полная версия

Марк Салимов
Товарищ маркетолох

После того, как мой компаньон довольно расплывчато представил меня своим будущим зятем и единственным оставшимся у него помощником, наша разношёрстная компания прошла в дом, где нас сразу же пригласили к богато накрытому столу, усадив спиной ко входу, что очень уж не понравилось моей боевой ипостаси, но оставило снисходительно равнодушным к этой детской уловке сверхчувствительного инвалида по зрению.

– Будь впредь осторожнее и следи за словами, – успел шепнуть мне дядя Тимофей, пока, отвлечённые каким-то телефонным звонком и вежливо извинившиеся хозяева на минуту нас покинули, – Который в галстуке, так это сам Коша Ладный и есть, а который нас встречал, так это Козлодёр! Короче, Ванюша, я, честно говоря, и сам пока не знаю, что и как, но ты, главное, не волнуйся и запомни три правила при общении с такими людьми…

– Не верь, не бойся, не проси! – усмехнулся я, произнося это одними губами, поскольку в гостиную уже вернулся один из самых известных в воровской среде Новосибирска за всю его историю авторитет по кличке Коша Ладный, к которому я, благодаря воспитанию психически здоровых родителей всех моих ипостасей, не испытывал ничего кроме лёгкого брезгливого любопытства к музейному экспонату в токийском музее паразитов.

Хотя, отношение к этому уголовному авторитету у меня было несколько двойственным. Из Мишкиного спецкурса, записанного ему по всё той же технологии Хемисинк, я хорошо запомнил, что Коша Ладный помимо своих воровских дел, кои он исполнял не за страх, а, если так можно выразиться о закоренелом преступнике, за совесть, был к тому же ещё и получившим некоторое воспитание умным человеком чуть ли не с дворянскими корнями.

Однако же, ненароком отмеченная в себе двойственность чувств совершенно не означала какую-либо их противоречивость. С одной стороны, новый ментальный агломерат уже не испытывал какого-то фанатствующего пиетета к дворянской интеллигенции в отличие от фантомной субличности Петровича, а, с другой стороны, не писался кипятком от блатной романтики в противовес Ванькиным подростковым бредням.

– Надеюсь, – с оскалом, должно быть означающим обаятельную улыбку, произнёс хозяин, приветственно поднимая свою запотевшую хрустальную рюмку, эффектно сверкнувшую в ярком свете хрустальной же многорожковой люстры, – Вы тут без меня ещё не успели соскучиться? Давайте выпьем, закусим, а потом и к делу перейдём. Ваше здоровье!

Совершенно неумело интеллигентствующий Коша Ладный, совершенно не понятный его сподручный Фёдор Степанович и по-прежнему совершенно мрачный компаньон Тимофей Емельянович дружно выпили, а я совершенно индифферентно продолжал сидеть, ни к чему не притрагиваясь и по мере своих скромных актёрских способностей изображая из себя буквально сегодня ушибленного деревенского дурачка с приоткрытым ртом.

– Не будем долго размусоливать, граждане барыги-спекулянты-фарцовщики, нужное сами можете подчеркнуть, – продолжил Коша Ладный, на миг сверкнув желтками своих глаз в мою сторону и тем самым показывая, что моя любительская игра его ничуть не обманула, – Буквально только что уважаемыми людьми было принято, не побоюсь этого слова, историческое решение о том, что этот беспредельный, простите за выражение, бардак с фарцовщиками и цеховиками на просторах нашей необъятной Родины пора прекращать!

– Как же это так, прекращать, Николай Александрович?! – враз отвисла от неожиданности челюсть у простодушного Тимофея Емельяновича, – Да что же вы такое нам говорите?

– Итак, – снисходительно щерясь белоснежными фарфоровыми имплантами, начал Коша Ладный плести свои словесные разводы уже пойманному в эти коварные сети Тимофею Емельяновичу, – Если по поводу беспредельного бардака с вашей фарцой нет никаких возражений, то, так уж и быть, перейдём к вопросу о мотивах подобного прекращения. Но, дорогой Тимофей Емельянович, один вы ничего не решаете, а потому мы пригласили вас как одного из наиболее адекватных и уважаемых в вашей среде, дабы вы договорились меж собой о составе вашей делегации на следующий год для сходняка в Кисловодске³⁹.

