Андрей Мартьянов
Звезда Запада
Отец Целестин испуганно перекрестился. Монах заметил странности в Видгаре почти сразу после их знакомства и вначале не придал им значения. Ну, может быть, ребёнок от природы одарён и схватывает всё на лету, да и память у него хорошая, и соображает он что к чему быстрее, чем Сигню. И историю древнюю, ещё дорийскую, принимает как само собой разумеющееся. Но почему у Видгара вид такой, словно не что-то новое он узнаёт, а попросту вспоминает забытое и утерянное? Отчего этот десятилетний ребёнок может одним словом утихомирить насмерть грызущихся собак и даже двумя-тремя фразами разрешить спор у взрослых, да так, что те и не видят потом причины своих разногласий и внимают словам мальчишки, как советам мудреца? Откуда этот потомок норманнов знает, какая погода будет завтра и через неделю? Зачем в ясные ночи проводит он многие часы на морозе, глядя на сияющие точки звёзд, будто бы ищет в небесах решения невысказанных сомнений, и мерцание далёких светил словно отражается в его глазах?
На эти и многие другие вопросы отец Целестин не находил ответа. И годы спустя, глядя, как Видгар бьёт из лука навскидку в глаз белке и ясным днём, и в сумерках, как может ночью по далёкому хрусту веток в лесу, за оградой поселения, определить, прошёл ли лось там или олень, как в кромешной темноте зимней ночи умеет найти дорогу из самой дремучей чащи к дому... Видя это, монах понимал, что талантами ученик его награждён необычайными. А слушая и записывая древние легенды норманнов, повествующие о странных и непонятных событиях и народах, отец Целестин как наяву видел Видгара средь главных героев давно отгремевших битв и удивительных историй, перед которыми меркли в книгах Моисея описанные штурмы Иерусалима и Вавилона, чудеса, явленные Исайей, Соломоном и другими знакомыми монаху с детства персонажами Вечной Книги. И библейские истории оставались, несомненно, истинными, но куда как более поздними и новыми, чем те, над разгадкой тайны коих уже несколько лет бился бывший смиренный инок из обители св. Элеутерия.
Нежданное и жутковатое подтверждение своим наблюдениям монах получил два года назад, летом 849 года. Видгар, которому тогда едва минуло шестнадцать лет, ночами стал уходить из поселения куда-то в лес и пропадал там до утренней зари. На все расспросы отца Целестина он отвечал, что ходит гулять и охотиться и ничего больше. Как монах ни допытывался, узнать он более ничего не сумел, хотя таинственные экспедиции воспитанника возбуждали в нём вполне закономерный интерес и негодование, – мал ещё, чтобы ночами шляться бес знает где!.. Однажды – было уже за полночь – отец Целестин, выйдя подышать свежим воздухом, увидел знакомую тень, как кошка крадущуюся к воротам в ограде. Монах, соблюдая предельную осторожность, последовал за Видгаром, который направился к горам. Любопытство клирика было вознаграждено, хотя и ожидал он увидеть обычное амурное свидание под луной уже почти взрослого норманна с какой-нибудь юной девой, а не то, что произошло в действительности и повергло отца Целестина в состояние близкое к помешательству.
