Марк Твен
Похождения Гекльберри Финна
Глава XXXVIII
Герб Джима. – Искусный распорядитель. – Нет розы без шипов. – По требность в слезах.
Изготовление перьев для арестанта, равно как пре вращение ножа в пилу оказались для нас чертовски трудными. Джиму, в свою очередь, представлялось, ввиду его безграмотности, что труднее всего на свете писать. Ему надлежало, однако, украсить стены своей тюрьмы подобающими надписями. Мы этого положи тельно требовали. Том уверял, что без надписей никак нельзя обойтись. Не было еще примера, чтобы государственный преступник, содержавшийся в заточении, не начертал на стене тюрьмы своей фамилии и своего герба.
– Вспомните, например, хоть леди Джен Грэй, Джильфорда Дудлея и престарелого Нортумберлэнда, – говорил он. – Положим, Гек, что это выполнить не легко, но все-таки тут ничего не поделаешь. Без этого ведь нельзя обойтись. Джим непременно должен увековечить свое имя и свой герб. Так поступали все знаменитые мужи в его положении!
Джим пытался было возразить:
– Примите, сударь, во внимание, что у меня от родясь не было герба. Я получил от вас одну лишь подержанную белую сорочку, но ведь вы приказали вести мне на ней дневник.
– Ты ровно ничего не понимаешь, Джим! Герб совсем не то, за что ты его принимаешь, и не представляет ни малейшего сходства с рубашкой.
– Во всяком случае, Джим прав, – возразил я. – У него действительно нет герба, и он никогда не имел такового.
– Я знал это и сам, друг мой, – объяснил Том, – но пойми, что он должен обзавестись гербом, прежде чем выйдет из тюремного заключения. Заметь себе, что он выйдет из тюрьмы не иначе как по всем правилась искусства, так что нельзя будет подпустить под его репутацию и соломинки.
Мы с Джимом принялись за изготовление перьев посредством трения о куски кирпича, причем мате риалом для Джима служил кусок медного подсвечника, а для меня оловянная ложка. Тем временем Том занялся более важным, но, как мне показалось, менее утомительным делом изобретения для Джима подходящего герба. По истечении некоторого времени он объявил, что придумал целую дюжину великолепнейших гербов, так что не знает, которому из них отдать предпочтение. Пожалуй, впрочем, можно будет остановиться на следующем гербе:
– Щит разделен справа налево золотой полосой. Его поддерживает с правой стороны дикарь, а с левой – сторожевая собака, сидящая на цепи, в знак рабства. Голова дикаря украшена зелеными ветвями, а на лазурном поле главного щита мы изобразим дороги, разбегающиеся во все стороны, как эмблему замышляемого побега. В шлеме – голова беглого негра, а на поперечной полосе – его узел с пожитками, поддерживаемый двумя дубинами, символически изображающими нас с тобою. Девиз на щите: «Maggiore fretta, minore acta». Я вычитал его из книги. Он означает: «Чем больше шума, тем меньше дела».
– Девиз, по-моему, еще может сойти, но во всем остальном я, признаться, не вижу ни малейшего смысла.
– Нам теперь некогда рассуждать об этом, – воз разил Том. – Надо теперь работать, не покладая рук.
– Положим, что так, но меня все-таки интересует, например, чего ради нужен Джиму шлем? Он, сколько известно, не рассчитывает поступать в пожарную команду!
– Все это вздор! Никому не обязательно носить шлем, находящийся на гербе.
– Это все же довольно утешительно! К чему же, однако, проведены на щите полосы?
– Признаться, хорошенько не знаю, но во всяком случае Джиму необходимо иметь поперечную полосу на левом поле щита. Она имеется почти у всего английского дворянства.
Том всегда поступал таким образом. Не считая нужным объяснять что-либо, он не пытался ничего растолковать. Можно было расспрашивать его хоть целую неделю – и все равно не услышали бы в ответ ничего путного.
Составив во всех подробностях герб для Джима, Том принялся сочинять грустную надпись, которую Джиму, по примеру прочих высокопоставленных арестантов, следовало нацарапать на стене своей темницы. Придумав целую коллекцию таких сетований, мой приятель написал их на листке бумаги и прочел в нижеследующем порядке:
«1. Здесь разбилось сердце, истомленное долгим за ключением.
