Марк Твен
Принц и нищий

Глава XXIX
В Лондон

Когда кончился срок наказания, Гендона отвязали от позорного столба и отпустили на свободу с приказанием немедленно уехать и никогда больше не возвращаться. Ему отдали его шпагу, мула и осла. Он сел верхом и уехал в сопровождении короля. Толпа расступилась в почтительном безмолвии, давая им дорогу, и так же безмолвно разошлась, когда они скрылись из виду.

Гендон углубился в свои думы. Ему нужно было разрешить важные вопросы. Что делать? Куда обратиться за помощью? А помощь была необходима, и притом помощь влиятельного лица, иначе ему придется навсегда отказаться от своих наследственных прав и вдобавок прослыть дерзким обманщиком. Но где же она – эта помощь? Где ее искать? Да, было над чем призадуматься. Гендон ломал голову, стараясь разрешить этот вопрос, как вдруг у него мелькнула одна мысль, подавшая некоторую надежду на успех, – надежду, правда, весьма слабую и сомнительную, но за неимением лучшего и то было уже счастье. Он вспомнил рассказы старика Андрюса о необыкновенной доброте молодого короля и о его благородном заступничестве за всех угнетенных. Почему бы ему не попытаться проникнуть к самому королю? Он мог бы просить его о правосудии… Да, это хорошо – спору нет, но может ли надеяться бедняк-оборванец добиться аудиенции у монарха? Впрочем, не стоит об этом думать пока – только понапрасну ломать себе голову. Надо действовать, а там будет видно. Он, Гендон, старый солдат, видавший всякие виды; он сумеет как-нибудь извернуться. Теперь ясно одно: надо ехать в столицу.

«Может быть, мне поможет сэр Гумфри Марло, старый друг отца, – добрый старик сэр Гумфри, главный смотритель царских кухонь, или конюшен, или чего-то в этом роде». Майльс не мог припомнить, чего именно. Теперь, когда у него была впереди определенная цель, энергия проснулась в его душе с прежней силой; недавнего уныния как не бывало. Он поднял голову и оглянулся кругом. Он удивился, как далеко они успели отъехать, – деревня чуть виднелась за ними. Король трусил рысцой на своем ослике, низко опустив голову; и он тоже был углублен в свои думы. Одно тяжелое сомнение заставило Гендона опять приуныть, когда он взглянул на ребенка: а что как мальчуган не захочет ехать в город, с которым у него связано столько горьких воспоминаний, где за свою короткую жизнь он не знал ничего, кроме тяжкой нужды да побоев? Но так или нет, этот вопрос должен быть решен: его нельзя обойти. И Гендон пришпорил мула и, поравнявшись со своим спутником, сказал:

– Чуть было не забыл спросить, куда мы держим путь, государь?

– В Лондон!

Гендон поехал дальше, как нельзя более довольный этим ответом, хотя и недоумевал, чем его объяснить.

Путешествие в Лондон совершилось вполне благополучно, но закончилось одним маленьким приключением. 19 февраля, около десяти часов вечера, наши друзья въехали на Лондонский мост и очутились среди ревущей и гогочущей пьяной толпы; багровые, искаженные лица резко выступали при ярком свете многочисленных факелов. Как раз в ту минуту, когда путешественники въезжали в ворота, сверху сорвалась полуразложившаяся голова какого-то бывшего герцога или, быть может, другого знатного вельможи и, ударившись о локоть Гендона, отскочила в толпу. Вот как недолговечны в этом мире дела рук человеческих! Прошло всего три недели со дня смерти доброго короля Генриха, не прошло и трех суток со дня его похорон, а благородные украшения^[2], которые он так старательно выбирал для своего великолепного моста между первыми лицами в государстве, уже начали падать… Кто-то из толпы, споткнувшись об упавшую голову, ударился собственной головой о спину стоявшего впереди. Тот обернулся и свалил с ног кулаком первого подвернувшегося под руку соседа. Товарищ упавшего, не долго думая, дал за него сдачи, – и пошла потеха.

Время для драки было самое подходящее. На завтра была назначена коронация, и празднество уже началось; все были пьяны и от вина, и от патриотических чувств. Не прошло и пяти минут, как драка захватила уже довольно большое пространство. Еще минут десять – и она превратилась в общую свалку. Бушующая, ревущая чернь оттерла Гендона от короля, и вскоре они безнадежно потеряли друг друга из виду. Расстанемся и мы с ними пока.