Невзирая на солидный возраст и ещё более солидную упитанность, отец Целестин пробирался по лесу, следуя за тёмным силуэтом Видгара, проклиная про себя то и дело попадавшие под ноги сухие ветки, безбожно хрустевшие. Но Видгар не оборачивался и был на диво невнимательным, просто на себя не похож – видно, весь уже находился там, куда так поспешал, – и продолжал углубляться в лес, пока не вышел на широкую прогалину, поросшую вереском. В центре довольно большой поляны, окружённой со всех сторон густым ольшаником и молодой сосновой порослью, возвышался тёмно-красный, заострявшийся кверху гранитный камень, похожий на остриё громадного копья. В Вадхейме это место, находившееся стадиях в двадцати пяти от поселения, считалось дурным, а острый монолит, совершенно не похожий на обычные валуны, люди звали не иначе как Зубом Фафнира и старались обходить поляну стороной. Отец Целестин, интересовавшийся местными легендами, не удовлетворился короткими и смутными упоминаниями про Зуб Фафнира, слышанными от женщин Вадхейма, и попытался поподробнее разузнать об этом камне и связанной с ним истории у годи, полагая, что он-то уж должен быть осведомлён больше других. Но плоды усилий на ниве краеведения оказались прискорбно малы: недолюбливавший монаха жрец наградил его обычной байкой о каких-то зловредных лесных духах, враждебных богам и людям, и довольно грубо посоветовал отцу Целестину не соваться в эти дела – целее, мол, будешь. В ответ на такое хамство отец Целестин высморкался на статую бога Локи, и оба священнослужителя расстались весьма друг другом недовольные. И вот тёмной августовской ночью монах получил возможность лично узреть то, что считал обычным норманнским суеверием.
Видгар стоял у камня и оглядывался вокруг, явно чего-то ожидая. Притаившийся за кустами монах даже издалека и почти в полной темноте видел, как напряжён мальчишка – будто удара ждёт. Луна к тому времени зашла, и над долиной Вадхейма сгустился непроглядный мрак, разрываемый только светом звёзд. Ветер стих, предутреннюю тишину не нарушал ни единый шорох. Даже ночные птицы примолкли. Отец Целестин чувствовал себя так, словно его закрыли в бочке и бросили на дно моря. Полноту ощущений портил только сучок, впившийся в спину. Монах шёпотом выругался и тихонько присел на большую кочку, с которой обзор поляны был куда лучше.
Прошло совсем немного времени с того момента, как Видгар остановился у Зуба Фафнира, и вдруг монах с изумлением понял, что на поляне стало светлее – откуда-то изливался свет, мягкий, золотистый, казалось, в ночной лес пробился луч закатного солнца из жаркого летнего вечера. Воздух начал вибрировать, до отца Целестина докатилась пришедшая неведомо откуда волна блаженного тепла, и он, почти за гранью слуха, уловил странные звуки – не то пение, не то музыку. В мерцающем золотом тумане, окутавшем поляну, глаза монаха различили смутные и полупрозрачные тени, словно порождённые самим колышущимся маревом, и вскоре стало ясно, что свет и тепло исходят от самих человекоподобных высоких фигур, окруживших гранитный камень, по граням которого скоро, как диковинные насекомые, забегали холодные голубые огоньки. Узрев всю эту бесовщину, отец Целестин с немыслимой скоростью горячо зашептал молитвы, на сей раз ставя перед всеми святыми задачу избавить и его, и Видгара от сатанинского наваждения, но, увидев дальнейшее, осёкся на полуслове и тихонько застонал. И было от чего прийти в ужас: тени окружили молодого норманна, Видгар протянул к ним руки, и такой же золотой свет стал исходить от него самого. Волосы словно вспыхнули, глаза казались двумя каплями росы, сквозь которые прошли лучи звёзд...
И в этот момент отец Целестин издал отчаянный и неблагозвучный визг, сменившийся ещё более неблагозвучными ругательствами на норманнском и латыни. Причин подобному безобразию было две: во-первых, монаха до смерти напугал происходивший у камня странный спектакль; второй же повод был куда прозаичнее: большая и мягкая кочка, где столь уютно устроился святой отец, на поверку оказалась громадным муравейником, обитатели которого выразили своё возмущение тем, что беспощадно искусали соглядатая за филейные части. Последствием сих мученических воплей явилось мгновенное исчезновение призрачных теней – их словно ветром сдуло, хотя ветра-то не было. Свет погас, мелодичные звуки оборвались, а Видгар, видимо сам донельзя перепугавшись, опрометью кинулся прочь от Зуба Фафнира. Охая и проклиная себя за недолготерпение, отец Целестин поплёлся обратно, будучи весьма и весьма озадачен и устрашён увиденным. Иисус и все святые, ответьте, что это было?!
На следующий день отец Целестин пребывал в таком смятении, что чуть не забыл про пиво...