2. Здесь зачах от горя злополучный узник, забытый светом и друзьями.
3. Здесь прекратилось наконец биение одинокого сердца и нашел себе вечное успокоение дух узника, из мученного тридцатисемилетним одиночным заключением.
4. Здесь погиб после тридцатисемилетнего тяжкого заключения в чужом краю, покинутый друзьями, благо родный иностранец, побочный сын Людовика XIV».
Читая эти трогательные жалобы, Том до такой степени волновался, что голос у него дрожал и на глаза навертывались слезы. Между прочим, он никак не мог остановить свой выбор на которой-либо одной из этих надписей. Все они казались до того хороши, что жаль было отбросить какую-либо из таких жемчужин. При таких обстоятельствах было решено под конец, что Джим вырежет все четыре надписи гвоздем на стенах своей хижины. Негр объявил, что эта работа отнимет у него целый год времени, тем более что он не имеет ни малейшего понятия о начертании букв. Том обещал тогда нацарапать все надписи вчерне, так что останется лишь несколько углубить сделанные уже черты. Подумав немного, он присовокупил:
– Пожалуй, однако, что на бревнах неуместно вырезать такие надписи. В порядочных тюрьмах нет бревенчатых стен. Следует по-настоящему вырубить их в скале. За неимением таковой мы должны при тащить сюда, по крайней мере, большой камень.
Джим протестовал, справедливо утверждая, что резьба на камне еще труднее резьбы на дереве. Он говорил, что ему за всю жизнь не удастся закончить такую работу. Том успокоил беднягу, обещав дать ему меня в помощники, а затем тщательно осмотрел, на сколько успешно продвигалась у нас с ним работа по изготовлению перьев. Оказалось, что она шла у нас обоих очень медленно. Вообще, я лично находил ее до чрезвычайности трудной. Руки мои страшно разболелись, а между тем дело почти не продвигалось вперед. Убедившись в этом, Том объявил:
– Мне пришла отличная мысль: мы вырежем герб и все надписи на таком камне, которым, как говорится, можно убить сразу двух воробьев; я видел там, вниз по течению реки, у мельницы, здоровенный большой точильный камень. Затащив его сюда, можно будет вырезать на нем все что нужно, а также от шлифовать на славу перья и пилу.
Идея эта была действительно грандиозна, но и камень оказался достаточно крупных размеров. Тем не менее мы надеялись, что в состоянии будем с ним справиться. Приблизительно около полуночи мы отправились на мельницу, оставив Джима за работой. Выколотив ось из большого круглого точильного камня, мы принялись катить его по дороге. Дело это оказалось значительно труднее, чем мы предполагали. Время от времени камень падал, несмотря на все наши усилия его удержать, и при этом каждый раз угрожал нас раздавить. Том уверял, что кто-нибудь из нас непременно будет прихлопнут до смерти, прежде чем мы успеем доставить камень на мес то. Докатив камень до половины дороги, мы совершенно выбились из сил, а пот с нас обоих лился градом. Делать нечего, пришлось обратиться к Джиму и призвать его на помощь. Приподняв кровать, он снял с ее ножки цепь, обернул ее себе вокруг шеи, выполз вместе с нами сквозь подземный ход и дошел до того места, где мы оставили точильный камень. Я с Джимом принялись его катить, и он у нас скользил как по маслу, Том же довольствовался ро лью распорядителя. Вообще, он был специалистом по этой части, и я никогда не видал юношу-подростка, который бы так хорошо умел распоряжаться другими.
Прорытый нами подземный ход был достаточно широк, но все-таки не в такой же степени, чтобы можно было сквозь него протащить громадный точильный камень. Джим взялся поэтому за кирку и вскоре придал нашей норе надлежащие для того раз меры. Том наметил тогда гвоздем рисунки и надписи, которые надлежало вырезать на камне. Джим принялся за эту работу, употребляя вместо долота гвоздь, а вместо молотка толстый железный болт, разысканный нами в чулане среди прочего хлама. Ему велено было работать, пока не сгорит вся свеча. Затем ему предоставлялось лечь в постель, спрятав точильный камень себе под матрац. Распорядившись таким образом, мы помогли Джиму надеть цепь опять на ножку кровати и собрались было вернуться сами в спальню, когда Тому пришла опять в голову блестящая мысль.
