Мартин Липсет
Политический человек. Социальные основания политики

Глава 1
Социология политической жизни^[10]

Одним из основных предметов интереса политической социологии является анализ социальных условий, способствующих демократии. Как ни удивительно это может звучать, но стабильная демократия требует манифестировать конфликт или раскол таким образом, чтобы шла борьба за ведущие позиции, чтобы кто-то бросал вызов партиям, стоящим у власти, и ставил под сомнение правомерность их пребывания там, чтобы происходили смены правящих партий. Однако без консенсуса – политической системы, позволяющей вести мирную игру с властью, без приверженности «чужих» таким решениям, которые приняты «своими», и без признания «своими» законным прав «чужих»^[11] – не может быть никакой демократии. Поэтому исследование условий, способствующих демократии и поощряющих ее укрепление, должно сконцентрироваться на источниках как раскола, так и консенсуса.

Раскол – там, где он легитимен, – вносит свой вклад в интеграцию различных обществ и организаций. Профессиональные союзы, или тред-юнионы, например, помогают интегрировать своих членов в более крупное политическое образование (body politic^[12]) и давать им основания для проявления лояльности к системе. Сфокусированность Карла Маркса на союзах и партиях рабочих как локомотивах революционной напряженности была неверной. Как это ясно показывают главы 2 и 3, именно в тех странах, где рабочие оказались в состоянии сформировать сильные профессиональные союзы и получить представительство в политической жизни, наименее вероятно обнаружение дезинтегративных форм политического раскола. И разнообразные исследования убедительно показали, что члены тех профсоюзов, где разрешается легитимная внутренняя оппозиция, питают к ним заметно больше лояльности, нежели к более диктаторским и, казалось бы, более тесно объединенным, сплоченным и унифицированным профсоюзным организациям. Консенсус по поводу тех норм толерантности, которые общество или организация признаёт в настоящее время, зачастую вырабатывался только как результат фундаментального конфликта, и для поддержания этого консенсуса требуется, чтобы такой конфликт продолжался.

Данная книга стремится внести свой вклад в понимание демократических политических систем, и для этого в ней обсуждается целый ряд проблемных областей – это и социальные требования, предъявляемые к демократическим системам и к различным типам политического конфликта в США и других демократических обществах, особенно в связи с электоральным расколом; это и некоторые из конкретных причин возникновения антидемократических тенденций; это источники участия в политической жизни; это социальные базы, обеспечивающие поддержку тех или иных партий в США и других странах; и это, наконец, условия, которые определяют политическую жизнь профессиональных союзов. Чтобы понимать социологические обоснования, на которые опираются исследования вышеперечисленных тем, необходимо сначала рассмотреть эволюцию идей о современном обществе.

Интеллектуальные истоки

Кризисы Реформации и промышленной революции, которые возвестили о рождении современного общества, послужили также основанием и для зарождения социологии политической жизни. Ломка традиционного общества в первый раз выставила на всеобщее обозрение различие между обществом и государством. Этот процесс поставил также следующую проблему: каким образом общество может стоять перед лицом непрерывных конфликтов среди отдельных его членов и различных групп и тем не менее все равно поддерживать социальное единство и легитимность государственной власти?

Раскол между абсолютистскими правителями XVII столетия и зарождающейся буржуазией сделал различия между человеком и гражданином, между обществом и государством совершенно ясными. Названные различия были одновременно и причиной, и следствием кризиса в вопросе о легитимности государства, которую некоторые мыслящие люди начинали ставить под сомнение, а другие – полностью отрицать. Боден в XVI в. впервые сформулировал принцип суверенитета государства по отношению к другим институтам в границах страны, чтобы тем самым оправдать верховенство государства, особенно в эпоху религиозных конфликтов. Многие философы – в их числе Гоббс, Локк и Руссо – пытались, каждый по-своему, решить такую основополагающую проблему, как потребность в светском консенсусе, который мог бы заменить собой религиозное решение Средневековья и перебросить мост, ликвидирующий разрыв между обществом и государством.

