Марко Вовчок
Червонный король

Уже вечереет; запылала заря вечерняя, и по всему разлилася – по небу и по земле. Морознее еще стало. Догорает и заря; вот и потухла. Засверкали над нами звезды; выкатился месяц золотой. А мы все едем да едем, словно во сне заколдованном.

Вдруг огоньки впереди забегали на горе и чей-то свист послышался. Насвистывали это песню «Не одна во поле дороженька пролегала». Будто очнулись мы все.

– Приехали, – говорит Сергеевна.

И барышня промолвила: «Приехали», – дрожал у нее голосок.

По улице залились лаем собаки вдогонку за нами; на крыльце сама тетенька Федосья Павловна барышню встретила.

– Насилу-то дождалась тебя!

Мельком поцеловала ее, взяла за руку и повела в хоромы.

А тетенька Марья Павловна и не встречает, и не показывается.

– Где тетенька Марья Павловна? Здоровы ли? – спрашивает барышня.

Федосья Павловна порохом вспыхнула.

– Злодейка твоя первая, и ты об ее здоровье сокрушаешься! Я порошок курительный приготовила; думаю, приедет он, войдет, а пахнет приятно. Что же-с? Забудь я, положи этот порошок, исчез со стола! Так вот злоба до чего доводит! Красть даже начала! Дворянка родовая, – ведь сразу-то не вымолвишь, – а крадет: в самые рабские обычаи вошла! А теперь-то лежит от хворости. – Ковы строит! А ты иди ложись сейчас! – барышне приказывает.

– Сергеевна! – кличет. – Отведи Анночку и спать положи. Да умой ее сывороткой и накорми хорошенько! Хоть бы завтра-то она поцветней встала! Чего, матушка, глядишь? Точно с креста снята! – опять к Анне Михайловне. – Засни скорей, Христа ради! А ты, Сергеевна, прикажи ставни у нее не открывать завтра: пусть спит. Иди, иди, Анночка, усни! Спи!

Велела Сергеевна девушкам утром ставней не открывать в барышниной комнате и повела ее туда. Сыворотку я тоже понесла за ними и кушанья разные.

Только барышня не умывалась и до кушаньев не дотронулась. И Сергеевна хоть бы словом одним ее поневолила. И помину у них об этом не было.

– Посидеть с вами? – спрашивает Сергеевна.

– Посидите! – просит барышня.

– Что-то завтра? – сказала Сергеевна.

– Завтра! – промолвила себе барышня.

– Увидим! Что бог даст! Все, барышня, быть может, все… Может, он и по душе не придется, не тот.

– Не тот? – жалко так воскликнула.

– Бывает. Сердце скажет вам. Сердце вмиг почует своего. Что ж вдруг затосковали? Я ведь на всякий случай говорю это; вам все ж нечего крушиться; ждать его будем, а он-таки в свое время явится, а, может, и завтра.

– Может! – повторяет барышня.

– Ну-ка, сядем погадаем.

И сели гадать. Все препятствия: то трефовая неудача, то перекоры бубновые выходят. Сергеевна головою кручинно покачивает.

– Не велика беда, – приговаривает, – мы еще подождем.

Прощаясь, Сергеевна ей в утешение говорит опять:

– Не горюйте: все еще впереди.

– Да, – говорит, – я ждать буду.

А тетеньки тоже за полночь не почивали, перессорились через стену. И комнаты-то у них смежные, и стенки тонкие – все им в удовольствие.

На другой День смятение такое в доме… Чем свет поднялась Федосья Павловна, чем свет и Марья Павловна застонала. Все впопыхах, в приготовлениях; а повар так заплакал даже. Приказание ему за приказанием, и вдруг все отменят, придумают другое, а человек-то основательный, обидно ему стало: сложил этак руки на груди и заплакал.

Барышню разодели, разрядили и вывели в гостиную, посадили. Пылало у нее лицо, и смущена она, тревожна была.

– Слава тебе, господи! – говорит Федосья Павловна. – Румянец в лице есть. Только чего в землю-то глядишь? Ведь может человек и нивесть что о тебе помыслить!

Уж и полдень на дворе. Ждем не дождемся.

Вдруг верховой под крыльцо.

– Откуда? Что такое?

– С письмом к Федосье Павловне от Ластиковой барыни.

Престарелая была эта барыня Ластикова, хворая и одинокая, и до страсти она любила свадьбы улаживать; только этим и душу свою отводила. Даже окружные священники боялись ее: «Наживем мы себе беду с этою Ластиковой: того и гляди перевенчаешь или кумовьев, или родственников». В страсти ничего не соображала она, лишь бы перевенчать, – бедных с богатыми, старых с молодыми, ей все равно было. Давненько это она без дела была, а тут к ней приехал племянник из своей вотчинки. Федосья Павловна аукнула, она откликнулась, да и давай свадьбу ладить.