– Имеются у тебя здесь пауки, Джим? – спросил он.
– Нет, сударь, их, слава Богу, у меня не имеется.
– Ну, ладно, мы тогда их тебе раздобудем!
– Но ведь, голубчик мой, мне вовсе не надо пауков! Я их боюсь. Жить с ними и с гремучими змеями почитай что одно и то же.
Подумав минутку или две, Том сказал:
– А ведь хорошая идея. Вероятно, она была уже выполнена. Для меня не подлежит даже сомнению, так как ее изящество бросается в глаза. Во всяком случае, это будет шикарно! Где, однако, стал бы ты ее держать?
– Кого именно, сударь?
– Понятное дело, гремучую змею!
– Помилуйте, мистер Том, побойтесь Бога! Да ведь если сюда заберется гремучая змея, я сию же минуту выскочу отсюда, если бы мне даже пришлось для этого пробить бревенчатую стену собственной моей головой!
– Все это вздор, Джим. Ты постепенно к ней привыкнешь и не станешь тогда ее бояться. Под конец даже ты приручишь ее к себе…
– Гремучую-то змею?
– Ну, да! Тебе это, разумеется, будет нетрудно. Доброе и ласковое обхождение вызывает у каждого животного чувство благодарности, так что ему не при дет даже в голову причинять какой-либо вред чело веку, который за ним ухаживает! Ты мог бы вычитать это в любой книжке. Во всяком случае, отчего бы тебе не попытаться, ну хоть, например, денька на два или на три? Больше от тебя я ничего не требую. За это время ты наверное уже поладишь со змеей, а потом приручишь ее так, что она почувствует к тебе настоящую любовь, – будет спать с тобой в одной постели и ни под каким видом не захочет с тобою расстаться. Ты станешь обвивать ее тогда себе вокруг шеи и брать ее голову себе в рот.
– Пожалуйста, господин Том, не говорите со мной таким образом. Я не могу этого выносить. Чтобы я позволил змее класть голову мне в рот! Ну уж извините! Ей пришлось бы долгонько ждать, прежде чем она добилась бы от меня такого приглашения! Я вовсе не расположен также спать в од ной постели с какой бы то ни было змеей.
– Пожалуйста, Джим, не дурачься! Узник непременно должен обзавестись каким-нибудь бессловесным любимцем. Если до сих пор никто не пытался выбрать себе в такие любимцы гремучую змею, тем большая слава выпадет на твою долю. Подумай толь ко, что это самый верный для тебя способ сделаться знаменитостью.
– Поймите, молодой господин, что я вовсе не хочу такой знаменитости и такой славы! Положим, что змея укусит меня в подбородок. На кой прок мне тогда будет слава? Нет, сударь, уж пожалуйста, избавьте меня от змеи…
– Черт возьми, Джим! Отчего же ты отказываешься попробовать? Я ведь только этого от тебя и требую. Если дело не пойдет на лад, можно будет прекратить опыт.
– Покорно благодарю, сударь. Тем временем змея меня укусит, и тогда, значит, пиши пропало! Нет, сударь, я готов сделать вам в угоду какие угодно глупости, но если вы с Геком принесете сюда гремучую змею и заставите меня ее приручать, то я непременно сбегу от вас. Можете быть в этом уверены!
– Ну, если ты, Джим, очень уж упрямишься, мы, пожалуй, обойдемся и без гремучей змеи. Мы раздобудем тебе ужа. Ты привяжешь ему к хвосту несколько погремушек, и мы вообразим себе тогда, что это не уж, а гремучая змея. Можно, пожалуй, снабдить тебя пятью или шестью штуками ужей.
– Я, сударь, их терпеть не могу, но если без этих гадин никоим образом нельзя выйти на свободу, то пусть будет по-вашему. Признаться, мне до сих пор и в голову не приходило, сколько неприятностей дол жен вытерпеть человек, которого засадили в тюрьму.