Жившие в XIX в. отцы политической социологии занимали в споре по поводу этой проблемы совершенно разные позиции. Такие ученые, как Сен-Симон, Прудон и Маркс, стали на сторону общества: для них именно оно было той тканью, которую надлежало усиливать и укреплять, тогда как государство следовало ограничивать, подвергать контролю со стороны общества или вообще отменить. По другую сторону располагались Гегель и его последователи, вроде Лоренца фон Штейна и других, которые полагали, что решение лежит в подчинении разнообразных и в корне различных элементов общества доминирующему суверенитету государства.

Социология политической жизни, как представляется, переросла это противоречие и решает более фундаментальную проблему. Разрешение той прежней дилеммы, подобно решению столь многих других альтернатив, напоминает поиски ответа на вопрос, с самого начала поставленный неправильно. Ошибка состоит в том, что государством и обществом оперируют как двумя независимыми организмами и задаются вопросом, какой из них более важен или предпочтителен. Политические социологи теперь доказывают, что государство всего лишь один из многих политических институтов и что политические институты являются всего лишь одним из многих кластеров общественных институтов, а также что взаимоотношения и зависимости между этими институтами и кластерами других институтов – это предмет социологии в целом и что взаимоотношения и зависимости между политическими и иными институтами – это особая сфера социологии политической жизни. Социологи в своих дебатах о полномочиях политической социологии с политологами и другими специалистами по политическим наукам настаивали, что независимое исследование государства и других политических институтов не имеет теоретического смысла. Например, Толкотт Парсонс (Talcott Parsons), этот, возможно, самый крупный современный теоретик социологии, утверждал, что исследование политической жизни нельзя «трактовать в терминах четко специализированной концептуальной схемы… ровно по той причине, что политическая проблема социальной или общественной системы – это средоточие для интеграции всех ее аналитически различимых компонентов, а не какого-то специально дифференцируемого класса этих компонентов»^[13].

С точки зрения современной социологии всякие дебаты между «сторонниками» государства и, напротив, общества завершены. Но хотя предметы этого разногласия больше не именуются терминами «государство» и «общество», лежащая в его основе проблема достижения надлежащего баланса между конфликтом и консенсусом продолжает существовать. Это и есть центральная проблема, с которой имеет дело данная книга.

Социологи до сравнительно недавнего времени были намного активнее вовлечены в изучение условий, порождающих раскол, чем в установление необходимых предпосылок для политического консенсуса. Вытекающие отсюда последствия и осложнения становятся яснее, если мы рассмотрим четырех великих европейцев, чьи идеи – в большей или меньшей степени – образуют фундамент политической социологии: Маркса, Токвиля, Вебера и Михельса.

Классовый конфликт и консенсус: Маркс и Токвиль

Случилось так, что проблемы противопоставления «конфликт – консенсус» попали в центр внимания после Великой французской революции. Революционеры были, естественно, в первую очередь заинтересованы в раздувании конфликта, консерваторы – в поддержании социальной стабильности. Но на протяжении многих лет лишь узкий круг людей анализировал условия, при которых конфликт и консенсус оставались или могли оставаться сбалансированными.

Самым внятным провозвестником мнения о необходимости рассматривать конфликт в качестве центрального объекта интереса при исследовании политической жизни был Карл Маркс, и, как показывает значительная часть того анализа, который представлен далее в данной книге, у него было много плодотворных прозрений в вопросе о понимании фундаментальных причин конфликта. Алексис де Токвиль, с другой стороны, явился первым крупным выразителем мысли о том, что демократия включает в себя баланс между силами конфликта и консенсуса.

Для Маркса сложное общество может характеризоваться либо постоянным конфликтом (даже если он подавлен), либо консенсусом, но никак не их сочетанием. Он видел конфликт и консенсус как альтернативы, а не как расходящиеся тенденции, которые могут быть сбалансированы. С одной стороны, он проецировал консенсус, гармонию и интеграцию на коммунистическое будущее (и до некоторой степени – на коммунистическое прошлое); с другой стороны, он рассматривал конфликт и абсолютизм как великий факт истории в эпоху между древним первобытным коммунизмом и предстоящим успехом пролетарской революции.