Схватила письмо вне себя Федосья Павловна, взорвала, прочла, обомлела и стоит… Потом опомнилась, пошла, написала ответ, отдала и отправила верхового.

– Анночка! – говорит барышне. – Разденься; он не может быть сегодня.

А Марья Павловна уж проведала, уж выздоровела.

– А что ваш гость? – посмеивается. – Или не будет?

– Вы ко мне не приставайте, – отвечает Федосья Павловна, – я и так сердита!

– Сердитесь не сердитесь, не приедет!

– А вы это куда расправили крылья хищные?

Видит, собралась куда-то, и лошади поданы.

– А я еду к отцу Петру; попрошу молебен отслужить.

– А! Так вот что!. Так это вы мне намолили радость такую?.

И пошли! Отвели душу. Та уехала, а Федосья Павловна поуспокоилась немножко.

– Анночка! – говорит. – Завтра ты рано домой отъезжай. Он к вам будет; я написала, чтоб он к вам прямо приехал. Не проговорись ты… Ну, глупа-глупа, да все пойми свою пользу… И сестре твоей я через Сергеевну прикажу, чтоб она не выходила к нему. Он дня через четыре приедет, как своего дядю проводит. Тетка его пишет, что дядя к ним теперь приехал, – принесла его нелегкая вовремя! А после дядиной смерти он наследник, надо уважать: ты понимаешь ли это? Пойми ж хоть что-нибудь!. Не огорчайся, однако, посмелей будь. Да не говори ничего и Сергеевне покуда… Все ведь люди предатели!.

Ну, а барышня первое времечко улучила и все Сергеевне пересказала. Пошептались, друг дружке улыбнулись.

На другой день, еще темь, а нас Федосья Павловна выпроводила домой.

Старшей сестрицы мы дома не нашли: уехала в город. Сергеевне был приказ дождаться его приезда, так она и осталась ждать. Гадают с барышней да ждут-дожидают.

На третий день видим, во двор сани катят; в санях барин какой-то молодой.

Я к барышне; вхожу, она, смятенная такая, сидит подле Сергеевны, карты разложены на столике.

– Барышня, – говорю, – пожалуйте в гостиную, чей-то барин приехал.

– Я знаю, – отвечает, – я иду.

Ждали его на завтра. Видеть ей тоже нельзя было, – окна не на двор, а в сад у нее – по картам они знали.

– Одеваться будете? – спрашиваю. – Какое платье прикажете?

Она поглядела на меня, словно не поняла. Лица живого на ней не было. Перекрестилась и пошла к нему в гостиную, как была – в домашнем платьице.

А в гостиной у окна спокойный какой-то красавец стоит.

Спокойно себе обернулся, спокойно барышню оглянул и поклонился ей ловко.

А она, бедняжечка, стала на пороге, дрожит вся.

Он немножко, этак про себя, усмехнулся.

– Анну ли Михайловну счастье имею видеть? – спросил чистым голосом да ровным.

А у Анны Михайловны в ответ ему – слезы в три ручья.

Маленечко его покоробило, – ну, тотчас нашелся.

– Не угодно ли сесть вам? – говорит и стул ей придвинул.

Она переступила к столу и села Он подле нее постоял; видит, что не попросит, – сам сел.

– Жалел я как, – говорит, – что не мог быть у вашей тетеньки в воскресенье! Дядя мой посетил нас; старый человек… почитать его надо.

Она все молчит.

– И тетенька моя как хотела вас видеть! Не могла она приехать сама! Она уж десять лет из дому никуда…

Она все молчит.

– Я сам поспешил к вам, почтение свое засвидетельствовать поскорее, днем раньше… Не впору, может? Вы не ждали…

– Я все ждала, – проговорила.

Он на нее глянул этак: не ослышался ли, мол, я?

– Что изволите сказать?

– Я ждала.

– Кого-с?

Она со слезами на него посмотрела. Он понял, что ждала его, и удивился… Заговорил о святках, спросил, что работает, какое рукоделье. Не знаю, впопад ли отвечала она ему, а он говорил складно и обо всем по порядку.

Обеденная пора пришла. Велела Сергеевна стол им накрыть и позвала их обедать. А обед, какой был, такой и подали. Как полюбится, так и в скудости, и вчерне полюбится, говорила Сергеевна, а барышня и не заметила, что на столе. Он, почитай, один и отобедал, один и разговор вел.