Марьяна Романова
Черный венок

Марк принял курс швейцарских витаминов, купил абонемент в бассейн, затеял ремонт, выбросив все то, что напоминало ему о Вере, оплатил сессию у дорогого психотерапевта. Тот и посоветовал ему найти любовницу другого, не нимфеточного, типажа. Новую женщину, которая разбудит в нем новое чувство.

Так в его жизни появилась Виктория.

Они познакомились в спортивном клубе. Вика сама к нему подошла. И неудивительно – Марк был хорош собою, ухожен, дорого и со вкусом одет, а за его грустной задумчивостью угадывалась романтическая тайна. На него многие заглядывались, он научился не придавать этому значения.

Но Виктория – красивая, наглая, напористая – в свою очередь привыкла добиваться своего.

Они встречались неделю, потом Вика переехала к нему. И это было так естественно, что его независимость и не подумала восстать против ее инициативы.

Аккуратная квартира Марка превратилась в подобие цыганского табора; косметика, платья, журналы, стильные часы, коробки с драгоценностями, декоративные свечи, еще черт знает что… Виктория была мучима страстью к покупательству и ежедневно обрастала хламом.

Поначалу это ему даже нравилось – как и ее яркость, самовлюбленность, патологическая склонность к хаосу. Вике удалось ненадолго его отвлечь, втянуть в свой карнавальный ритм. Они ужинали в модных ресторанах, и Марку льстило, что все вокруг пялятся на его девушку. Его друзья хором одобрили Викторию, кстати, Веру они почему-то недолюбливали.

Каждый новый день был похож на отрепетированное торжество: оба любовника были склонны к веселью напоказ. Вика покупала наряды, Марк дарил ей брильянтовые цацки, цветы, они выезжали на пикники, отправлялись в прогулки на яхте, устраивали домашние вечеринки, поднимались на крышу и запускали в ночное небо фейерверки, улетали на выходные в Париж или Рим, однажды целую неделю провели в Пальма де Майорка.

Раздражение подступило незаметно. Но Марк помнил тот конкретный день, когда это началось. Он вернулся с работы усталым и злым. Вики не было дома: она выгуливала очередной наряд в очередном ресторане в компании очередной пустоголовой подружки. По бедламу в квартире, точно по кофейной гуще, угадывался ход ее мыслей и очередность действий: она собиралась надеть шелковый комбинезон, но потом передумала, да так и оставила его скомканным на полу; красила ногти на ногах, а резиновые разделители для пальцев оставила на кухонном столе; пила свой любимый приторный мятный ликер и опрокинула бутылку, но вытереть лужу не удосужилась, и Марк едва в нее не вляпался; красилась, как всегда сидя на полу, и весь паркет был завален ее склянками и тюбиками…

Зло пнув ногой какой-то флакон, Марк вдруг подумал: а ведь ему было совсем неплохо одному.

Время шло, он раздражался все чаще и чаще. То, что раньше умиляло в Виктории, вдруг начало казаться отвратительным.

Она была убежденной childfree – не хотела портить фигуру и менять образ жизни. Поэтому иногда вызывала рвоту после еды, а по субботам она делала клизмы из настоя ромашки. И тратила полторы тысячи долларов в месяц на косметологов.

Она не сочувствовала нищете, что было бы логично, а ненавидела, презирала бедных, даже посмеивалась.

Она была эгоисткой.

Неряхой.

Завистницей – не переносила других привлекательных женщин, в их присутствии вела себя настороженно и даже стервозно, словно те могли отнять у нее что-то, по праву только ей принадлежащее.

Упрямой.

Довольно ограниченной…

Марк с удивлением замечал все новые и новые отрицательные черты, но в глубине души понимал: его недуг вернулся. На самом деле Виктория всего лишь не была Верой, вот и все.

И вот сейчас оба рассматривали покосившиеся домики деревни Верхний Лог – он с любопытством, Вика с едва уловимым раздражением. Марк подумал, что одна из этих лачуг была завещана Вере, и вдруг его сердце сжалось в крохотную точку, словно приготовившаяся к взрыву звезда. Что было тому причиной – внезапно ли накатившая ностальгия по выступающим ребрышкам на ее веснушчатой спине, густой ли запах клевера или глубокая голубизна неба? Поскорее бы разобраться, вернуться в Москву, выставить Викторию и остаться одному…

– Смотри, – вдруг сказала Вика, – какая фря.