Марксова концепция будущего гармоничного общества оказала существенное воздействие на его социологический кругозор и мировоззрение. Политическая система, которую он проектировал, была не институциализированной демократией, а анархией. Это означало, в частности, конец всякого разделения труда, поскольку устранение дифференциации ролей в экономических сферах жизни должно было, согласно Марксу, устранить главный источник социального конфликта: «…в коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно, – не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком»^[14].

Это утверждение не просто греза Маркса об утопическом будущем. Оно описывает одно из основных обстоятельств коммунистического общества, поскольку коммунизм «есть истинное разрешение антагонизма между человеком и природой, [и] между человеком и человеком…»^[15]. Он означает устранение всех социальных источников различий, ликвидируя даже различие между городом и деревней^[16].

Так как в стратифицированном обществе, где доминирует эксплуататорский класс, консенсус невозможен, Маркс не мог себе вообразить источники солидарности в докоммунистическом обществе. В первую очередь его интересовал анализ факторов, способствующих мощи борющихся между собой сил. Он, однако, никогда не проявлял реальной заинтересованности в том, чтобы понять психологические механизмы, через посредство которых интересы людей дисциплинируются, – даже с целью увеличения классовой силы. В одном любопытном пассаже, написанном, когда он был молод, Маркс поставил эту проблему в гегелевских терминах: «Каким образом получается, что личные интересы всегда развиваются против воли личностей в классовые интересы, в общие интересы, которые приобретают самостоятельность по отношению к отдельным лицам, принимают при этом в своем обособлении форму всеобщих интересов, в качестве таковых вступают в противоречие с действительными индивидами и в этом противоречии, будучи определены как всеобщие интересы, могут представляться сознанием как идеальные и даже как религиозные, святые интересы?»^[17]

Но сам Маркс никогда не пробовал ответить на этот вопрос^[18]. В принципе, его не беспокоила потребность общества в поддержании тех институтов и ценностей, которые облегчают сохранение стабильности и сплоченности. Для Маркса социальные ограничения не выполняли никаких общественно необходимых функций, а скорее поддерживали правящий класс и его господство.

В теории Маркса совершенно нет места для демократии в условиях коммунизма. В ней существуют только два взаимно исключающих социальных типа: общество конфликта и общество гармонии. Согласно Марксу, первый тип является в своей основе деструктивным для человеческого достоинства и должен быть уничтожен. Второй избавлен от источников конфликта, и, следовательно, в нем нет никакой потребности в таких демократических институтах, как гарантии и защитные механизмы против государственной власти, как разделение властей, защита юридических гарантий, конституция или «билль о правах»^[19]. История российской революции уже продемонстрировала некоторые из чудовищных последствий применения подобной теории, которая имеет дело только с несуществующими идеальными типами – иначе говоря, с обществами, где царит полная гармония, а также обществами с постоянным и незатихающим конфликтом.

На первый взгляд теория Токвиля выглядит похожей на Марксову, поскольку они оба делают упор на солидарность внутри социальных единиц и на необходимость конфликта между этими единицами. (Для Маркса указанные единицы были классами; для Токвиля они представляли собой местные сообщества и добровольные организации.) Однако Токвиль в отличие от Маркса предпочел делать акцент на тех аспектах социальных единиц, которые могли бы в одно и то же время поддерживать как политический раскол, так и политический консенсус. Он не проецировал свое гармоничное общество в будущее и не разделял во времени источники социальной интеграции и источники раскола. Одни и те же единицы – в США это, например, федеральное и штатные правительства, конгресс и президент, – которые функционируют независимо друг от друга и поэтому обязательно находятся в состоянии напряженности, вместе с тем зависят друг от друга и связаны через политические партии. Частные ассоциации, которые являются источниками ограничений, налагаемых на правительство, служат также важными каналами вовлечения людей в политическую жизнь. Короче говоря, они представляют собой механизмы по созданию и поддержанию консенсуса, необходимого для демократического общества.

