терпеть мою фрустрацию приходилось маме. Наверное, мои выпады против неё я унаследовал от отца. Одно время родители дико ругались – отец подозревал мать в измене с неким бывшим копом, который стал частным детективом. Отец по натуре всегда был подозрительным, и ревность свою никогда не мог отпустить – даже по отношению к первому парню мамы, Дику Риду, костлявому, которому отец по шее надавал, когда познакомился с мамой в пятнадцатилетнем возрасте. Один из самых громких скандалов произошёл между ними после того как отец, порывшись в сумочке матери, вытащил некую тканую салфетку и потребовал объяснений. Я так и не понял, чего подозрительного в этой тряпке – или она из какого-то неизвестного отеля, или, может, ей сперму вытирали. Помню, данный детектив, о котором идёт речь, несколько раз заходил к нам домой, с пулемётом и журналами «Солдат удачи», что меня сильно впечатлило, поскольку я тогда ещё хотел сделать карьеру шпиона. Ненависть и злоба вообще-то вещи заразные, так что я тоже скоро стал злиться на маму – она якобы разрушает семью. Часто сидя в своей комнате я плакал, представляя, что будет, если родители разведутся. Я боялся, что придётся выбирать между ними, а поскольку отца я боялся, то пришлось бы жить с матерью в нищете.

В комнате моей наравне с постерами Kiss, нарисованными мною комиксами и рок-альбомами также жила коллекция бутылочек из-под парфюмов Avon – мама мне их отдала. Каждый флакончик – в форме автомобиля, и, по-моему, именно Excalibur однажды вечером отправил мою маму в больницу. Она в тот день пришла домой поздно и не сказала мне, где была. Подозревая её в измене отцу, я разозлился, вышел из себя – как отцу тоже свойственно – и швырнул флакон ей в лицо. Из рассечённой губы потекла кровь, а пол в моей комнате – в дешёвых духах и кусочках голубого стекла. Шрамик у мамы до сих пор есть. Он постоянно напоминал ей о том, что не стоит заводить второго ребёнка.

КРУГ ПЯТЫЙ – ГНЕВНЫЕ

Потом, в ходе ругани, я ударил её, плюнул в неё и попытался задушить. Она никак не отвечала, только плакала, а мне было её ни капельки не жаль.

Однако гнев, копившийся во мне из-за того, что меня отдали в Христианскую школу, в обычной школе стал понемногу уходить. Мама разрешала «поболеть» дома, если, например, я никак не мог гладко причесаться и не хотел, чтоб меня таким видели девочки, или если кто-то в школе собирался меня избить до бесчувствия. Вот за это я стал её ценить. Но и это оказалось только одной фазой.

И вот, лёжа в своей кровати в последнюю ночь в Кентоне, я ненавижу родителей ещё больше, чем раньше. Я наконец-то только-только начал приживаться в Кентоне, а теперь должен жить на гопнических задворках Форт-Лодердейл, потому что отец устроился на новую скучную работу – мебель продавать. Я прошёл живым и невредимым самые мрачные места – от домов с привидениями до школьных спортзалов. Я употреблял дрянные наркотики, занимался плохим сексом и обладал нулевой самооценкой. Всё это было и прошло, и вот теперь – заново начинать. Переезду я не радовался. Я злился – не только на родителей, вообще на весь мир.