По обочине дороги медленно брела стройная темноволосая женщина – в Москве Марк не обратил бы на нее внимания, но здесь, в Верхнем Логе, она смотрелась чужеродным элементом, словно коллекционный стул в стиле ампир в интерьерах беднейшей хрущобы.

У нее была ровная смуглая кожа – отнюдь не рваный крестьянский загар, который достается деревенским женщинам на огородных работах. Ухоженные густые волосы зачесаны назад и небрежно прихвачены красивой заколкой. Лицо гладкое, с аккуратно выщипанными бровями и крупными яркими губами, босые ступни изящны и узки. На ней был дорогой шелковый халат в псевдокитайском стиле – в драконах и пионах. Поравнявшись с незнакомкой, Марк понял, что та явно приезжая: давно перевалило за тридцать, а деревенским женщинам, разменявшим четвертый десяток, редко удается сохранить такую нежную красоту. Она была похожа на какую-то кинозвезду латиноамериканского происхождения – не то Сальму Хайек, не то Пенелопу Крус, Марк всегда их путал.

– Прошу прощения… – обратился он к ней, опустив тонированное стекло.

Женщина вздрогнула и не сразу сфокусировала на нем взгляд. Она казалась какой-то потерянной.

– Нашел у кого спросить, у пьянчужки местной! – фыркнула Виктория, как обычно реагируя презрением на яркую красоту незнакомки.

– Вы, случайно, не знаете, где здесь дом Клюквиных? – Марк не знал, была ли у Веры и ее покойной тетки одна фамилия, поэтому решил действовать наугад.

– Чей? – рассеянно переспросила женщина, и ее красиво изогнутые губы дрогнули в слабом подобии улыбки. – Простите, я тут почти никого не знаю… Мы приехали несколько дней назад.

Марк кивнул и уже начал закрывать окно, как вдруг женщина резко подалась вперед и чуть не ударилась лицом о стекло. Вика испуганно отпрянула.

– Извините, – незнакомка нервно облизнула губы и плотнее запахнула на груди халат, – а вы, случайно, не встретили на дороге девочку?

– Девочку?

– Ну да. Маленькую девочку. Ей двенадцать лет, но она выглядит младше. Дочку Дашей зовут… – Голос женщины словно ухнул в невидимую яму, стал обреченным, глухим. – Я проснулась, а ее нет…

– Мы никого не видели. Марк, поехали скорее! – встряла Виктория. И нажала на кнопку стеклоподъемника.

Женщина какое-то время смотрела им вслед – Марк видел это в зеркало заднего обзора. А потом, сгорбившись, побрела по пыльной дороге – босая, растерянная, испуганная.

Он припарковался возле дома, который выглядел более ухоженным, чем остальные: бревенчатый сруб, из трубы поднимается жидкий курчавый дымок, по палисаднику важно разгуливают темно-рыжие куры.

– Сиди здесь, я на минуту, – бросил Виктории, которая наградила его испепеляющим взглядом.

Марк решил не обращать внимания на ее эмоциональный фон. Ничего страшного, Вика справится. В конце концов, не девочка, ботоксом обкололась с ног до головы, хоть и продолжает носить легкомысленные джинсовые шорты.

Подойдя к забору – невысокому, скорее условному, он несколько раз крикнул: «Есть кто?» И только после этого толкнул податливую калитку. Тотчас же из дома навстречу ему выбежала приземистая коренастая бабенка, чьи мягкие волосы взбила в прозрачный пух давно вышедшая из моды вертикальная химия.

Вот она была типичной деревенской жительницей – широкое обветренное лицо с ранними морщинками, в которых намертво впечатался грязноватый загар, серые, чуть навыкате, глаза, смотревшие на явно городского приезжего с подозрением, руки испачканы в тесте.

– Вам кого? – прищурилась женщина.