Заинтересованное отношение Токвиля к плюралистической политической системе было результатом его интерпретации трендов современного ему общества. Индустриализация, бюрократизация и национализм, которые приводили низшие классы в политику и политическую жизнь, вместе с тем подрывали менее значимые местные центры полномочий и концентрировали власть в государственном левиафане. Токвиль боялся, что социальный конфликт исчезнет, поскольку будет существовать только один центр власти – государство, которому никакая другая группировка не сможет противостоять из-за недостатка сил^[20]. Больше не будет никакой политической конкуренции, потому что не будет никаких общественных или социальных баз, которые бы поддерживали ее, не давая угаснуть. Кроме того, Токвиль также опасался, что в массовом обществе и консенсус тоже будет подрываться. У атомизированного индивида, оставшегося в одиночестве без членства в какой-нибудь политически значимой социальной единице, недоставало бы должного интереса к участию в политической жизни или даже просто к тому, чтобы принимать существующий режим. Политическая жизнь стала бы не только безнадежной, но и бессмысленной. Апатия подрывает консенсус, а ведь именно апатия была установкой масс по отношению к тому государству, которое Токвиль видел в качестве итогового результата функционирования индустриального бюрократического общества.

Его исследование Америки подсказало ему два института, которые могли бы сражаться с новым левиафаном: местное самоуправление и добровольные ассоциации. Вовлеченность в подобные институты казалась ему условием стабильности демократической системы. Распространяя различные идеи и создавая консенсус среди своих членов, названные только что институты становятся основой для конфликта между одной организацией и другой. И в процессе осуществления всего этого указанные институты, кроме всего, еще и ограничивают центральную власть, создают новые и автономные центры власти, призванные конкурировать с ней, и помогают обучать потенциальных лидеров оппозиции политическим навыкам и умениям^[21].

Подходы Токвиля и Маркса не приводили в результате к взаимно противоречащим анализам функций различных общественных институтов, хотя в своих оценках они действительно сильно расходились. Утверждение Маркса, что религия – это «опиум для народа», является признанием ее интегративной функции. Токвиль тоже признавал «опиумное» свойство религии: «Таким образом, религия представляет собой [попросту] особую форму надежды»^[22]. Марксу религия виделась источником заблуждений для низших слоев, механизмом, призванным приспособить эти слои к уготованной им в жизни участи и воспрепятствовать распознаванию ими своих подлинных классовых интересов. Токвиль, напротив, видел, что потребность в религиозной вере росла прямо пропорционально политической свободе. Чем менее насильственными и диктаторскими становились политические институты общества, тем больше оно нуждалось в системе святой веры, дабы помочь ограничению действий как правителей, так и управляемых.

Бюрократия и демократия: Вебер и Михельс

Если один из неизменных предметов заинтересованности политической социологии – раскол и консенсус – связывался с именами Маркса и Токвиля, то другой – изучение бюрократии – отождествляется с трудами Макса Вебера и Роберта Михельса. Названные две проблемы, конечно же, тесно связаны, так как бюрократия есть одно из главных средств создания и поддержания консенсуса и в то же самое время один из крупных источников тех сил, которые подрывают интеграцию.

Различие между Марксом и Токвилем с их акцентом на классовый конфликт и консенсус – и Вебером и Михельсом с их обеспокоенностью тем, соответствует ли бюрократия исповедуемым ценностям или же предает их, представляет собой приспособление общественной мысли к последующим стадиям промышленной революции. Многих социальных философов XIX в. волновали разрушительные воздействия промышленной революции на общество, а также возможность реального достижения демократических политических структур. Подобно Марксу, некоторые из них верили или надеялись, что в урбанизированном индустриальном обществе, характеризующемся экономической конкуренцией и заботой о прибыли, всякая политическая и социальная стабильность была по самой своей сути невозможна, и они искали новую, более стабильную и более высоконравственную систему. В противоположность им целый ряд мыслителей XX столетия, самыми значимыми из которых являются как раз Вебер и Михельс, ушли от проблемы зависимости между экономической системой (как она определяется в терминах собственности и контроля над средствами производства) и другими общественными институтами. Для них проблема уже состояла не в изменениях, необходимых для модификации или разрушения институтов капитализма, а в социальных и политических обстоятельствах бюрократизированного общества. Поскольку лишь немногие люди верят сегодня в осуществимость возврата к общинам мелких производителей, то вопрос формулируется следующим образом: какие институциональные меры возможны в рамках бюрократического общества?