– Ладно уж, – сдался Тимофей Емельянович, желающий как можно скорее покинуть этот «гостеприимный» дом, – И что же тогда я должен передать остальным, гм-гм, коллегам?

– Да ничего особенного, дорогой вы наш Тимофей Емельянович, – примиряющее поднял руки Коша Ладный, – Ничего особенного! Скажете им только, что так, мол, и так, но бог велел делиться, а некие уважаемые люди этот благородный почин только поддерживают и хотят от вас, опять же, чисто по-божески, всего лишь десятую часть всех ваших доходов…

– А с какого это хрена мы с блатными должны делиться?! – взвился со своего места будто ужаленный компаньон, – Вы что ли стоите на барахолке в любую жару и в стужу? Вы что ли рискуете расстрельной валютной статьёй, наменивая доллары и расплачиваясь ими за товары с малознакомыми моряками, дальнобойщиками и работниками «Интуриста»? Вы что ли как проститутки пристаёте к иностранцам и унижаетесь перед ними? Вы что ли…

Договорить Тимофей Емельянович не успел, поскольку в это время один за другим будто зёрна из перезревших пшеничных колосьев за нашими спинами рухнули на паркетный пол двое непонятных типов вполне понятной кавказской наружности, до последнего момента державшие руки на наших плечах, а потом попытавшиеся ухватиться и за шеи.

– О, оливка! – довольно ощерился я, аккуратно выуживая чайной ложечкой из своей почему-то отнюдь не хрустальной рюмки, отскочившую от мандибулы своего уже теперь лежащего за моей спиной охранника, полновесную светлую гальку. Мандибула, если кто не знает, это такая нижняя челюсть у всех, даже несознательных, позвоночных, а масса одного каменного окатыша, в просторечии именуемого галькой, при диаметре чуть более трёх сантиметров составляют около полусотни небезопасных в умелых руках граммов.

– А мне так даже маслина попалась! – кисло ощерился в ответ Коша Ладный, выуживая из своего чудом уцелевшего гранёного под бриллиант бокала для минералки, чёрный речной окатыш, – Или я должен расценивать это как чёрную метку? Я уверен, что человек столь несомненных талантов знаком с творчеством английского писателя Роберта Стивенсона!

– Вообще-то, шотландского, а не английского! – машинально поправил я вора и тут же, насколько это было возможно в данной ситуации без потери лица, отыграл обратно, так как неприятности с криминальным миром всего Советского Союза не нужны были ни мне, ни моему возрастному компаньону, – Что вы, Николай Александрович! Расценивайте это как некий аванс от бедного студента в дело нашего будущего сотрудничества! Не пройдёт и трёх месяцев, как эта чёрная галька превратится в драгоценнейшую чёрную жемчужину!

– Красиво сказал, студент, я это запомню! – с угрозой глянул на меня Коша Ладный, пряча окатыш в карманчик своего жилета, – Но и ты запомни, ты сам это сказал, никто тебя за язык не тянул! Ровно через три месяца, то есть, на ноябрьских праздниках, если только, конечно, меня за это время опять не пошлют к хозяину по очередному этапу, мы с тобой опять встретимся и прикинем, насколько выросла в цене твоя «жемчужина», лады? И я искренне надеюсь, студент, что твоя чёрная жемчужина не окажется такой же дешёвой стекляшкой, как та, которую подарила хорошему человеку одна нехорошая фрау у Лиона Фейхтвангера или такой же ядовитой, как та, которой отравилась одна египетская царица!