– Здравствуйте. – Марк воспользовался самой обаятельной из своих улыбок. – Я ищу дом Клюквиных. То есть, возможно, у хозяйки другая фамилия…

– Так Тоня померла давно, – удивилась пучеглазая. – Чегой-то вы теперь о ней вспомнили?

У него сильнее забилось сердце. Марк даже не ожидал, что будет так волноваться. Вернее – он вообще не ожидал напасть здесь на Верин след. В глубине души был уверен, что и пресловутый Верхний Лог, и скончавшаяся тетка, и неожиданное наследство – не более чем плод ее буйной фантазии. Дурацкий предлог, чтобы уйти от него по-английски.

«Ты же знаешь, от стабильности я хирею» – любимая ее фраза.

– Или наследничек? – почему-то обрадовалась тетка. – Да там нечего и наследовать-то, дом почти развалился. За ним не смотрел никто, все разворовали, окна повыбивали… Прошлой зимой упала стена в сарае, огород зарос… Хотя я собиралась посадить там картошку, все равно стоит бесхозный.

– Да нет, я не наследник, – поспешил Марк успокоить алчную соседку. – Я человека одного ищу. Девушку.

– Рыжую? – деловито спросила женщина.

Марк нашарил в кармане ветровки упаковку бумажных платков, вынул один и обтер вдруг вспотевший лоб.

– Да вы сядьте, вон как умаялись, – предложила баба, поняв, что на ее желание самовольно захватить чужой огород приезжий никак не реагирует. – Меня Марьей Петровной зовут. Можно просто Маша. Тоню Клюквину я с детства знала, и рыжую вашу видела. Она ко мне заходила, даже купила молока. Вам, кстати, не надо?

– Можно, – машинально согласился Марк, чем окончательно завоевал расположение хозяйки.

Они присели на узкую лавочку, прибитую прямо к стене дома.

– Ее Верой звали, рыжую девушку, – тихо сказал Марк. И сам содрогнулся – оттого, что вдруг заговорил о ней в прошедшем времени.

– Может, и Вера, – согласилась Марья Петровна, – не помню. Она у меня недолго была. Я ей дом открыла, показала все. Она выпила молока, забрала ключи и уехала. Ей надо было успеть в Ярославль, к нотариусу.

– Уехала? А… Она пошла на станцию?

– Ну да, здесь недалеко. Часа полтора идти. Как раз успевала на двухчасовой поезд. Но больше я ее не видела.

– Вот и я тоже, – вздохнул Марк. – А вы не знаете, к какому именно нотариусу она отправилась?

– Откуда мне знать, – поджала губы женщина. – Она мне не докладывалась… А что, с ней случилось что-то? – Пустые серые глаза сверкнули мимолетным интересом.

– Вера оставила записку, – Марк и сам не знал, зачем отчитывается перед совершенно чужим человеком, – что уехала к друзьям, в Индию. И не позвонила, не забрала своих вещей…

– А ведь она собиралась замуж, – вдруг сообщила Марья Петровна.

– Что?

– Да, так и сказала. Мол, у нее мужик есть, порядочный. Он еще не предлагал, но все к тому идет. Так, выходит, ты и есть тот порядочный?

– Я… наверное. – У Марка пересохло в горле. – А Вера… то есть… Вы ведь покажете мне тропинку к станции? Слушайте, а это правда, что у вас здесь пропадают люди?

Женщина отреагировала неожиданно – резко поднялась со скамьи и в лучших манерах боевитой рыночной торговки уперла руки в бока, не обращая внимания, что на синих тренировочных штанах остаются белые следы подсохшего теста. И голос, которым она заговорила, стал другим – визгливым, склочным:

– Теперь понятно, кто ты такой. Запудрил мне тут мозги, Тоньку приплел… Про рыжую небось наугад сказал? Вернее, я ж сама и сказала, ты только поддакнул. Из-за таких, как ты, мы и теряем деньги! Вам-то, городским, понятное дело, насрать, у вас-то денег куры не клюют… А ну, убирайся отсюда!

Лицо тетки исказила ярость, по полным щекам пошли свекольные пятна гневного румянца. Женщина схватила Марка за плечо и дернула вверх, так что он чуть не упал на землю вместе с прогнившей лавочкой.

– Убирайся, кому сказано!