Видгар не заглядывал к монаху с неделю и всё это время ходил как в воду опущенный, но ночами больше не исчезал. Шесть дней монах ну просто с ума сходил от любопытства и заодно изводился оттого, что Видгар явно обиделся, и, похоже, довольно серьёзно.
Когда юнец всё-таки пришёл, отец Целестин, не медля ни минуты, набросился на него с расспросами и требованием объяснений. Видгар же угрюмо отмалчивался, а когда монах стал чрезмерно назойливым, заявил, что он сейчас уйдёт и никогда больше не вернётся, буде допрос продолжится. Когда придёт время, он сам всё объяснит. Сейчас же он не скажет ничего.
Святой отец повздыхал, покачал головой, но оставил всё как есть. Тем более что случившееся той августовской ночью стало лишь ещё одним звеном в цепи необъяснимых событий, уже который год заставлявших отца Целестина смущаться в сердце своём. До самого смертного часа монах не забудет колдовское сияние золотого тумана, кружащихся в танце бестелесных созданий и сияющие светом звёзд глаза своего воспитанника, встретившегося с чем-то вышедшим из странных преданий своего народа – с тем, что ему, Видгару, было знакомо всегда и что не могло принести никакого зла или вреда. С одной из величайших тайн, с удивительным отблеском сгинувшего мира из северных легенд. Да и не из легенд вовсе, а из истории.
Отгремевшей, ушедшей, забытой почти всеми, но бывшей до безумия правдивой истории прошедших веков.
Ещё не раз и не два отец Целестин наблюдал явления скрытой в Видгаре силы. Один такой случай произошёл за неделю до стычки молодого норманна с медведем. Монах выдал Видгару книгу с историей Платона, а сам начал разбирать изрядно потрёпанные жития деяний апостолов, собираясь заново переплести старинные листы, покрытые расплывшимися от сырости строками. Домик освещался только лучиной, да тлели в очаге раскалённые угли, – надобно будет испросить у Торира привезти приличную жаровню! Сигню в тот вечер ушла домой рано, и они остались вдвоём, целиком погружённые в свои занятия. Монах, мурлыча себе под нос григорианские песнопения, разбирал и скреплял страницы, изредка посматривая на Видгара, с головой ушедшего в описание гибели древнего острова, стоявшего среди моря.
И вдруг отца Целестина как ударило что-то. Он поднял взгляд, и глаза его округлились: фигура склонившегося над фолиантом юноши снова, как и тогда в лесу, окуталась золотым сиянием, и в монаха ударили волны тепла, исходившие от Видгара. По его соломенным волосам пробегали струи огня, кожа приобрела цвет старого белого вина, сквозь которое прошёл солнечный луч, – казалось, что Видгар стал неким сосудом, золотой свет вмещающим. Монах ясно увидел даже появившиеся на стенах и полу тени от находящихся в комнате предметов. Сила разливалась от Видгара, распространяясь вокруг и будто питая собой всё встреченное на пути, – даже бревенчатые стены стали словно бы янтарными. Сам же Видгар и вовсе ничего не замечал – сидел как сидел, подперев щёку рукой. И вот тут рукопись начала тлеть.
Отец Целестин, хоть и был напуган, среагировал моментально: могучим ударом выбил из-под воспитанника скамью и бросился тушить бесценный памятник, даже и не разобравшись сразу, что всё прекратилось – Видгар уже выглядел как обычный человек и сам с удивлением смотрел на переполошившегося монаха. Тот, с опаской косясь в его сторону, одним махом осушил полпинты пива и с совершенно отрешённым видом уставился на Видгара.
– Ты, сын мой, похоже, и сам не ведаешь о заключённой в тебе тайне и не знаешь, как ею распоряжаться и что она такое, – подвёл итог происшествию отец Целестин. – Когда надумаешь всё объяснить, верней, рассказать то, что знаешь, – сделай это. Я тебя выслушаю и постараюсь помочь. – Монах вздохнул и осенил себя крестом. – Иди домой, Видгар. Я хочу побыть один.