– Ну а теперь и с вами, дорогой вы наш Тимофей Емельянович, – повернулся вор к моему компаньону, демонстративно больше не обращая на меня внимания, – Мы великодушно простим вам, Емельяныч, сегодняшнюю горячность, ибо вы, слава богу, пока ещё нигде и ни за что не сидели. Вы же зрелый человек, Тимофей Емельянович, а не полный блатной романтики блаженный вьюнош со взором горящим, которые даже на обычной зоне только на роль, прости господи, заднеприводных девочек и годятся! Вы знаете, сколько ваших сейчас по этим зонам чалится? Вы знаете, чего стоит нам, поддерживать там, хотя бы и такой порочный, но порядок? Считайте нас профсоюзом, если вам так больше нравится, но взносы рано или поздно вам придётся платить! И лучше рано, пока вы ещё на воле, чем поздно, потому как иначе ТАМ вам придётся расплачиваться уже своим задним мостом!

Никем больше не удерживаемый за плечи Тимофей Емельянович снова вскочил со своего места и, если бы я не удержал его, повиснув на нём всеми отощавшими килограммами, то тот ринулся бы на воровского авторитета, обострив своё и без того неважное положение.

– Поймите правильно, Тимофей Емельянович, – как ни в чём ни бывало проникновенно продолжил вор, – Может быть, вам не так будет обидно, если вы от меня узнаете и другим передадите, что так или иначе, но платить в общак придётся всем! Подо всеми я имею в виду не только вас, фарцовщиков, но и уже упоминавшихся сегодня цеховиков, а также всех остальных представителей так называемого чёрного рынка, кои, как я уже говорил, рано или поздно, но попадутся к нам в места не столь отдалённые!

– Ни одного цеховика, Николай Александрович, я никогда не знал, не знаю и вряд ли когда узнаю. Да и на тех, кого вы называете представителями чёрного рынка, знаете ли, тоже не висит на груди табличка, как у одной несговорчивой партизанки во время казни!

– Короче, Тимофей Емельянович, передайте всем, что Коша Ладный в такого рода делах всегда придерживается одной мудрой, хе-хе, народной мудрости: «Любишь кататься, так люби и саночки возить»! И очень не любит, это тоже передайте слово в слово, когда особо умные хотят и рыбку съесть и на…. Впрочем, про это я уже сегодня упоминал и это им на любой зоне завсегда обеспечат, если такие академики на воле платить не согласные…

– Николай Александрович, – вынужден был вмешаться я, – Предлагаю внести конкретику в ваше, хм, ежегодное послание, а для этого чётко классифицировать всех должников не по их довольно спорным самоназваниям типа фарцовщики, цеховики, валютчики и прочие там всякие путаны, а по их будущим статьям уголовного кодекса…

– Ты гений! – восхищённо выпалил Коша Ладный, схватил первый подвернувшийся под его руку сосуд с какой-то мутноватой жидкостью, выпил одним махом, слегка сморщился и, выскочив из-за стола, взволнованно заходил по натёртому паркету, – Это ж, ха-ха! Это ж менты всю работу за нас, урок, делать будут, Ты представляешь, Козлодёр, а?!

– А в зависимости от назначенного срока, – продолжил я ковать пока горячо по мемуарам некоторых несимпатичных мне олигархов, отсидевших различные сроки как раз где-то в эти времена, – То есть, соответственно тяжести совершённого преступления или сумме расхищенной ими социалистической собственности, можно варьировать и ставку налога!

– Вот-вот, самое то! – чуть ли не подпрыгнул от охватившего его восторга Коша Ладный, нацеливая палец на Фёдора Степановича и забывая весь свой лощённый политес, – Пиши, Козлодёр, всё пиши! Так и отпишем центровым, слово в слово, что, мол, «соответственно тяжести совершённого преступления или сумме расхищенной ими социалистической»… Э, нет, убери «социалистической», неправильно поймут! Без того еле отбрехались от этой красноты в пятидесятые, сыт по горло! Ну а остальное пиши по тексту, как Ваня говорит.

– А как же тогда быть с теми, кто ни разу у хозяина не был? – недоумённо спросил Фёдор Степанович, обращаясь больше ко мне, чем к смотрящему, – Нет дела, нет тела, что ли?