Побелевшие суставы коротких сильных пальцев, побелевшие от злости глаза. Просто не женщина, а какой-то оборотень! Колдунья из пряничного домика, которая в одно мгновение из златовласой феи с певучим голосом и ямочками на щеках превращается в крючконосую старуху с острыми клыками и загнутыми, как у хищной птицы, желтыми когтями…

Марк успокаивающе поднял вверх ладони.

– Постойте, постойте, что я такого сказал? Я просто статью прочитал в газете. Вы сами подумайте: у меня пропала девушка. Я думал, что она меня бросила, а тут вдруг увидел статью…

Марья Петровна недоверчиво посмотрела на него, а потом вынула из кармана передника скомканный листик, и Марк сразу узнал тот самый понедельничный номер газеты «Слухи и сплетни», который неожиданно смутил его покой.

– В этой газете? – мрачно поинтересовалась тетка, сунув ему в лицо истрепанную страничку.

– Да, – кивнул Марк. И неизвестно зачем пояснил: – Я случайно на нее наткнулся, у стоматолога…

Марья Петровна успокоилась так же быстро, как за пять минут до того почти превратилась в пожираемого яростью оборотня. Она присела на лавочку и, вздохнув, уставилась вдаль.

– Корреспондент этой паршивой газетенки ко мне приходил, – сказала, помолчав. – Справки наводил, вынюхивал. Я-то, наивная душа, к нему по-доброму отнеслась. Еще и рада была поболтать, отдохнуть от дел. Он Савелием назвался. Совсем мальчишка, тощий такой, бледненький, в очочках, сутулится, а все туда же… Я его даже пожалела – вот, думаю, какой убогий. Блинами угостила. Откуда мне было знать, что он такую подлость выкинет… Мне уже двое моих дачников позвонили, сказали, что не приедут. Журналюгам бы только слухи пустые распустить, а нам страдай!

Марк сочувственно вздохнул и, пальцем выбив из пачки темную сигариллу, закурил.

– У нас тут знаете какие места? Заповедные! Река – красота! Черника, грибы – все экологически чистое. Утром выйдешь – тишина, на траве роса, а если дождик прошел – в небе радуга. Вот какие места! Прошлым летом москвичи дрались, чтобы комнатку у меня снять, на все лето детей своих засылали. А сейчас боятся, видите ли. Как маленькие, честное слово!

– Значит, все, что написано, неправда? – осторожно поинтересовался Марк. – Ни убийства здесь не было, ни сорока человек, что ушли в лес навсегда?

– Глупости! – фыркнула Марья Петровна. – Убийство было, никто не спорит. Федька Губкин перепил и грохнул жену свою. Таньку. Подруга моя была, между прочим, знали друг друга с пеленок. – Глаза тетки увлажнились. – И я ей всегда говорила, что надо держаться подальше от алкаша. А тот напился и порешил Таньку. Да еще так страшно – топором.

– А сорок человек? – немного разочарованно спросил Марк.

Черт его знает, на что он рассчитывал. Может быть, почти исчезнувшая тень Вериного следа подзадорила его фантазию, а может быть, все дело было лишь в самом страшном из человеческих чувств – оскорбленном самолюбии, и он предпочел бы узнать, что Вера пропала без вести при странных обстоятельствах, а не банально бросила его.

– Да какие там сорок человек, тьфу на вас! – Марья Петровна и правда смачно сплюнула себе под ноги. – В прошлом году лесник наш, Борька, заблудился и сгинул. Вот его и не нашли. Но тот сердечник был, пять инфарктов, на ладан дышал. Все-таки семьдесят лет! Ему врач велел – носа за ворота не высовывать. Сказал: физическая нагрузка в разумных пределах, десять шагов вправо, десять влево. А Борис на весь день уходил, за десятки километров, иногда с палаткой. Вот и нарвался. Искали, конечно. Но там такие глухие чащи – все без толку. Уже и косточки, наверное, сгнили. – Баба вытерла глаза краешком ветхого передника.

– И все? – Марк в очередной раз почти с восхищением удивился невероятной беспринципности газетчиков. – Больше никто никогда не пропадал?

Взгляд Марьи Петровны беспокойно заметался по двору и остановился, только нащупав безопасную опору, а именно – наполненный темной колодезной водой ржавый бак.