Глава XXX
Успехи Тома

В то время как настоящий король скитался по своим владениям, оборванный и голодный, выносил издевательства и побои от бродяг, сидел в тюрьме с ворами и убийцами, – в то время как все и каждый принимали его за помешанного или за обманщика, – другой – мнимый король, Том Канти, – жил совершенно иной жизнью.

В последний раз, когда мы его видели, он только начинал ценить блестящую сторону своего положения. С каждым днем этот блеск становился все лучезарнее в его глазах и наконец превратился в ослепительное сияние, наполнявшее его душу восторгом. Все его страхи как рукой сняло; сомнения исчезли; чувство неловкости сменилось самоуверенностью и развязностью. Короче говоря, Том сумел как нельзя лучше воспользоваться уроками маленького Гумфри.

Теперь, когда ему хотелось поболтать или поиграть, он совершенно спокойно приказывал позвать леди Елизавету и леди Дженни Грей и так же спокойно отпускал их, нимало не смущаясь, когда эти высокопоставленные особы прикладывались к его руке на прощанье.

Он начинал входить во вкус торжественной процедуры укладывания в постель и вставания по утрам, с ее многосложным церемониалом облачения; он испытывал самолюбивое удовольствие, шествуя к обеду в сопровождении блестящей свиты вельмож и офицеров, – такое живое и сильное удовольствие, что по его повелению число его телохранителей было увеличено до сотни. Ему нравились торжественно разносившиеся по длинным коридорам звуки труб и рожков и гул голосов при его появлении: «Дорогу королю!»

Не без удовольствия являлся он даже в совет, где, заседая на своем пышном троне, старался казаться кое-чем побольше простого автомата, повторяющего слова за лордом-протектором.

Ему нравилось принимать иностранных послов с пышной свитой, нравилось выслушивать дружеские письма от монархов великих держав, которые называли его своим «братом». Что за счастливый мальчик этот Том Канти из Оффаль-Корда!

Он любил теперь роскошные наряды и заказывал их целыми дюжинами; четырехсот человек слуг оказывалось уже недостаточно для его королевского величия, и он утроил это число. Льстивые речи угодливых царедворцев звучали в его ушах, как сладкая музыка. Правда, он был по-прежнему добрым и мягким ребенком, он храбро и решительно заступался за всех угнетенных и вел неутомимую войну против несправедливых законов; но теперь он уже умел при случае оборвать любого графа и даже герцога, умел, когда находил это нужным, одарить человека взглядом, заставлявшим его трепетать. Однажды, когда его царственная «сестра», суровая святоша принцесса Мария, попробовала было прочесть ему нравоучение по поводу его неразумной слабости и вздумала его упрекать за то, что он помиловал стольких людей, заслуживавших тюрьмы, костра или виселицы, приводя в пример великое царствование их августейшего родителя, при котором в тюрьмах содержалось до шестидесяти тысяч преступников и было казнено около семидесяти тысяч воров и разбойников, – мальчик закипел благородным негодованием, сказал, что у нее в груди не сердце, а камень, и приказал ей идти в свою комнату и помолиться Богу, чтоб он дал ей человеческое сердце.

Но неужели Тома Канти никогда не мучило воспоминание о бедном законном маленьком принце, который был так добр к оборванцу-нищему и с таким благородным пылом бросился защищать его от дерзкого часового? Нет, этого нельзя сказать: первое время и дни и ночи Тома были отравлены тягостными думами о пропавшем; он искренне жаждал его возвращения и мечтал о восстановлении его в его законных правах. Но время шло, а законный принц не являлся. Том с каждый днем все больше и больше увлекался новым сказочным миром, который его окружал, и мало-помалу образ пропавшего стал тускнеть и наконец почти совсем изгладился из его памяти; теперь этот образ только изредка тревожил его, приходя к нему в виде незваного гостя, появление которого было связано для него с упреками совести и стыдом.

Та же самая участь – участь забвения – постигла и его бедную мать и сестер. Вначале он сильно по ним тосковал и жаждал их видеть, но потом одна мысль о том, что в один прекрасный день они могут явиться к нему в своих грязных лохмотьях, выдать его своими поцелуями и столкнуть с высоты в прежнюю грязь и горькую нищету, – одна эта мысль приводила его в трепет. Кончилось тем, что и это воспоминание перестало смущать его душу. И он был этому рад, даже счастлив, ибо теперь всякий раз, как перед ним воскресали их знакомые лица, исполненные упрека и грусти, он чувствовал себя презренным, пресмыкающимся гадом, – презреннее червя земного.