– Страдания – всегдашний удел узников, – философским тоном заметил Том, а затем добавил: – По крайней мере, надеюсь, что у тебя имеются здесь крысы?
– Нет, сударь, я до сих пор не видал еще ни одной.
– В таком случае мы снабдим тебя также и крысами.
– Нет, сударь, крыс мне вовсе не надо! От этих проклятых крыс покоя мне не будет. Могу себе пред ставить, как они станут бегать по мне и кусать меня за ноги, когда я попытаюсь уснуть. Если уж на то пошло, принесите мне ужей, но от крыс, пожалуйста, избавьте. Мне они вовсе не нужны!
– И все-таки ты должен будешь ими обзавестись. Крысы полагаются всем узникам, а потому, пожалуй ста, не ломайся! В книгах не описывается ни одного такого случая, в котором благородный узник обходился бы без крыс. Человек, томившийся в заключении, естественно дружит с крысами, ласкает их и выучивает разным фокусам, так что под конец они становятся ручными. Надо только, чтобы ты забавлял их музыкой. Надеюсь, ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте?
– Единственно только на еврейской арфе, сударь, – иными словами, на гребне, в который заправлен кусочек бумаги. Навряд ли музыка на таком инструменте очень им понравится.
– Непременно понравится! Насчет инструмента крысы невзыскательны и вполне удовлетворятся хотя бы даже еврейской арфой. Животные вообще любят музыку, а в тюрьме они просто от нее без ума. Особенно сильно действуют на них грустные меланхолические звуки, а других из еврейской арфы, разумеется, нельзя даже и извлечь. Услышав такую жалобную музыку, крысы непременно сбегутся посмотреть, что именно с то бою творится. Да, так будет и в самом деле прекрасно! Все у тебя пойдет как по маслу. Вечером перед отходом ко сну и рано утром ты усаживаешься на постели и начинаешь играть на своей еврейской арфе. Всего лучше играть что-нибудь трогательное, как, например: «Последняя цепь порвалась, и я на земле не жилец уж»… Против такой вещи не устоит ни одна крыса. Стоит тебе поиграть так минутку или две, чтобы все крысы, змеи, пауки и другие бессловесные твои друзья начали о тебе беспокоиться и вышли из своих закоулков тебя прове дать. Поверь, дружище, что они будут кишмя кишеть вокруг тебя и чувствовать себя при этом отлично.
– Положим, что эти твари будут чувствовать себя хорошо, но каково-то будет мне самому? Я, клянусь Богом, не могу себе этого даже и представить! По стараюсь, впрочем, выполнить ваше приказание по мере сил и возможности. Если уж приходится жить с разными гадинами, то, разумеется, лучше доставлять им всяческое удовольствие, во избежание семейных неприятностей.
Том стоял еще некоторое время посреди хижины, как будто стараясь что-то припомнить. Старания эти не замедлили увенчаться успехом.
– А ведь я чуть не забыл про один очень важный предмет. Как ты думаешь, Джим, мог бы ты вырастить здесь цветок? – спросил он.
– Пожалуй, и мог бы, сударь, но только здесь ведь порядком темновато, а это растениям вредно. Если цветок тут и вырастет, то уж, разумеется, самый чахлый.
– А ты все-таки попробуй вырастить что-нибудь. Многие знаменитые узники забавлялись этим в часы досуга.
– Думаю, сударь, что здесь можно было бы раз вести бурьян, но только игра ведь положительно не будет стоить свеч.
– Не беспокойся, будет стоить. Мы принесем тебе несколько отросточков, а ты посади их в уголке и ухаживай за ними хорошенько. Только заметь себе, что эти растеньица надо будет называть не бурьяном, а пиччиолой. Так всегда принято, когда что-нибудь выращено в тюрьме. Поливать их можешь собственными своими слезами.
– К чему это, когда у меня имеется ключевая вода?
– Для этих растений нужны слезы узника, а вовсе не ключевая вода. Их всегда поливают слезами.
– Уверяю вас, сударь, что бурьян у меня вдвое лучше вырастет при поливке ключевой водой, чем у любого другого парня, который стал бы его поливать слезами.