Покамест страстно ожидаемый отцом Целестином разговор так и не состоялся, однако святой отец не терял надежды и по-прежнему с великим рвением и усердием собирал старинные предания норманнов, сравнивал их с греческими и римскими. Но кто же ответит, какая связь между Геродотом и Платоном и проявлением в семнадцатилетнем парне один Бог знает какой силы? Что общего у танцующих вокруг камня призраков, погибшей в волнах океана земли и воинственного северного народа? А в том, что эта связь есть, отец Целестин был готов поклясться на Библии. Как-то Видгар обмолвился, что, читая книгу, ровно сам видел всё происходившее: гору воды, обрушивающуюся на многолюдные города, пылающие багровым пламенем горы и разверстую пропасть, поглотившую в своих недрах дивный остров. И корабли с порванными парусами, пробивающиеся через невиданную доселе на земле бурю. Корабли, так похожие на дракары... Отец Целестин не знал, что тут и думать.
И тогда, солнечным апрельским днём, он до боли в глазах вглядывался в горизонт, в голубой туман, куда канул флот конунга Торира, надеясь, что Видгар ещё раз даст о себе знать своему старому учителю, но ничто более не нарушало закатного покоя. Воды фьорда, окружённые отвесными скалами, оставались недвижны, а дальше на запад разливалось лазоревое сияние океана, и различить там что-либо было невозможно.
Все восемь с половиной месяцев Торирова похода отец Целестин места себе не находил, то воображая, что попали дракары в бурю и как один утонули и не спасся никто из пучины, то мнилось ему, что пали все дружинники в схватке жестокой с дикими восточными племенами словинов и литов, и много ещё картин престрашных и прегорестных вставало пред внутренним взором монаха... Он и думать забыл, что мальчишку непременно испортят все эти разбои и (по большей части) бессмысленные убийства и насилия. Что и говорить, жестокости викингам было не занимать – каждый вставший против них с оружием должен был погибнуть. Отец Целестин уже давно понял, как ему повезло, когда он повстречался в Эгейском море с ярлом Эльгаром, – ведь запросто могли или мечом ткнуть, или за борт выбросить. А когда в сентябре вернулись в Вадхейм два корабля, ведомые Халльвардом, монаха чуть удар не хватил: где же Торир?! На все вопросы Халльвард только руками развёл и сказал, что конунг повёл свои ладьи на восток и пускай толстяк не боится, ничего с ними не станется. Понятно, что святого отца ободрительные сии речи ничуть не успокоили, и он ежевечерне возносил молитвы всем святым и Деве Марии с просьбами хранить Видгара (он же почти христианин!!) от любых опасностей. Неизвестно, стал ли странный сон монаха ответом на эти молитвы, или то проявилось участие иных сил, но на следующую ночь по возвращении домой Халльварда отцу Целестину отнюдь не полегчало, скорее наоборот.
Вечером монах забрал у воеводы свою часть добычи – несколько тяжеленных рукописей, которые, как оказалось, находились на римском корабле, шедшем в Британию. Из описания отец Целестин понял: то была папская миссия на остров, а потом из рассказа Халльварда стало известно, что викинги перебили только матросов да нескольких бывших на корабле солдат-наёмников. Помня, как выглядел и одевался отец Целестин, дружинники поступили до крайности гуманно – оставили жизни двум десяткам монахов в рясах и с тонзурами, а потом попросту бросили ограбленное судно, оставив на нём трупы моряков и военных да вопящих от ужаса святых отцов, предоставив им самим довести корабль до берегов Британии. Отец Целестин только крестился и шептал молитвы за упокой безвинных душ, но книги взял, прихватив заодно и маленький бочонок сладкого красного вина, явно произведённого на Крите. Ну что с этими норманнами поделаешь? И как небеса не разверзлись и не поразили громом этих бесов в человеческом облике, которых не останавливают даже святой крест и знамя Папы Льва IV? Впрочем, новые книги уже безраздельно завладели думами святого отца...