– Презумпция невиновности! – важно изрёк я, поднимая к потолку два пальца с зажатыми меж ними ещё двумя гальками, – «Нуллум кримен сине леге» или «Не пойман – не вор»!

Страшное отступление о чёрном-пречёрном рынке СССР и его теневой экономике

Эпоха застоя получила своё название не только в силу наличия определённых застойных явлений в пояснично-крестцовой области членов дряхлеющего советского руководства, точно так же как и джинсы в это время не являлись единственным примером дефицитного товара народного потребления, а источники добычи столь вожделенного дефицита далеко не ограничивались одними лишь воскресными барахолками.

В самом деле, незаконная торговля тем, чего нигде и ни у кого нет, но очень уж надо или просто хочется, в эпоху тотального дефицита в Советском Союзе семидесятых годов шла в отличие от государственной розничной торговли безо всякого преувеличения и днём и ночью, не останавливаясь ни на минуту даже в выходные и праздничные дни, выбирая для этого самые неожиданные и экзотические места.

Незаконность такой торговли была обусловлена, прежде всего, её сугубо спекулятивным характером и зачастую контрабандным, контрафактным, а то и откровенно криминальным происхождением реализуемых товаров, а также неизбежно связанными с этой торговлей незаконными валютными операциями, осуществлявшимися для последующих закупок товаров широкого потребления в заграничных поездках.

Перечисленные обстоятельства, усиленные несомненной системностью их проявления в СССР, позволяют с уверенностью относить их к так называемому чёрному рынку, обычно определяемому как часть теневой экономики, связанной с оборотом тех товаров и услуг, которые по тем или иным причинам не могут являться предметом законной торговли или оборот которых ограничен в данной стране.

Оправдывая определение чёрного рынка, в его оборот вовлекались дефицитные продукты питания, сигареты, жевательная резинка, виниловые пластинки и магнитофонные кассеты (с записями как зарубежных, так и советских исполнителей), мебель, ковры, хрустальная посуда и изделия из хрусталя, ювелирные украшения (в том числе и обручальные кольца) и бижутерия, импортная бытовая техника и сантехника, парфюмерия и косметика, одежда, обувь и многие другие дефицитные товары отечественного и зарубежного производства.

Причём, оборачивающиеся на чёрном рынке упомянутые продукты питания включали в своём составе не только такие безусловные пищевые деликатесы как, например, красную или чёрную икру, но и самое обычное мясо, тушёнку и колбасные изделия, многие виды рыбы и рыбных консервов, сгущёнку, импортные сыры, а к началу восьмидесятых годов и сливочное масло, многие виды конфет и растворимый кофе.

С нарастанием кризисных явлений в советской экономике, в теневой оборот вовлекается даже отечественная книжная продукция и подписка на целый ряд наиболее популярных периодических изданий, распространение которых было строго лимитировано, то есть ограничена некоторым кругом избранных лиц, в то время как не пользующаяся спросом среди населения политическая макулатура издавалась многомиллионными тиражами.

Ну и, само собой, подчёркивая незаконный характер чёрного рынка, на нём обращались также и иностранная валюта, многие виды антиквариата, оружие, наркотики, угнанные автомобили и другие ворованные товары, поддельные документы, услуги квартирных маклеров и уже тогда промышлявших проституток, хотя незаконной можно было бы назвать любую торговлю, осуществляемую вне рамок государственной системы.

Ещё больше незаконность теневого оборота усугублял тот факт, что зачастую он системно вовлекал в свой круг государственные предприятия лёгкой и пищевой промышленности, а также государственные структуры оптовой и розничной торговли, которые придерживали дефицитные товары и организовывали такие ныне забытые форматы торговли, как «через забор», «с черного хода», «из-под прилавка», «по блату» или «по звонку».