19 февраля, в полночь, Том Канти, охраняемый своими верными вассалами, окруженный царскою роскошью, спокойно засыпал во дворце, в своей богатой постели. Счастливый мальчик! На завтра назначена коронация; завтра он будет королем Англии. В этот самый час Эдуард – законный король, – голодный, усталый, промокший и продрогший, в лохмотьях и покрытый синяками, – последствия уличной свалки, в которую он попал, – был увлечен толпой к тому месту возле Вестминстерского аббатства, где другая огромная толпа зевак глазела на снующих взад и вперед рабочих: трудолюбивые, как муравьи, они наскоро заканчивали приготовления к предстоящей коронации.

Глава XXXI
Коронационное шествие

Утром, когда Том Канти проснулся, воздух дрожал от какого-то смутного отдаленного гула. Для Тома это была сладкая музыка: он понял, что весь его народ высыпал на улицы приветствовать великий день.

И вот ему пришлось еще раз сыграть главную роль в волшебной плавучей процессии на Темзе, ибо по древнему обычаю «коронационная процессия» должна была пройти через весь Лондон, начиная от Тауэра, куда Тому и предстояло отправиться прежде всего.

Когда он подъехал к Тауэру, величественные стены почтенной старой крепости как будто разом треснули в тысяче мест и из каждой трещины выскочил огненный красный язык и белый клуб дыма; вслед затем раздался оглушительный залп, в котором на миг потонули крики толпы и от которого земля задрожала. Взрывы пламени, клубы дыма и пушечные залпы следовали один за другим с такой изумительной быстротой, что в несколько мгновений весь старый Тауэр исчез в густой мгле дыма, и только одна его верхушка – так называемая Белая башня, – разубранная пестрыми флагами, одиноко всплыла над белым туманом, точно горная вершина над облаками. Том Канти, в роскошном наряде, ехал впереди на великолепном статном боевом коне, покрытом богатым вальтрапом, ниспадавшим почти до земли; следом за ним, также верхом, ехал его «дядя» лорд-протектор герцог Сомерсет; вдоль дороги по обе стороны тянулись две шеренги солдат королевской гвардии, в светлых блестящих латах; за лордом-протектором следовала нескончаемая вереница нарядных вельмож с их вассалами; за ними ехали лорд-мэр со своею свитою альдерменов в пунцовых бархатных мантиях с золотыми цепями на груди, а дальше тянулись депутации от всех лондонских гильдий, в богатых нарядах, с красивыми пестрыми знаменами различных корпораций. Шествие замыкала почетная артиллерийская рота, которая уже в то время насчитывала три века своего существования, – единственное войско в Англии, пользовавшееся привилегией (которой оно пользуется и по сей день) – привилегий независимости от распоряжений парламента. Эта рота принимала участие в церемониях лишь в особо торжественных случаях. Чудное зрелище представляла пышная процессия, торжественно подвигаясь при громких криках восторга, среди несметной толпы граждан, образовавших по бокам ее две сплошные живые стены.

Вот как рассказывает об этом коронационном торжестве летописец:

«При въезде короля в город народ встретил его приветственными криками, молитвами, благопожеланиями и другими изъявлениями искренней любви подданных к своему государю; и король, повернувшись к толпе с сияющим радостью лицом и милостиво беседуя с теми, кто был ближе к его августейшей особе, с избытком вознаградил свой народ за его верноподданнические чувства. В ответ на крики: «Долгие лета королю Англии!» – «Да сохранит Господь Его Величество Эдуарда VI!» – он говорил благосклонно: «Храни Господь всех вас! От всего сердца благодарю мой добрый народ!» Милостивые слова и ласковое обращение молодого монарха вызвали целую бурю восторга; все сердца были наполнены неописуемой радостью».

В Фенчерч-стрит «прекрасное дитя в богатом костюме» встретило короля, стоя на устроенной для этой цели эстраде и приветствуя его от лица города стихами:

 
Привет тебе, король и повелитель!
Тебя лишь славить может наш язык,
И молим мы, воскресши вновь сердцами,
Да охранит тебя Господь навек.
 