Забыв обо всём, до глубокой ночи отец Целестин просматривал драгоценные фолианты и, сам того не заметив, уснул за столом, ибо и критское вино не оставлял он без внимания. И вдруг воображению его представилась болотистая дельта широкой реки, озарённая лунным светом, небольшой вытянутый островок там, где сплошные воды распадались на два рукава, выходящие к морю. На островке пылали костры, ходили люди, у берега стояли, чуть покачиваясь на тихой волне, три длинных и узких корабля, походящие на морских змей, и монах вдруг понял, что на убранном на стоянке парусе одного из них горит синяя восьмиконечная звезда, которую изобразил именно он. И что-то необычное было в этом, с носовым украшением в виде головы медведя, норманнском дракаре, хотя всё как обычно – щиты висят по борту, вёсла на ночь сложены, но... Корма ладьи надвигалась на отца Целестина, притягивая его взгляд. Уже виденный монахом золотой свет заливал потемневшие от времени доски, в центре же этого сияющего ореола... Иисус и Святая Дева Мария, это ж Видгар! Спит, похоже, но чутко, полусидя, привалившись спиной к бочонку с водой. Сам всё тот же, только лицо обветрилось да волосы выгорели (хотя куда уж больше!).
– Отец Целестин, ты должен меня услышать! – внезапно раздался в сознании монаха голос Видгара. – Мы теперь домой, осень ведь. До холодов успеть надо. У нас всё хорошо, только Вальтама и Фьернира убили, да с ними ещё десяток. А были мы на реке Данп, да много где ещё. Торир говорит, придём в Вадхейм не позже чем через месяц и...
Видение неожиданно оборвалось. Последнее, что успел заметить отец Целестин, – заходящий огромный серебряный месяц, чей свет отражался в чёрных водах реки...
Монах резко поднял голову, гадая, что же это было. Просто сон или... Он вскочил, выбрался из домика наружу и глянул на небо. Ущербная луна склонялась к горизонту – всё так же, как и над рекой на востоке. Монах в который раз подумал, что надо бросать пить.
Через две недели и пять дней в устье фьорда появились три чёрные точки, а спустя несколько часов глаз уже мог различить сине-голубую звезду на парусе переднего дракара.
Вот и не верь после этого снам!
* * *
У Торира жило довольно много народу – жена, две дочери, ещё человек двенадцать близких и дальних родичей и вдобавок несколько рабов. Дом разделялся проходными перегородками, и почти у всех имелся свой отгороженный угол, но принцип общежития, принятый у норманнов, в той или иной степени был сохранён. Целиком отделили только покой самого конунга в дальнем конце дома: был даже особый выход и маленькая пристройка, вроде сеней. В общем и целом Торир устроился весьма удобно, а то, что дом поставили довольно высоко на холме, на склонах которого располагался Вадхейм, спасало от сырости и иногда случавшихся наводнений – сильным ветром несло воды из фьорда. По этой причине дома внизу, у самого берега, стояли на сваях, но таких было совсем немного, и эти постройки являлись самыми старыми во всём поселении.
Уже окончательно рассвело, но солнце ещё не вышло из-за гор на востоке. Идти от домика отца Целестина до Торирова «дворца» было недалече, но зато вверх по склону, и монах, кляня свою тучность, брёл довольно медленно, опасаясь поскользнуться на утоптанной тропе. Добравшись-таки до двери и слегка задыхаясь, отец Целестин толкнул тяжёлый притвор и вошёл в дом, дав пинка в сенях зазевавшейся мохнатой крысе.
Обеспокоенный Торир сам встретил монаха в первом же жилом покое.
Глава 3
Речи Хельги
Хельги действительно умирал.
По расчётам отца Целестина, старику было за восемьдесят – возраст редкий даже в Италии, а уж на этом промозглом Севере столь преклонные годы невольно вызывали уважение. Ториру Хельги приходился родным дядей, будучи младшим братом Торирова отца. Уже давно у старика щемило в груди, болела левая рука и отекали ноги, а в последние месяцы он вообще не вставал с ложа, несмотря на отчаянные усилия отца Целестина и Сигню, которая просиживала у его постели целыми сутками. И вот в холодное рождественское утро пришёл черёд Хельги Старого идти в Вальхаллу, к Одину...