Промежуточным, с точки зрения социалистической законности, вариантом выступали уже ранее описанные вещевые рынки или же, проще говоря, барахолки, торговать на которых разрешалось, за редким исключением, только подержанными вещами или же изделиями народных промыслов, но именно здесь как раз и осуществлялся основной оборот товаров чёрного рынка в эпоху тотального дефицита.

Одной из немногих альтернатив чёрному рынку для простого советского гражданина, если он только не входил в какую-либо льготную категорию, было и малопривлекательное длительное отстаивание в огромных очередях официальной государственной торговли, где он изредка мог в ограниченном количестве приобрести заветный дефицитный товар по фиксированной государством розничной цене.

Другой альтернативой были произведённые в личных хозяйствах и покупаемые на рынках или с рук продукты, составлявшие до четверти потребляемого в стране продовольствия.

Однако, торговцы колхозных и вещевых рынков, впрочем, как и ремонтники, строители, портные, сапожники, репетиторы, парикмахеры, фотографы, ювелиры, шашлычники, таксисты и многие другие категории занятых в сфере частных услуг советских граждан никогда не отчитывались по своим скромным доходам, если только не привлекались к уголовной ответственности по статье о нетрудовых доходах.

В теневом частном секторе было задействовано до 10–12% всей рабочей силы страны или, иными словами, каждый десятый трудоспособный гражданин работал на себя или какое-либо частное предприятие, а доходы от незаконной трудовой деятельности составляли до трети всех доходов советских граждан, то есть, каждый зарабатываемый в СССР третий рубль, приходился на частный сектор экономики.

По вполне правдоподобным оценкам некоторых экспертов, сегмент чёрного рынка в СССР семидесятых годов охватывал до тридцати процентов всего потребительского рынка страны, а оборот теневого сектора экономики в целом в 1986 году оценивался согласно явно заниженных данных отчётного доклада Михаила Горбачёва на уровне около десяти миллиардов рублей.

Бесподобная живучесть чёрного рынка в СССР даже в годы его экономического расцвета семидесятых годов объясняется тем, что, несмотря на продолжавшийся рост жизненного уровня, развитие стандартов престижного потребления и связанных с ними стереотипов потребительского восприятия, а значит и самих потребностей, советская промышленность и розничная торговля были просто неспособны их адекватно удовлетворять.

Экономика СССР представляла собой вторую в мире систему общественных отношений в сфере промышленного производства, объёмы которого составляли около 20% от мирового уровня, но при всём этом она оставалась мобилизационной, административно-командной, с высоким уровнем милитаризации, монополизации, автаркии и разрыва между уровнем экономического развития и уровнем личного потребления его населения.

К середине семидесятых годов на потребительскую экономику СССР уходило всего лишь до 30% промышленного производства, но даже и это относительно небольшое количество товара зачастую страдало низким качеством, отчего в стране начал ощущаться огромный зазор между спросом и предложением, который заполнялся благодаря деятельности тысяч спекулянтов, оперировавших на многочисленных теневых рынках.

К середине восьмидесятых годов, в условиях продолжавшегося ухудшения социально-экономической ситуации расширение чёрного рынка сделало его повсеместным явлением в бытовом укладе большинства советских граждан. На протяжении многих десятилетий в государственный бюджет не поступали огромные суммы, которые могли бы взиматься в качестве налогов с частных предпринимателей, что в дальнейшем стало одной из причин ещё большего углубления социально-экономического кризиса.

Глава восьмая, в которой главный герой теперь учит фарцевать фарцой фарцовщика

– Кажись, сработало! – довольно заметил я Машке, откладывая в сторону ворох газет за последние два месяца, – Вот смотри, сообщение ТАСС о, по всей видимости, взрыве на якутской скважине «Кратон-4»: «9 августа 1978 года на территории Советского Союза в соответствии с планом использования атомной энергии в мирных целях, был осуществлён подземный атомный взрыв, мощность которого составила 22 килотонны».

– И что? – непонимающе уставилась на меня Машка, подняв голову от выданной ей для проверки кипы других газет, – Они ведь там пишут, что у них всё идёт в соответствии с планом их работ, а ты говоришь, что у них после твоих анонимок что-то изменилось!