Многие из оппонентов марксизма давным-давно сказали, что социализм не покончит с большинством тех зол, на которые он нападает. Однако именно Вебер и Михельс были в числе первых, кто всерьез занялся исследованием важного допущения, что проблемой современной политической жизни является не капитализм или социализм, а отношения и зависимости между бюрократией и демократией. Вебер видел бюрократизацию как институциональную форму, неотъемлемо присущую всем современным обществам^[23]. В глазах Михельса олигархия – правление небольшой группы людей, которые кооптируют своих преемников, – была процессом, обычным для всех крупных организаций. Оба ученых пытались продемонстрировать, что социалистические организации и общества неминуемо были или будут столь же бюрократическими и олигархическими, как капиталистические.

Интерес Вебера к бюрократии первоначально не носил политического характера. Его убежденность в том, что рост бюрократических институтов был необходимой предпосылкой существования высокоиндустриализированного общества, привела к тому, что на бюрократизацию он смотрел как на самый важный из источников институциональных изменений и, следовательно, как на угрозу существующим силам сплочения. В этой связи Парсонс подчеркивал: «Грубо говоря, для Вебера бюрократия играет ту же самую роль, которую классовая борьба играла для Маркса и конкуренция – для Зомбарта»^[24]. Однако Вебер придавал большое значение интегративным аспектам бюрократизации в демократическом обществе – таким, как перенесение на все общество бюрократических стандартов равной трактовки перед лицом закона и перед лицом власти, а также использование критерия личных достижений для отбора, поощрения и продвижения вверх.

Анализируя фактическое функционирование демократического общества, Вебер рассматривал контроль над выполнением и соблюдением законов как самую крупную проблему, с которой сталкиваются политические деятели, опирающиеся на доверие электората: «Повседневное осуществление власти находилось в руках бюрократии, и даже успех в борьбе за голоса и в парламентских дебатах, а также в принятии решений сведется к нулю, если он не будет претворен в эффективный контроль над административным внедрением и конкретной реализацией»^[25]. И он был настроен довольно-таки пессимистически по поводу окончательных результатов воздействия растущей бюрократизации на демократию и свободу. Подобно Токвилю, Вебер опасался, что рост супергосударства в конечном счете приведет к краху понятия надлежащей правовой процедуры^[26] и принципа верховенства права. Социализм означает для него расширение бюрократической власти и ее распространение на все общество, результатом чего становится «диктатура бюрократов», а вовсе не пролетариата. Это был бы мир, «не заполненный ничем другим, кроме как только теми крошечными винтиками, маленькими, мелкими людишками, цепляющимися за свои маленькие рабочие места и борющимися за продвижение к чуточку бóльшим. И великий вопрос состоит, следовательно, отнюдь не в том, каким путем мы можем споспешествовать этому продвижению и ускорять его [(это ситуация бюрократического доминирования)], но чтó именно мы сможем противопоставить подобной машинерии, дабы позволить какой-то части человечества освободиться от этого дробления души на мелкие кусочки, от этого беспредельного господства бюрократического образа жизни»^[27].

Кроме того, Михельс проявлял интерес к факторам, которые поддерживают или, напротив, подрывают демократию. В своем анализе политических партий и профсоюзов он отмечал те элементы, неотъемлемо свойственные крупным разветвленным организациям, которые делают контроль над ними со стороны большой массы их членов технически почти неосуществимым и невозможным^[28]. Михельс указал на преимущества контроля над организациями со стороны лидеров, которые являются должностными лицами, занимающими соответствующий пост, а также на политическую неправоспособность рядовых, неприметных членов, на причины их апатии и на формы давления со стороны лидеров, преследующих цель навсегда сохранять свою должность. При этом он видел, что олигархическая модель, действующая внутри бюрократических социалистических партий, распространяется на общество, которым управляют такие партии. Обсуждение внутренней политики профсоюзов, содержащееся в главе 12 данной книги, – это, по существу, попытка систематизировать некоторые из идей Михельса.

Теории Вебера и Михельса о бюрократии и демократии вместе с теориями Маркса и Токвиля о конфликте и консенсусе поставили основные проблемы и основные предметы заинтересованности современной политической социологии. Вторая часть данной главы посвящена некоторым из современных работ, вдохновленных этими проблемами.