Отец Целестин выгнал из помещения всех, кроме Сигню и Торира, который, впрочем, остался сам: перечить же конунгу монах не хотел. Тот и так расстроился.
– Он с ночи хрипит, и пена на губах, – прошелестела Сигню, указывая глазами на седого как лунь старика, полусидящего на высоком ложе. – Я всё сделала, как ты велел: и посадила его, и пить не давала, но всё равно ему хуже и хуже.
Монах вытащил из-за пазухи сухие листочки и вручил их своей помощнице:
– Вот, наперстянку завари-ка пока, а я посмотрю. – Он подошёл к самой постели и понял, что тут уже ничем не помочь. Из груди умирающего вырывались булькающие хрипы, словно его лёгкие были полны воды, ноги и руки отекли ужасно, глаза смотрели совершенно отрешённо. Ещё час, ну, может, два – и всё, никакая наперстянка не спасёт... Отец Целестин покосился на помешивающую деревянной ложкой в дымящемся горшке Сигню – глаза красные, тени от недосыпа, но ничего, держится. Молодец, девочка! А Торир хмурый, бороду теребит да смотрит угрюмо, и не поймёшь, одобряет он такое лечение или нет.
– Торир, послушай, думается мне, умрёт он сегодня... – выдавил монах, подойдя поближе к конунгу. – Пойми, я тут ничего поделать не могу.
– Да вижу я всё, отец Целестин, – ответил Торир, не глядя в его сторону. – Только вот Хельги всю ночь тебя звал, мы-то думали, что в беспамятстве. Зачем – не говорил. Что-то он тебе сказать хотел, да боюсь, опоздал ты...
Вот те на! Что могло понадобиться уходящему в иной мир норманну от христианского священника, чью веру старики Вадхейма уважали, но не более того? Видно, что и Торир этим как-то обескуражен, ибо все северяне считают, что умирающему дарованы особые знания и особая сила. Эх, что же ты за мною раньше не послал, конунг...
– Готово, – тихонько сказала Сигню, наливая в кружку тёмный горячий отвар. – Напоить его?
– Дай-ка я сам, – вздохнул отец Целестин и, приняв из рук девушки вырезанный из дерева сосуд, подошёл к постели старика и тихонько влил тому в рот немного жидкости. А вдруг поможет и Господь Бог дарует хоть временную победу над смертью? Ох, тяжело он дышит, не захлебнулся бы...
И тут Хельги ясно и осмысленно посмотрел на монаха чистыми, как у новорожденного, голубыми глазами. Губы его шевельнулись, и отец Целестин явственно расслышал надтреснутый шёпот:
– А-а, пришёл. Я хотел видеть тебя. Скажи, чтобы Видгара сюда позвали. Ну же, давай. Бледный конь уже стоит здесь.
Монах метнул взгляд на Сигню, и она мгновенно скрылась за занавеской из кроличьих шкур, закрывавшей вход в покой. Не успел святой отец прочесть Pater, как послышались твёрдые шаги и появился наследник конунга.
– Ты меня звал?
– Не я, он. – Отец Целестин указал на Хельги. – Он хочет говорить с нами.
– Хочу, – чуть кивнул старик. – А Торир где? Он тоже должен слышать... А, вижу. Садитесь и внимайте, ибо я скоро усну и разбудит меня только Сальгофнир в покоях Асов.
Торир и Видгар осторожно присели на край постели, а монах остался стоять, во все глаза глядя на Хельги и стараясь не упустить ни одного слова из интереснейшего, по его мнению, рассказа старого викинга.
– Я должен открыть вам сказанное моим отцом, твоим дедом, Торир, – шептал Хельги. – То же слышал и твой отец – Хродгар, мой брат. Но он погиб от топора грязного фриза и не передал тебе предание нашего рода...