– Это совершенно безразлично; ты все-таки дол жен поливать свою пиччиолу слезами.
– В таком случае она умрет у меня на руках, сударь, так как я почти никогда не плачу.
Том был на мгновение озадачен этим возражением, но, обдумав хорошенько обстоятельства дела, решил, что Джим может как нельзя лучше вызвать у себя слезы на глаза с помощью лука. Он обещал зайти утром в хижину Ната, раздобыть хорошую луковицу и опустить ее Джиму в кофейник. Джим объявил, что пить кофе с луком ему будет в такой же степени неприятно, как если бы его заставили пить кофе с табаком. Вообще, ему решительно все не нравилось. Он объявил, что вовсе не расположен выращивать негодный бурьян на своих собственных слезах, а также исполнять должность музыканта для крыс, ухаживать за змеями и за пауками, не считая того, что ему приходится изготовлять себе перья, вырезать на камне надпись, вести дневник и т. д. и т. д. Он никогда не рассчитывал, что человек, попавший в тюрьму, окажется в таком неприятном и столь ответственном положении. Том, слушая его, под конец вышел из тер пения. Он объявил, что у Джима имелись несомненно бо́льшие шансы прославить свое имя, чем у какого-либо другого узника на свете. Между тем он, вследствие крайнего невежества, не может оценить этих шансов по достоинству. Он точно также не в состоянии ими пользоваться, как свинья жемчугами. Джим устыдился и обещал больше не прекословить, после чего мы с Томом вернулись восвояси и улеглись спать.
Глава XXXIX
Крысы. – Веселое общество в постели. – Соломенное чучело.
Утром мы сходили в город, купили там проволочную мышеловку, принесли ее с собой, разыскали наиболее благонадежную крысиную дыру и через час изловили пятнадцать штук самых бойких крыс, после чего спрятали мышеловку вместе с крысами в надежное место, а именно под кровать к тетушке Салли. Пока мы ходили после того ловить пауков, маленький Томас-Франклин-Бенжамен-Джефферсон-Александр Фельпс нашел ее там и открыл дверцы, чтобы посмотреть, станут ли вы ходить оттуда крысы. Они, разумеется, не заставили себя об этом просить. Тетушка Салли вернулись в свою комнату, и мы, придя с охоты, нашли ее стоящей на кровати и кричащей благим матом. Крысы же, со своей стороны, старались всячески не давать ей соскучиться. Угадав сразу, что мы напустили ей в комнату крыс, она старательно выколотила у нас пыль из платья упругим и крепким ореховым хлыстом. Мы терпеливо подчинились своей участи, но часа через два изловили еще штук пятнадцать или шестнадцать крыс, впрочем, уже далеко не столь бойких, как первые. Те, без сомнения, представляли собой аристократию подполья в лучшем смысле этого слова. Я никогда не видал таких проворных крыс, как милашки, составлявшие первую изловленную нами партию.