– Ну как же ты, Маш, не понимаешь, – улыбнулся я, глядя на то, как она забавно морщит свой маленький носик, собираясь чихнуть от газетной пыли, – Сегодня уже какое число? Правильно, Машенька, сегодня уже пятнадцатое сентября! Пятница, между прочим! А про подземный атомный взрыв на третьей скважине, то есть, тот самый печально известный «Кратон-3», который должен был быть осуществлён ещё двадцать четвёртого августа и натворить туеву хучу бед, у них в газетах, слава богу, до сих пор ничего нет, Машка!⁴⁰

– Ванька, ты у меня опять не по-здешнему выражаешься?! – накинулась на меня Машка с притворным гневом в лукавых глазах, в которых снова засветилось ненасытное желание, – Вот тебе, вот тебе, вот, ага, вот так, так… Да-да, и мне тоже, и не, и мне… Вот, а-а-а!!!

– Слушай, Шкворин, – томно спросила Машка, по-хозяйски закинув голое бедро на мой живот некоторое время спустя, – У тебя вообще совесть есть? Когда мы с тобой будем колхозную картошку окучивать-то? Где обещанная романтика навозных полей, Шкворин? Где героическая битва за невиданный урожай на корню погибающих корнеплодов, а? А?!

– Да ты что, Машка? – удивлённо воззрился я на свою чересчур совестливую молодую супругу, с трудом разворачиваясь к ней лицом на узкой хозяйской кровати, – Мы же с тобой народ тут спасаем! А чернозём под дождём на колхозных полях пусть мои бичи месят. Наёмный труд, для нашей пользы, он, знаешь ли, нас объединяет!

– Ах ты, мой Матроскин! – вновь с готовностью потянулась ко мне растроганная Машка.

– Стоп, Машка, стоп! – в ужасе отпрянул я, вскакивая с нашей общей постели, – Машка, я же уже напоминал тебе, что сегодня пятница, а это значит, что мы с тобой должны уехать к тебе домой на выходные. Нормальной пищи хотя бы поедим и, потом, я обещал дяде Тиме помочь составить заказ товаров для его фарцы на следующие три месяца…

– Ух ты! – обрадовалась Машка, также вскакивая с кровати – А меня научишь?

– Тебе-то это, Машка, зачем? – искренне изумился я, – Мы же с тобой теперь студенты первого курса факультета электронной техники, будущие инженеры-электронщики!

– Всё, что делаешь ты, Ванька, – веско заметила Машка, – Должна уметь делать и я! На мне ведь все наши сетевики! А кроме того, ты, я надеюсь, ещё не забыл, что «и в горе и в радости, богатстве и бедности, в болезни и здравии пока смерть не разлучит нас»?

– Вот же память! – восхитился я с известной долей досады, – Прям почти как у меня! И какой же это дурак придумал про длинный волос и короткую память? Или там сказано про ваши умственные способности? Ладно-ладно уж, научу, только не лезь, а то не уедем!

Быстренько осуществив в специально оборудованном нами для подобных целей закутке за полотняной ширмой все необходимые интимно-гигиенические процедуры, о которых авторы даже эротической литературы в абсолютном большинстве почему-то стыдливо умалчивают, мы похватали ещё с вечера забитые рюкзаки с отобранным для домашней стирки грязным бельём и ринулись к ближайшей станции загородных электричек.

– Ты знаешь, Ванька, а я ведь только сейчас поняла, что впервые в жизни покидала своих родных больше, чем на неделю, – тихо произнесла Машка, задумчиво глядя в окно вагона, когда наш электропоезд, рассерженно прошипев какое-то традиционное неразборчивое ругательство выпущенным из тормозной системы сжатым воздухом, только-только начал набирать свой стремительный и неумолимый как время ход.

– Зырь, Лимон, – раздался сразу показавшийся неприятным голос за лязгом расходящихся вагонных дверей, – Какая тёлочка нарисовалась на нашем трудном жизненном пути! А ты, бычок-переросток, быстро взбрыкнул отсюда в соседний загон, пока тебя не выхолостили!