– Все это глупости, – вдруг неожиданно глухим голосом сказала тетка. – Ну, погибла тут у нас одна прошмандовка. Гуляла со всей деревней, истаскалась вся. Такой туда и дорога. Но и ее туда же очкарик приплел. А на самом деле ничего странного нет…

– И как она погибла?

– А хрен ее знает! – прищурилась Марья Петровна. А потом с пугающим равнодушием предположила: – Наверное, утопил кто. Тут такие страсти кипели!

– То есть тела не нашли? – понял Марк.

И Марье Петровне пришлось подтвердить: не нашли. Так же нехотя она рассказала и о компании заезжих туристов-пьяниц, которые устроили в лесу пикник, и больше их никто не видел. История сопровождалась излюбленной присказкой: мол, ничего странного, туда им и дорога, и вообще, может, парни с девчонками просто тихонько уехали восвояси.

Марк понял, что его собеседница – обычная кумушка, охочая до художественного словесного бисероплетения, банальная сплетница. И если Марья Петровна и в самом деле обиделась на скандального журналиста, то только потому, что тот ее имя не упомянул в статье. Сплетницы такого типа иногда оказываются очень тщеславными. Он понимал, что самым лучшим решением было бы сейчас с ней распрощаться, отвезти Вику на живописный берег реки, съесть привезенные сэндвичи, выпить красное вино, вернуться домой и приступить к плану по скоропалительному выдворению надоевшей подруги из своей жизни. Но что-то мешало ему уйти. Нет, не объективная причина, а скорее некое шестое чувство.

Не прошло и пяти минут, как выяснилось, что оно не подвело.

– Раздули непонятно что из бытовухи… – привычно бубнила Марья Петровна. – Да у нас половина деревни с ума сходит. Видимо, гордиться больше нечем, вот и придумали, что живут в опасном месте. Такое рассказывают – уши вянут!

– И что же?

– Их, конечно, тоже понять можно… Вон у Нинки, лесниковой жены, вообще крыша съехала, после того как муж заблудился. Говорит, он, мертвый, к ней приходит по ночам. В окно скребется, домой просится, а у самого нет одной руки. Висит пустой рукав окровавленный. Ну, так Нинка выпивать стала, небось белая горячка у ней. Или Фрося, второй дом с того края. Всегда ее блаженной считали, не от мира сего. Она по картам гадала, травки собирала. Безобидная сумасшедшая. А как Нинкины бредни услыхала, обрадовалась. Как же, нашла подружку-единомышленницу! Говорит: я тоже мертвых видела, и не один раз. Не только лесника, многих. Мол, другие тоже видели, только боятся признаться. И вообще, говорит, нехорошие здесь места… Или вот Ангелина, москвичка… Не видели ее? Такая фу-ты ну-ты, темноволосая, в халате. Ходит тут, ногами сверкает. А самой уже лет-то!

– В халате? – оживился Марк. – С пионами? Красивая такая?

– Как корова сивая, – буркнула Марья Петровна, молниеносным жестом поправив химические кудряшки. – Чего ж в ней хорошего? Кожа да кости!

– Так что с ней случилось? – перебил он. – Да, мы ее встретили. Она девочку искала, Дашу.

– Девка у нее та еще! – сжала губы Марья Петровна. – Двенадцать лет, а смотрит как взрослая. И непонятно, что на уме. Ушла утром гулять, а Линка истерику устроила: пропала, мол, дочка, милицию мне, службу спасения! Мы с участковым нашим только пальцем у виска покрутили… Хотя от Ангелины и не того можно ожидать. По ней сразу видно, что немножечко того…

– А в каком доме она живет?

– А что? – подозрительно прищурилась Марья Петровна. – Она не хозяйка, снимает на лето. Если хотите остаться, давайте ко мне. Отдельная комната, печка. Душ, правда на улице, но сейчас же жара.

– А что… – задумался вдруг Марк, посмотрев на часы. – Уже половина седьмого… Мы могли бы докупить вина… Мы пикник хотели устроить.