Раздобыв себе великолепную партию пауков, жу ков, лягушек, гусениц и т. п., мы с удовольствием запаслись бы и гнездом шмелей, но не решились им овладеть, так как хозяева были дома. Уходить с пустыми руками мы не хотели, а потому долгонько-таки стояли неподалеку от гнезда. Мы рассчитывали, что непременно случится одно из двух: или шмелям на доест сидеть дома и они улетят, или же нам надоест их дожидаться. Случилось последнее. Мы вторично зашли их навестить и осторожно подкрались к гнезду, но оказалось, что шмели выставили часовых, которые своевременно подняли тревогу, вследствие чего мы опять остались с пиковым интересом. Отчаявшись тогда в успехе, мы отправились ловить змей, подцепили дюжины две ужей и пестрых полосатых змеек, завязали их в мешок и отнесли к себе в комнату. Как раз к нашему возвращению подали ужин, который мы, без сомнения, заслужили, так как порядком утомились. На вопрос, были ли мы голодны, я думаю, не стоило бы даже и отвечать. По возвращении в спальню мы не нашли, однако, в мешке ни одной змеи. Он оказался плохо завязанным, так что их как-то угораздило оттуда выбраться. Мы не особенно сокрушались об этой утрате, рассчитывая найти этой дичи в достаточном количестве по соседству. Действительно, долго еще после того нельзя было пожаловаться в доме на недостаток в змеях. Время от времени они неожиданно падали с потолков и балок, обыкновенно стараясь угодить прямо в тарелку или же спуститься прямо на шею, причем сплошь и рядом выбирали такое время, когда в них не представлялось ни малейшей надобности. Положим, все это были хорошенькие полосатые змейки, и к тому же вполне безвредные, но для те тушки Салли это представлялось совершенно безразличным. Она ненавидела змей, к каким бы породам они ни принадлежали, и не могла выносить их по соседству с собой, как бы нежно они не пытались к ней пристроиться. Каждый раз, когда какой-нибудь змее случалось свалиться на тетушку Салли, – она, то есть тетушка, какой бы важной работой ни занималась в эту минуту, тотчас же бросала свою работу и убегала прочь. Тетушка была положительно странная женщина. Если бы вы слышали только, какой подымала она крик! Она ни за что на свете не согласилась бы, кажется, дотронуться до змеи даже щипцами. Когда ей случалось, отправляясь вечером в спальню, находить змею у себя в постели, она отчаянно взвизгивала и подымала такой скандал, словно в доме начался пожар. Она так измучила своего старика мужа, что он, по собственному признанию, возроптал наконец против Премудрости Божией, создавшей змей. Прошла уже целая неделя с тех пор, как последняя змея вы ползла из дому, а тетушка Салли все еще не исцелилась окончательно от страха, который они ей нагнали. Напротив, этот страх проявлялся у нее во всей силе. Стоило только ей о чем-нибудь задуматься, и она вскакивала, словно ужаленная, если только кто-нибудь из нас, шутки ради, дотрагивался ей сзади до шеи потихоньку перышком. Мне это казалось очень смешным и странным, но Том уверял, что все женщины уж таковы и что они созданы таким образом по какой-то неведомой нам причине.
Нам доставалась добрая порка ореховым хлыстом каждый раз, когда какая-либо змея попадалась тетушке на глаза. Она уверяла, однако, будто все это цветочки по сравнению с теми ягодками, которые выпадут на нашу долю, если мы вздумаем вторично затащить таких гадин в ее дом. Хлыст тетушки Салли не производил на нас особого впечатления, но все-таки мы до некоторой степени стеснялись обзавестись новой партией змей. Под конец, однако, мы добыли и змей, и все остальное, в чем у нас имелась необходимость. Трудно представить себе хижину, имевшую более счастливый вид, чем жилище Джима, в то время как бессловесные его товарищи, заслышав музыку, выползали, чтобы насладиться ею, и взбирались к нему на постель! Джим недолюбливал пауков, и они при обыкновенных условиях платили ему той же монетой, но когда он принимался играть на еврейской арфе, пауки спускались отовсюду прямо к нему, так что его бросало попеременно от страха то в жар, то в холод. Он уверял, будто для него самого почти не оставалось места в постели, после того как пришлось приютить туда точильный камень, змей и крыс. Во всяком случае, спать там было, по его словам, немыслимо, так как настроение всех квартирантов, за исключением точильного камня, было весьма оживленное. Хуже всего то, что они ни за что не хотели уснуть одновременно. Когда, бывало, спят змеи, крысы бегали и прыгали, как бешеные, а когда крысы сходили со сцены, их место тотчас же заступали змеи. Таким образом, кровать Джима служила как бы цирком, на котором две труппы попеременно давали представления. Если он пытался уйти оттуда и выбрать себе местечко поспокойнее, за ним охотились немедленно пауки, которых, без сомнения, возмущал подобный беспорядок. Как бы то ни было, Джим объявил, что если ему вообще удастся выбраться на свободу, то он ни за какие деньги не согласится сделаться снова узником.