– А ты скажи «чеснок»! – попросил я одного из двух угрожающе склонившихся надо мной здоровенных подвыпивших парней, заговорщицки подмигивая второму, – Тогда подумаю!

– И чё? Тебе сразу легче станет, переросток, гы-гы-гы! – заржал первый, – Ну, чеснок!

– По хлебалу хлоп! – радостно рявкнул я, смахивая сибирского крепыша с ног увесистым кофром от полупрофессиональной шестнадцатимиллиметровой кинокамеры, – Понимаю, что не складно, чувачок, но одна маленькая девочка из «ютуба» это так задорно верещала, отвешивая аналогичного леща по мордасам своей сестрицы, а я так давно хотел это так же весело повторить, что сегодня просто не удержался! Сестры-то у меня раньше не было…

– Ты там, случайно, ничего не сломал? – деловито поинтересовалась Машка, кровожадно провожая хищным взглядом второго крепыша, спешно уволакивающего за собой мешком висящего на его надёжных дружеских плечах первого.

– Навряд ли! – ответил я с уверенностью в голосе, которой на самом деле в душе совсем не испытывал, – Парень-то крепкий, а значит и челюсть у него должна быть крепкая. «Менс сана ин корпоре сано», Машка, «в здоровом теле здоровый дух»!

– Да я, вообще-то, не о челюсти его пекусь, милый, а, как всякая нормальная женщина, о нашем почти совместно нажитом семейном имуществе, чтобы ты никогда не посчитал меня неэкономной транжирой! Камера-то наша, небось, очень дорогая?

– Самая дорогая у меня – это ты! – чмокнул я Машку в её изящно очерченные губки, – А с нашей семейной кинокамерой ничего не случится, потому как «Красногорск-4» в мире киносъёмочных аппаратов – это всё равно что автомат Калашникова в мире автоматов, м-м-м, ну, в общем, просто, надёжная, как автомат Калашникова!

– Понятно, – вздохнула Машка, – А папа Тима сказал бы, что, мол, прочная, как джинсы «Левис». Нет-нет, Вань, я-то прекрасно понимаю, что правильно говорить «Ливайз», а не «Левис», но тогда его перестанут понимать большинство собственных клиентов.

– Существует такая старинная легенда, – заунывно начал я, – Которую мне рассказал мой отец, а ему рассказал его отец, будто бы последними словами расстрелянных за фарцовку джинсами были слова о том, что лучшие в мире штаны – это джинсы!⁴¹

– Дурак! – непонятно для меня за что обиделась Машка, – Папа Тима, между прочим, знал этих несчастных ребят. Их расстреляли в год моего рождения, а до того он несколько раз встречался с ними и сохранил о них самые хорошие воспоминания.

Я как сидел с дурашливой улыбкой, так и замер с по-идиотски приоткрытым ртом. Впору было и мне самому это поганое хлебало начистить, благо, было за что. Чеснок! Всё верно, шестьдесят первый год, когда после трёхкратного пересмотра в нарушение юридических норм был приведён в исполнение смертельный приговор по делу Рокотова, Файбишенко и Яковлева. Правда, судили их вообще-то за валютные преступления, а не за фарцовку и про джинсы в материалах дела нет ни одного слова, но легенда, конечно, красивая. Для меня, родившегося в конце двадцатого века, рассказ моего деда и в самом деле был выслушан в качестве очередной легенды прошлого века, а для Машки эти люди были ровесниками её родителей, и судьба их воспринималась ею не в пример ближе к сердцу.

– Прости меня, Маш! – повинился я, – Твой молодой муж, и правда, циничный дурак!

– Ага! – шмыгнула носиком довольная моей покладистостью Машка, но верная себе, не удержалась и тут же очень похоже спародировала моё любимое выражение, – Ясен пень!