– Я и так его знаю, это предание! – начал было Торир, но монах и Видгар так дружно на него зашикали, что конунг смущённо умолк.
– Это передавалось как великая тайна нашего рода от деда к отцу, к сыну и внуку, – хрипел старик, перебирая руками льняное покрывало, – и сейчас я позвал южанина оттого, что предсказано было: поможет чужестранец отыскать причитающееся по праву роду Элиндинга...
– Кто это? – не понял Видгар. Имя было явно не норманнское.
– Имя сие принадлежит нашему предку, вышедшему из земли, именуемой Аталгард и ещё по-другому. Там был он великим конунгом, а когда родина его и наша сгинула по воле богов, стал Элиндинг хозяином всех земель севера, куда вынесло море его корабли. Тогда наш мир ещё пребывал в единстве и звался Мидденгард и на землях его ещё не остыли следы первых великих богов. Это было сто раз по сто и ещё четыре раза по сто лет назад...
– К-когда? – едва выговорил отец Целестин, не веря своим ушам. Батюшки, да это же ещё до сотворения мира! Десять с половиной тысяч лет назад?! Бред! Какая память сохранит воспоминания о такой давности, даже если и произошло такое на самом деле? Однако следующие слова Хельги снова заставили монаха навострить уши.
– Тогда на земле жили другие боги, и Один ещё не родился, и Тор не выковал свой молот. Земли Норвегии лежали далеко на востоке от побережья, где Элиндинг построил свои города, а на юге правили наши родичи, тоже избежавшие гнева богов. Тогда Мидденгард не был разделён водой и народы говорили на едином языке, зная и помня о первых богах и о том, кто сотворил их самих, – Эйре Вечном и Предвечном, пред которым Один то же, что трэль перед конунгом. Прошло сорок раз по сто лет, часть рода Элиндинга ушла на восток, в эти края, и тогда же Эйра решил разделить Мидденгард.
Западная часть оторвалась от прочих земель и ушла на запад, только не совсем обычно... Она вначале была тут, рядом, и до отделённых земель люди могли добраться на корабле. А потом боги воздвигли стену, обманную стену, оставив в ней лишь одну Дверь, которая сужается уже многие столетия, и скоро путь в ушедший край исчезнет навсегда... Западная часть Мидденгарда уйдёт из нашего мира и станет отдельным миром.
– А сколь много там земель? – невпопад задал вопрос Видгар.
– Много, – прохрипел Хельги, – очень много. Как от острова саксов до Гардарики, считая с землями франков и бургундов с германцами и греками. И ещё половина того же.
«Это ж целый континент получается, со всю Европу размером, а то и поболее! – мелькнула мысль у отца Целестина. – Сказки глупые. Какой нормальный человек поверит, что земли Европы были некогда в два раза больше? И куда, покажите мне, уходит западная часть Мидденгарда? Да-а, насочиняли норманны мифов. Греки с их богами и героями позавидуют! Ну скажите, как такая пропасть земли исчезнуть может?»
– А когда это случилось, Хельги? – снова спросил Видгар, и старец дал до странности точный ответ:
– Шесть тысяч четыреста пятьдесят зим минуло с того дня, как Эйра и боги-созидатели разделили мир. Этот день конунги нашего рода помнили всегда.
Отец Целестин мигом произвёл вычисления и едва не поперхнулся: получалась почти точная библейская дата сотворения мира! Ну, знаете ли... Такие совпадения наводят на размышления. Старец же продолжал вещать:
– В землях уходящих ещё живут потомки Элиндинга и наши братья. Живы, живы великие чудеса, ушедшие от нас, но они остались там... за Дверью, созданной богами. Слышал я, что если плыть на запад, то там будет земля, но это не та искомая земля. Она принадлежит нашему миру и пребудет в нём всегда, но Дверь находится в лесах на её берегах. Там ход в Мидденгард, что когда-то был единым с нашими землями и чья история едина с нашей. Есть там и карлики, и другие создания, в давние времена жившие бок о бок с людьми. Отчего Эйра решил разделить Мидденгард, я не знаю, но часть нашего мира ушла от нас... Ушла куда-то в сторону... И не вернётся уж... Знаю и то, что земли, осквернённые врагом первых богов, остались здесь, у нас. Они где-то на севере, и там до сих пор есть остатки логова чёрного бога-великана.