К концу трех недель все у нас пришло в надлежащий вид. Рубашка давно уже была переслана в пироге́ узнику, и каждый раз, когда крыса кусала Джима, он вставал и делал отметку в дневник свежими чернилами. Перья были изготовлены, надписи на гербе вырезаны на точильном камне, ножка кровати перепилена, опилки же съедены нами. Замечу кстати, что они причинили страшное расстройство желудка. Мы думали даже, что умрем от них, но все-таки остались в живых. Мы с Томом оба пришли к заключению, что таких неудобоваримых древесных опилок нигде не отыщешь и днем с огнем. Под конец вся наша работа была, как уже упомянуто, закончена. При этом мы все, а в особенности Джим, порядком утомились. Тем временем дядюшка Фельпс раза два уже писал на заорлеанскую плантацию, чтобы хозяева прислали кого-нибудь за своим беглым негром, но не получал никакого ответа по той простой причине, что подобной плантации на самом деле вовсе не было. Тогда он решил сделать про Джима публикацию в газетах и в Сен-Луи, и в Нью-Орлеане. Как толь ко он упомянул про Сен-Луи, у меня сейчас же пробежала по всему телу холодная дрожь и я решил, что нам некогда терять время. Том, вполне соглашаясь со мною, объявил, что теперь пора приниматься за анонимные письма.
– Это что за штука? – спросил я.
– Предостережения насчет того, что какой-нибудь казус непременно случится. Они доходят до кого следует различными путями, но тем не менее, как только замышляется побег важного арестанта, смотритель тюрьмы получает об этом своевременное извещение, в большинстве случаев от кого-нибудь из своих шпионов. Когда Людовик XVI собрался бежать из Тюильрийского дворца, об этом сейчас же донесла служанка. Извещение через служанку очень хороший способ, точно так же, как и анонимное письмо. Мы употребляем в дело и то, и другое. Вообще, полагается также, чтобы узник обменялся платьем со своей матерью. Она остается вместо него в тюрьме, а он удирает оттуда в ее костюме. Мы примем во внимание также и эти прецеденты.
– Скажи на милость, Том, к чему станем мы предупреждать о своих приготовлениях? Это положи тельно не наше дело! Пусть глядят сами в оба.
– Положим, что ты и прав, но ведь на их бди тельность нельзя положиться. Они с самого начала уже поступали с нами самым непростительным образом, заставляя нас не только побеждать, но также изобретать и придумывать решительно все трудности нашего предприятия. Они до того доверчивы и недогадливы, что не обращают внимания решительно ни на что. Если мы не предупредим их сами, то в последнюю минуту не встретим ни в чем и ни с чьей стороны никаких препятствий. Таким образом, после всех наших трудов и хлопот побег окажется совершенно шаблонным и не заслуживающим ни малейшего внимания. Между тем необходимо обставить его по возможности интереснее.
– Я ничего не имею, Том, против того, чтобы побег прошел у нас благополучно и без всяких препятствий.
– Вздор! – презрительно возразил мой товарищ.
При этом у него был такой огорченный вид, что я поспешил добавить:
– Я, впрочем, ведь не намерен с тобою спорить и согласен на все, что тебе угодно будет предпринять. Каким же образом, однако, добудешь ты служанку?
– Ты сам исполнишь ее роль. Ты прокрадешься в полночь к молодой мулатке и позаимствуешь у нее костюм.
– Да ведь у нее, без сомнения, другого нет, Том, а потому она подымет на следующее же утро такой скандал, что хоть святых из дому выноси.
– Все это так, но ее костюм понадобится тебе лишь на четверть часа, чтобы отнести анонимное письмо и подсунуть его снизу под запертую парадную дверь.
– Ну, что же, я это сделаю, но кажется, что я мог бы отнести письмо и в моем собственном платье?
– Да ведь тебя никто не принял бы тогда за служанку.
– Если я даже и переоденусь, меня все равно никто не увидит, так что мне переодеваться не стоит.
– Нет, я вижу, дружище, что сколько с тобой не толкуй, а толку из тебя все-таки не выйдет! Мы обязаны во всех случаях исполнять свой долг, не обращая ни малейшего внимания на то, увидит ли нас кто-нибудь или нет! Ты, друг мой, рассуждаешь так, как если бы у тебя совершенно не было принципов.
– Ну, ладно, я не хочу больше спорить и сыграю роль служанки. Кто же будет тогда матерью Джима?