Оставшиеся два с половиной часа до конечной станции Новосибирск Главный прошли в весёлой Машкиной трескотне и моём едва успевающем за ней, но всё же периодически вставляемом перманентном согласии. Да, Машка! Ясен пень, Машка! Да что ты, Машка?!

Чтобы не стоять в порядочной очереди на стоянке такси, отошли за квартал от вокзала и уже спокойно поймали, несмотря на ворчания фантома Мишкиной субличности, первую же приветливо сверкнувшую нам табличкой «В парк!» машину родного отечественного производства с чёрными шашечками на светло-салатовых дверях.

Впрочем, ничего удивительного, было бы наоборот слишком уж странно, если бы простой и, пусть даже возвращающийся в родной автопарк по окончании смены советский таксист в 1978 году не остановился бы, завидев голосующих у обочины дороги молодых людей, с ног до головы экипированных в сплошные заграничные шмотки.

Расплатившись с действительно несколько уставшим после четырнадцатичасовой смены, а потому на его счастье и нескрываемое Машкино разочарование всю дорогу молчавшим водителем, я галантно помог жёнушке выбраться из машины и, сжалившись над шофёром, самостоятельно выгрузил из багажника наши объёмистые рюкзаки.

То, что нас никто не встречает с распростёртыми объятиями и не спешит открывать мою любимую приворотную калитку, Машка перенесла как-то по-советски индифферентно, но я закусил губу и взял себе на заметку, что давно уже мне пора было бы смастрячить пару, а ещё лучше, пяток мобильных радиостанций на подобные случаи.

Однако, не прошло и четверти часа, как наш неожидаемый приезд наконец-то заметили, дёрнули за верёвочку, распахнули калитку и наша молодая чета получила свою законную порцию обнимашек и прочих телячьих нежностей, правда, преимущественно от Ульяны Васильевны, поскольку Тимофей Емельянович только мужественно улыбался, регулярно смахивая рукавом замшевого пиджака периодически набегавшую скупую мужскую слезу.

Слёзки слёзками, но, тем не менее, воспользовавшись тем, что Машка с тёщей убежали на кухню накрывать на стол и секретничать, компаньон тут же уволок меня в свой кабинет, где на его рабочем столе уже были наготове разложены убористо исписанные тетради с записями о движении товаров, калькулятор и прочая милая моему сердцу канцелярщина.

– На самом деле, дядь Тим, всё достаточно просто, – торопливо пояснял я, расчерчивая на листках писчей бумаги неровные фигуры алгоритмических блоков, корявые надписи на них и кривоватые стрелки, – Для того, чтобы оценить необходимое количество товаров, которые нам нужно заказать, мы должны составить как можно более правдивый прогноз на планируемый период и сопоставить его с имеющимися у нас товарными остатками.

– Слушай, Вань, а линейный тренд, построенный по методу наименьших квадратов, для прогноза подойдёт? – спросил у меня компаньон, закончивший в своё время мехмат НГУ.

– Только в том случае, дядь Тим, – покачал я головой, – Если у вас слишком мало данных для суждения об адекватной форме функциональной зависимости или же в том редком случае, если при достаточном объёме данных среднеквадратическая ошибка простейшего линейного тренда получается приемлемо незначительной. Но в любом случае, дядь Тим, по-хорошему надо бы каждый раз и на существенность всего и вся проверять.

– Ну а если линеаризовать более сложные зависимости, а, Ванюш? Логарифмированием, к примеру? Мы ж тогда практически любую форму кривой сможем смоделировать на основе этого самого простейшего в вычислительном плане линейного тренда!

– Специалисты западных компаний именно так и поступают сейчас, дядь Тим! Вот только ограничиваются при этом относительно небольшим набором таких функций. Для наших целей будет вполне достаточно линейной, экспоненциальной и логарифмической формы функциональной зависимости. Но одной только основной тенденции развития зачастую бывает недостаточно, ведь сезонность вносит более высокую ошибку прогнозирования, а потому надо рассчитывать и средние сезонные коэффициенты для каждого месяца…