– Я вам домашнего вина продам, земляничного, – оживилась Марья Петровна. – Вы не пожалеете. И место вам покажу, где можно огонь развести. Чистое поле, кругом ни души, звезды над головой, река рядом, лес!

– Ладно, – решился Марк, – готовьте комнату. Я пойду за своей девушкой.

Глава 4

1918 год. Петроград

К холодам у Хунсага и Митеньки появился дом – они нашли пустующий флигелек в относительно спокойном районе Петрограда, куда почти не добиралась сошедшая с ума от ощущения собственного величия матросня и прочая мутноглазая шваль. Митенька почему-то боялся спросить, как именно Хунсагу удалось выследить такое уютное и почти теплое (во флигельке стояла печка и даже имелся некоторый запас дров, что считалось почти роскошью) место.

Однажды утром, еще осенью, когда они ютились во дворе, на одеялах, Хунсаг оставил его одного, уйдя со словами:

– Холодает, нам пора переезжать. И я должен найти жилье, где мы пересидим ближайшие месяцы. И где ты встретишь весну.

– Я? – насторожился Митя. – Я один?

– Да, – спокойно подтвердил его наставник. – Потому что к весне меня уже не будет. Ты должен уже сейчас все время об этом помнить. И учиться выживать без меня.

Мите стало страшно – пожалуй, даже страшнее, чем в те дни, когда умирала его мать. Все последние недели Хунсаг был его защитником, талисманом. Он будто взял юношу под свое мягкое крыло и опекал, требуя взамен лишь послушания. Да ему и требовать не надо было – все его задания Митенька выполнял с восторгом человека, предвкушающего чудо. Мальчик чувствовал себя учеником чародея.

Хунсаг научил его правильно дышать и тратить на засыпание меньше минуты и спать крепко (когда живешь на улице, очень важно высыпаться хорошо, иначе быстро потеряешь точку опоры и тебя сожрут). Часами они медитировали. Сначала Мите было скучно – от неподвижного сидения в одной позе затекали ноги, в голову лезли обрывки посторонних мыслей, хотелось размяться, сделать что-нибудь, закричать от раздражения. Но постепенно юноша научился входить в то особенное состояние, когда ничто не важно, кроме собственного тела. Он чувствовал, как бьется его сердце, чувствовал, как по венам и артериям текут реки крови, как воздух медленно наполняет расширяющиеся легкие. В те дни Митя впервые задумался о том, насколько совершенен человеческий организм, насколько все в нем взаимосвязано. И понял, почему Хунсаг называет тело человека храмом. А поэтому стал по-другому смотреть на людей, которые ежедневно и буднично оскверняли свой храм – вдыхали щекочущий нос табак, а то и кокаин, вливали в глотку литры огненной воды, закусывая пережаренным мясом.

– О мясе ты должен забыть, – строго сказал ему Хунсаг в самый же первый день, что они провели вместе. – Тот, кто ест грубую пищу, никогда не сможет подняться выше собственного сознания.

Еще Хунсаг учил мальчика выдерживать чужой взгляд, что давалось нежному Митеньке особенно трудно.

– Представь: я – пьяный солдат, который хочет отнять у тебя последнее… – С этими словами наставник надвигался на него, и Митя по инерции сконфуженно пятился. – Нет-нет, ты не отступать должен, а посмотреть на меня так, чтобы я сразу понял: если нарушу твои границы – умру.

Митенька честно тренировался, каждый день. Он подобрал где-то кусок угля, нарисовал на стене кособокую рожицу и смотрел на нее часами, стараясь, чтобы из глаз его струилась сама Тьма.