– А что случилось после того, как мир разделился? – продолжал спрашивать Видгар.
– Говорят, всё стало таким, как есть сейчас. В дни разделения происходили страшные бедствия: горы разорвались, в трещины хлынули воды моря... Последним осколком земель наших предков стал остров саксов, а остальное ушло туда... туда, где есть сейчас. Мы давно потеряли Дверь и не можем войти в Мидденгард. Это суждено сделать вам.
Отец Целестин слушал и ушам своим не верил.
Ну Мидденгард – понятно. Норманны именуют Ойкумену Мидгардом – «средней оградой, тем, что лежит посредине». Ну и эти два слова, выходит, обозначают одно и то же. В сказочную же историю о разделении Мидгарда на две части поверить нельзя, пусть даже дата сего события и получается прелюбопытнейшая. Может, это просто отражение легенд о настоящем сотворении мира, невероятно исказившееся в зеркале памяти людской? Не может ведь целый материк раствориться незнамо где! А вот кто такой Эйра Вечный и каких это он богов сотворил? Так, значит, старец ещё помнит о Едином Боге?.. И Один ему как раб? Ну дела!
А Хельги тем временем продолжал, часто останавливаясь перевести дыхание, – разговор утомлял его.
– Те старые боги ещё живы и смотрят как за Мидденгардом, так и за нашим миром, потому что сущность их обоих едина и они плоть от плоти друг друга, как две руки у человека. Но всё древнейшее – первый, бессмертный, народ, карлики, драконы – всё осталось там, в ушедшей земле. Мой род не сумел вернуться туда... Мы остались на востоке. Но храним память о тех временах. Торир, ты помнишь песнь вельвы? О том, как был сотворён мир?
– Отчего же, помню. – И конунг нараспев процитировал:
...бездна зияла, трава не росла,
Пока сыны Бора, Мидгард создавшие,
Земли не подняли, солнце с юга...[5]
– Так вот, всё сказанное – истина, но сделали это не Один, не Вили и не Be. Они пришли потом, уже после разделения. Это сделали те, первые, их именуют Созидателями. И карликов сделали они, и тогда карлики жили вместе с нами, с людьми. И знаю я, что Аска и Эмблу на самом деле были деревьями, а не людьми и с них началась жизнь в Мидденгарде. И троны богов стояли на единой земле. Тогда наш народ помог Созидателям в битве против бога-великана с севера, и за это нам даровали землю среди моря, называемую Аталгард и ещё Аталанти. Не знаю, отчего боги разгневались на нас, но Эйра по их просьбе через много лет разрушил Аталгард. Спасся один лишь род Элиндинга, ныне разделённый. Торир, найди наших родичей... Они там, на западе, за границей Мидгарда... Конунг Хродгар рассказал мне, что последним ушёл на поиски Двери в Мидденгард ярл Глердинг, взяв c собой многие сокровища, принадлежащие конунгам рода Элиндинга. Может статься, вы встретите потомков Глердинга...
– Это через десять тысяч лет-то? – усмехнулся монах. – Ну-ну!
– Не смейся, ромей. Ты поможешь конунгу. И Видгар поможет.
– Зачем их искать? – спросил Торир.
– Не знаю. Пророчество гласит... будто у них или в ушедших землях можно найти некую волшебную вещь, что позволит найти связь меж разделёнными мирами. То, что вновь объединит их... То, что принадлежит нале. И запомните, в песнях о богах всё истинно, только время поменяло имена настоящих богов на имя Одина и других Асов... Умейте найти истину...
– А почему ты решил, что я именно тот чужеземец, о котором говорит пророчество? – усомнился отец Целестин. – Здесь ведь много рабов из других народов.
– Он должен был служить Эйре. Как ты, – последовал ответ. Монах только глаза закатил.