Народ разразился бурным криком восторга; все в один голос повторили за ребенком последнюю строчку стихов. Том Канти взглянул на волнующееся море этих сияющих лиц, и сердце его забилось от счастья; он почувствовал всем своим существом, что если стоило жить, так только для того, чтобы быть королем, идолом народа… Вдруг он увидел в толпе двух мальчишек-оборванцев, в которых он сразу узнал своих бывших оффаль-кордских товарищей. Один еще недавно исполнял должность генерал-адмирала при его фантастическом дворе, другой изображал чуть ли не самого лорда-канцлера. Боже, какою гордостью наполнилось сердце Тома! Ах, если бы они могли его узнать! Если бы могли воочию убедиться, что их «как будто» король – король задних дворов и мусорных ям, – стал настоящим королем – могущественным властелином, которому прислуживают знатнейшие вельможи, у ног которого вся Англия. Но, разумеется, Том это только подумал; осуществление его желания обошлось бы дороже того удовольствия, которое оно могло ему принести. И он спокойно отвернулся, предоставив двум оборванцам кричать и неистовствовать в полном неведении, кого они так усердно чествуют.

– Да здравствует Эдуард VI, король Англии! – ревела толпа, и Том отвечал на этот восторженный крик, разбрасывая направо и налево полные пригоршни новеньких блестящих монет.

Вот подлинные слова летописца:

«В конце Грэс-Черч-стрит город построил роскошную триумфальную арку; под аркой, поперек всей улицы, возвышалась эстрада в три яруса, а на ней была поставлена большая историческая картина, изображавшая ближайших предков нового короля. Внизу, из середины огромной белой розы, выступала сидящая фигура королевы Елизаветы Йоркской; лепестки цветка ложились вокруг нее замысловатыми фестонами. Рядом, в гигантской чашечке такой же, но только алой, розы сидел Генрих VII. Руки королевской четы были соединены, и обручальные кольца бросались в глаза своим блеском. От этих двух роз шел кверху стебель, заканчивавшийся во втором ярусе эстрады третьей розой, алой с белым, которая служила подножием двум сидящим фигурам – Генриха VIII и матери молодого короля Иоанны Сеймур. От этой четы шел новый стебель к третьему ярусу, где восседал на троне во всем блеске своего сана сам Эдуард VI. Вся картина была убрана гирляндами из белых и алых роз».

Это оригинальное, волшебное зрелище возбудило такой энтузиазм в опьяневшей от восторга толпе, что ее ликующий рев совершенно заглушил тоненький голосок ребенка, на обязанности которого лежало объяснять смысл картины в хвалебных стихах. Но Тома Канти последнее обстоятельство ничуть не огорчило: этот взрыв народного энтузиазма был для него теперь слаще всякой музыки, хотя бы даже музыки самых чудных стихов. Он повернулся к народу своим счастливым юным личиком, и толпа, пораженная его сходством с изображением на картине, разразилась новой бурей приветствий и радостных криков.

Блестящая процессия продвигалась вперед, минуя одну за другой бесчисленные триумфальные арки и прекрасные символические картины, из которых каждая изображала и прославляла какую-нибудь добродетель, талант или заслугу маленького короля.

По всему Чипсайду, в каждом окне, на каждой крыше, развевались красивые флаги; все стены были затянуты богатыми коврами, шелковым штофом и золотой парчой – образчиками сокровищ, хранившихся в домах. С неменьшим великолепием были разубраны и остальные улицы, а некоторые богатством и роскошью своего убранства даже затмевали Чипсайд.

«И все это волшебство – для меня!» – думал Том Канти.