– Вера и намерение, – говорил Хунсаг, – невозможны без воли. Большинство из нас ломаются не на вере, а именно на воле. Воля – первооснова магии, хоть и не единственная ее составляющая. Коктейль «воля + интеллект» могут мир перевернуть. Я сделал одно странное наблюдение: среди людей, воля которых имеет весомую силу, мало интеллектуалов. Большинство известных мне интеллектуалов не могут преодолеть первый круг воли – круг еды. Даже не то чтобы не могут, просто не видят в этом смысла. Некоторые к самой категории воли относятся с необъяснимым снобизмом – наверное, в их картине мира совместимость интеллекта и воли – тоже редкое явление. Даже хрестоматийное схематичное разделение человека на «телесное» и «духовное» видится мне актом протеста интеллекта против воли. Играя одной волей, без включения интеллекта, можно обустроить себе уютный мирок – и это будет образцовое мещанское счастье. Интеллект тоже прекрасно существует вне воли – красиво рефлексирует, создает альтернативные миры, привлекает поклонников и слушателей. Первый круг воли – можно сказать, вступительный экзамен, – это тело. Тело необходимо поддерживать здоровой пищей и гармонично развивать. Оно должно быть гибким и послушным. Если взрослый человек не может даже подняться по лестнице без одышки, ни о какой магии намерения не может идти и речи. Если человек даже не умеет плавать, не способен обойтись день без пищи, не может сделать кувырок назад, встать на мостик, соединить руки за спиной, быстро освоить какие-то танцевальные движения, то ему следует отложить в сторону литературу о духовном поиске и заняться собой. Необходимо научиться слушать себя, управлять собою, воспринимать себя как часть целого, вводить себя в то или иное состояние. То есть освоить первый уровень, который почти в любом деле оказывается самым трудным и скучным.

Так в беседе и учебе проходили дни, недели. А ночи становились все холоднее, и вот однажды Хунсаг ушел утром со словами, что им надо найти дом. Вернулся он ближе к ночи, когда Митя уже едва не плакал от отчаяния.

– Идем, – сказал наставник. – Я все решил.

Митенька, конечно, заметил, что рукава его сорочки забрызганы кровью, но предпочел не спрашивать, в чем дело, хотя и подозревал худшее.

«Он спасает мне жизнь, причем бескорыстно, стало быть, не может быть злодеем, – еле слышно бормотал Митенька, плетясь за своим спасителем. – У него просто носом пошла кровь. Да, просто пошла кровь…»

Во флигельке, который они заняли, были не только печь с дровами, но и софа, и одеяла, и какая-то посуда, и даже подшивка журналов. Впервые за недели скитальчества Митенька уснул в мягкой постели, и впервые ему снились разноцветные сны в пастельных тонах. И впервые он проснулся с улыбкой, не сразу поняв, где находится.

Проснулся – и сразу встретил холодный взгляд Хунсага. Тот сидел на краешке софы и смотрел прямо на него.

Митенька неохотно стряхнул с себя остатки сна и рывком сел на кровати.

– Что-то случилось?

– Можно сказать и так, – помолчав, ответил Хунсаг. – Но сначала умойся, поешь.

Митя умыл лицо из ведра и под укоризненным взглядом наставника торопливо сгрыз яблоко, которое тот предложил. Хунсаг всегда говорил, что человек не должен есть быстро, как собака, если не хочет прийти к середине жизни насквозь прогнившим.

– Я решил, что теории с тебя хватит, – подождав, пока Митя допьет жидковатый несладкий чай, продолжил наставник. – Сегодня ты отправишься в город. Один.

– Что это значит? – растерялся Митенька, который после знакомства с Хунсагом почти не бывал на улицах. Учитель его настаивал, чтобы его юный друг и ученик много часов подряд тренировал «внутреннее зрение», а добывать хлеб и дрова – не его забота.

– То и значит. Я хочу, чтобы ты нашел того дворника… Как, говоришь, зовут ею?

– Никодим, – побледневшими губами ответил Митя. – Но…

– И слушать ничего не желаю! Ты найдешь дворника и заберешь то, что принадлежит тебе. Твои ботинки.

Митя занервничал – вскочил на ноги, запустил пятерню в волосы, сделал несколько порывистых шагов к окну, за которым моросил серый дождь.

– Так он мне их и отдаст… Хунсаг, это же безумие!

– А ты и должен быть немного безумцем, – невозмутимо ответил наставник. – Иначе у тебя никогда не получится прыгнуть выше общепринятых представлений о мире.

– Да он же меня прибьет… Не пойду! – Митя треснул кулаком о подоконник. – На смерть меня посылаешь. Не могу. Он выше меня на голову. И у него такие плечи, такие кулаки…

Хунсаг подошел почти вплотную, взял обеими руками за лацканы шинели и посмотрел прямо в глаза. У него был взгляд волка – Митеньке стало не по себе.