– Я буду его матерью, – сообщил мне Том. – Не обходимые для этой роли принадлежности костюма я подцеплю у тетушки Салли.
– Ты собираешься, значит, остаться в хижине после того, как мы с Джимом удерем оттуда?
– Ну нет! Я набью платье Джима соломой и уложу это чучело к нему в постель, чтобы заступить место переодетой его матери, а Джим облачится в женское платье, и мы убежим все вместе. Заметь себе кстати, что бегство из тюрьмы считается всегда подвигом, в особенности если бегут король и принц, его сын, все равно, законный или же незаконный.
Том написал анонимное письмо, а я стащил ночью платье у мулатки, переоделся служанкой, отнес письмо куда следует и подсунул его сквозь запертую парадную дверь. В письме этом значилось:
«Берегитесь. Злоумышленники не дремлют. Глядите в оба!
Не известный вам друг».
На следующую ночь мы прикрепили к парадным дверям изображение черепа с двумя перекрещенными под ним костями, которое нарисовал Том собственной кровью. Спустя еще ночь мы прикрепили к дверям черного хода изображение гроба, исполненное тем же художником. Неудивительно, что семья Фельпсов при шла в величайший ужас. Если бы весь дом был полон привидений, которые постоянно выглядывали бы из-под кроватей и реяли по воздуху, навряд ли бы им удалось нагнать более страху на тетушку Салли. Стоило только хлопнуть дверями, чтобы она тотчас же вскочила и вскрикнула «ах!». Если что-нибудь падало, она тоже вскакивала и кричала «ух!». Если кто-нибудь до нее неожиданно дотрагивался, она делала то же самое. Она не решалась спокойно глядеть прямо перед собою, так как ей всегда казалось, что сзади угрожает какая-нибудь опасность, а потому неожиданно оборачивалась кругом и кричала «ух!». Зачастую, прежде чем описать полный оборот на каблуках, тетушка с перепугу оборачивалась опять назад и снова вскрикивала. Она боялась ложиться в постель, но, вместе с тем, не смела также сидеть одна ночью. Одним словом, как справедливо замечал Том, дела шли прекрасно. Он уверял, что ничего лучшего нельзя было даже и ожидать, и видел в этом доказательство полнейшей целесообразности принятых нами мер.
Теперь, по его мнению, настала пора поднять тревогу и устроить блистательный финал так старательно подготовленному нами побегу. На следующее утро к рассвету у нас было уже изготовлено другое письмо. Мы не знали только, как им распорядиться. За ужином мы слышали, что на ночь приставлен будет к обеим дверям караульный. Том спустился незадолго перед рассветом вниз по пруту громоотвода и, убедившись, что негр, поставленный сторожить у задних дверей, крепко спит, положил ему анонимное письмо за шиворот и вернулся. В письме этом значилось:
«Не выдавайте меня: я хочу оказать вам услугу. Шайка отчаянных головорезов, прибывшая с индейской территории, собирается выкрасть сегодня ночью беглого вашего негра. Она пыталась уже вас застращать, надеясь, что вы будете после этого сидеть дома и доставите ей возможность беспрепятственно выполнить мошенническое свое предприятие. Я принадлежу к этой шайке, но во мне заговорила совесть. Я хочу покинуть моих товарищей и начать снова честную жизнь, а потому сам решился выдать адский их замысел. Они проберутся потихоньку с севера ровно в полночь, перелезут через забор, отопрут отмычкой замок хижины, где содержится у вас беглый негр, и уведут этого негра. Мне приказано держаться немного в сторонке и затрубить в жестяную трубу, если замечу какую-нибудь опасность. Вместо этого я заблею no-овечьи, как только они войдут в хижину, и не подам условленного сигнала. Пока они будут расковывать цепь беглого негра, вы можете потихоньку подкрасться, запереть их в хижине и перебить там всех до единого. Поступайте именно так, как я вам указал. В противном случае они заподозрят что-нибудь неладное, и тогда, как говорится, пиши пропало! Не нуждаюсь ни в какой награде, кроме сознания, что исполнил свой долг.
Не известный вам друг».