Щеки мнимого короля пылали от волнения, глаза сияли восторгом; он утопал в блаженстве. Он поднял было руку, собираясь бросить в народ новую пригоршню монет, как вдруг взгляд его упал на бледное, искаженное лицо, уставившееся на него из толпы широко раскрытыми, остановившимися глазами. Сердце мальчика больно сжалось: он узнал свою мать! Невольным, привычным с детства движением он прикрыл глаза рукой ладонью наружу. В тот же миг она прорвалась сквозь толпу, сквозь ряды телохранителей, бросилась к нему и, обхватив его ногу, стала покрывать его поцелуями. С криком: «Дитя мое, дорогой мой сынок!» – она подняла к нему свое омоченное слезами, преображенное радостью и любовью лицо. Но тут один из солдат оттащил ее прочь с грубым ругательством и так сильно толкнул, что она упала. У Тома уже вертелось на языке: «Я не знаю этой женщины. Чего ей от меня надо?» – когда своевременная расправа солдата избавила его от ответа. Однако сердце его заныло от жалости, когда он увидел, как грубо обошлись с его матерью; и когда она поднялась на ноги и обернулась взглянуть на него на прощанье, перед тем как толпа скрыла ее от его глаз, – она показалась ему такой жалкой, такой несчастной, что все его тщеславие краденым величием разлетелось в прах, потонув в глубоком чувстве стыда. Заманчивая прелесть этого величия потеряла в его глазах всякую цену; волшебные чары почета и блеска спали с его души, как истлевшая ветошь.

Процессия продвигалась вперед и вперед, среди все возрастающего великолепия и бури приветственных криков, но для Тома Канти ничего этого уже не существовало: он ничего не видел и не слышал. Весь царственный блеск потерял для него свою привлекательность; ликующие возгласы народа звучали упреком в его душе. «Господи, хоть бы мне вырваться из этой неволи!» – говорил он себе, бессознательно возвращаясь к мыслям и чувствам первых дней своего пребывания во дворце.

Тем временем блестящее шествие достигло извилистых улиц старого Сити и двигалось по ним сверкающей бесконечной змеей. Всеобщее ликование достигло своего апогея, но король по-прежнему ничего не видел и не слышал; он ехал, опустив голову, потупив взор, перед которым неотступно стояло бледное, несчастное лицо его матери.

– Да здравствует Эдуард, король Англии! – ревела толпа, и земля дрожала от этого крика. Но король не отвечал. Весь этот оглушительный шум доносился до него как будто издалека, как доносится отдаленный прибой морских волн. Он заглушался голосом, звучавшим в его груди, – громким голосом его возмущенной совести, неустанно повторявшим постыдные слова: «Я не знаю этой женщины. Что ей надо?»

Эти слова отдавались в душе короля, как отдается звон погребального колокола в душе человека, пережившего близкого друга, которому при его жизни он вероломно изменил.

С каждым поворотом улицы открывались все новые и новые чудеса, новое великолепие, новые волшебные зрелища; издали доносились глухие залпы орудий и крики ожидающей толпы; но король ничего не видел, ничего не слышал, кроме обличительного голоса, не перестававшего звучать в его смятенной душе.

Мало-помалу радость, освещавшая лица народа, омрачилась легким облачком заботы и тревоги; ликующие возгласы стали заметно слабеть, почувствовалось какое-то напряжение и уныние. Все эти неприятные признаки не ускользнули от лорда-протектора, который тотчас отгадал их причину и не замедлил принять меры. Пришпорив коня, он поравнялся с королем, обнажил голову, почтительно изогнувшись в седле, и шепнул:

– Ваше Величество, теперь не время задумываться. Народ видит вашу поникшую голову, ваш сумрачный взор и принимает это за дурное предзнаменование. Послушайтесь моего совета, государь: поднимите голову, улыбнитесь народу, и лучи ясного солнышка не замедлят разогнать собирающиеся мрачные тучи.

Проговорив это, герцог бросил в толпу несколько пригоршней монет и отъехал на свое место. Мнимый король машинально исполнил то, что ему сказали: он поднял голову и улыбнулся, хотя в улыбке его не было жизни. Но лишь у немногих хватило проницательности это заметить. Каждое движение украшенной перьями царственной головки, благосклонно кивавшей подданным, было исполнено грации и величия; дары, которые король рассыпал направо и налево, отличались царской щедростью, и этого было довольно: недавней тревоги как не бывало, и новые восторженные крики потрясли воздух с оглушительной силой.

Однако перед самым концом блестящего шествия светлейший герцог был принужден повторить свое внушение:

– Великий государь, – шепнул он опять, – стряхните вашу роковую печаль; глаза всего народа устремлены на Вас… Черт бы побрал эту проклятую нищую. Это она так расстроила Ваше Величество, – добавил он с досадой.

Нарядный ребенок посмотрел на герцога потухшими глазами и вымолвил безжизненным голосом:

– Это была моя мать!

«Господи! – простонал лорд-протектор, осаживая своего коня на прежнее место. – Дурное предзнаменование, как видно, сбывается: он опять помешался!»