– Выбирай. Пойдешь – тебя, возможно, убьет он. Хотя я бы все-таки сделал ставку на тебя. А не пойдешь… – Он криво ухмыльнулся. – Не пойдешь, так тебя убью я. И тут уж у тебя, мой дорогой Дмитрий Ильич, нет никаких шансов.

Митенька плелся по городу, пиная камень носком ботинка. Новую обувь раздобыл для него самозваный ангел-хранитель, Хунсаг, который теперь отправил на верную смерть. Чем ближе юноша подходил к своему бывшему дому, тем более замедлялся его шаг. В конце концов Митя остановился вовсе и, задрав голову, тоскливо посмотрел на низкое, в рваных серых облаках небо. В животе словно гулко звонили церковные колокола, и от подступающего страха крутило кишки. Хотелось сначала завыть, как собака, а потом песьей же мелкой трусцой убежать за горизонт. Но мальчик прекрасно понимал, что без покровительства сильного Хунсага, без ежедневной еды, которую тот непонятно где и как добывает, без теплого флигелька долго ему не протянуть. И соврать не получится – как изголодавшийся хищник чует пульсацию чужой горячей крови, так Хунсаг чует вранье, каким бы тонким оно ни было. А значит, единственный выход – взять себя в руки и идти вперед. Может быть, ему повезет и дворника Никодима вовсе не окажется на месте.

Но дворник был во дворе, и Митя увидел его издалека. За те несколько месяцев, что они не виделись, Никодим сильно изменился – теперь на его круглощеком румяном лице не было ни усов, ни бороды, и носил он не старую телогрейку, а дурно сидящий кожаный пиджак. В руках его не было метлы, и вообще весь его вид говорил, что теперь он перешел в касту хозяев жизни и намерен получать от каждого прожитого дня удовольствие.

Митя какое-то время постоял поодаль, наблюдая за бывшим дворником. Тот стоял рядом с какой-то сомнительного вида барышней, которой было сильно велико нарядное белое платье. На ее плечи была наброшена куцая шубейка. «С чужого плеча, – с отвращением подумал Митенька. – Отняли у кого-то платье и отдали… этой, которая ни причесаться под него не умеет, ни голову наклонить ему под стать».

Никодим явно обхаживал девицу – нелепо, как делают только вульгарные пошляки. Он позволял себе слишком низко наклоняться к ее лицу, и Мите вдруг вспомнилось, что от дворника всегда пахло чесноком и немного водкой. От этой мысли его затошнило. Впрочем, девку в чужом платье явно не смущал такой кавалер – она хохотала, запрокинув голову, и смотреть на нее было противно.

Странно, но отвращение будто бы придало юноше сил. Решительно сжав губы, Митенька пошел вперед.

Никодим узнал его не сразу, что удивительно: виделись они не так давно, прическу Митя не менял и был все в той же гимназической шинели, которая уже слегка трещала по швам, потому что за лето он немного вырос и сильно раздался в плечах.

– Что вам… – начал дворник и осекся, удивленный. – Савицкий? Ты, что ли?

– Да, я, – сдержанно ответил Митенька.

Девица в белом перестала хохотать и без эмоций на него уставилась. У нее было молодое, но отечное лицо с некрасиво разросшимися серыми бровями, оспинами на щеках и крупными водянистыми глазами цвета заброшенного пруда.

– Какого черта пожаловали, барин? – К Никодиму вернулась нахальство.

Без бороды и усов он выглядел моложе и злее. А вот рот у него оказался бабий – мягкий и безвольный. И губы розовые, как у купеческой дочери. Митенька смотрел в наглое лицо и ненавидел его. Ненавидел как ничто другое на свете. Это лицо вдруг почудилось мальчику олицетворением всего того, что пришло так неожиданно и разрушило его налаженную жизнь – грязными сапогами ворвалось в его дом, поддерживало огонь книгами, которые учили Митю быть таким, каким он стал; утянуло в пропасть мать, до смерти закололо штыком отца; вышвырнуло на улицу его, Митю, еще ребенка, неприспособленного, одинокого. А само осталось румяным в ожидании благоволящего завтрашнего дня.