Марк Пекарский
..из коллекции Марка Пекарского
Композиторская байка №1
(Про нелёгкий композиторский труд)
Её рассказал Р.К. Щедрин на телевизионном канале Культура. Марк Пекарский её прослушал, тут же зафиксировал довольно близко к тексту, затем систематизировал, классифицировал и, в конце концов, поместил в данный раздел. Вот она:
«…Писать ведь очень, видите ли, трудно… даже очень трудно… Ну, знаете, это конечно, для тех композиторов, которые пишут настоящую музыку. Я сейчас живу в Мюнхене (на экране дом на Marienstrasse, дверная металлическая табличка с надписью «Schtschedrin», звучит музыка Щедрина).
Наш композиторский труд всё-таки очень сложен… Понимаете, сочинять музыку очень трудно… Конечно, если это настоящая музыка, которую пишут настоящие, а не какие-нибудь там композиторы. Да…
А работаю я сейчас в издательстве Schott and Sons. Это очень хорошее издательство… А я там консультант. Там хорошо работать…
На самом деле, нам, композиторам, пишущим музыку… настоящую музыку… приходится очень сложно. Вот, кажется, всё хорошо: ты сидишь перед фортепиано, смотришь в нотную бумагу… Руки… вот они, готовы, глаза – смотрят в ноты… а вот голова… мозг… нет, никак.
Я пишу больше сейчас на заказ. А что? Это очень хорошо: заказ! Во-первых, деньги… а они нужны… ох как нужны… как же без них? Нет. Без них нельзя. Никак…
А писать музыку, – ох, как же трудно… я здесь говорю о нас, настоящих… пишущих настоящую… И руки хотят, и фортепиано перед тобой, и мозг тоже… А вот глаза… Эх, а глаза не могут: устали…
Недавно мне заказали вступление к Девятой симфонии Бетховена… Премьера прошла… Успех… Хорошо было… Да и деньги…
Но как же это трудно писать музыку… но… настоящую… нам… композиторам…»
А вот бесконечно ценимый мною князь Волконский, который, как никто другой, оказал на моё становление сильнейшее влияние, и только сейчас, по прошествии времени, я в состоянии оценить это…
Композиторская байка №2
(Про этику композиторского труда)
Её рассказал опять же г-н Пекарский:
«Дело было в городе Донецке после обеда, за которым мы с князем Волконским дегустировали фирменное ресторанное блюдо Шницель по-донбасски, — и в то же время перед ужином, на который было выбрано другое, тоже фирменное: Котлеты по-шахтёрски. Неспешная беседа вполне соответствовала времени суток и физиологическому состоянию наших организмов.
– Яс глубоким пониманием отношусь к рассказу Щедрина. Почему я так мало пишу? Да потому что – не поверите – писать ведь ОЧЕНЬ ТРУДНО.
Ил. 5. Князь Волконский Андрей Михайлович обедают в кругу друзей. Экс-ан-Прованс, 2002
– Да уж верю, товарищ князь… А помните ли, как однажды, во время нашего путешествия по Западной Украине, Вы обнаружили у меня «идеальное», как Вы сказали, чувство формы? «Вы могли бы стать композитором», – констатировали Вы. Но композитором я не стал, а если бы стал, то имел бы много проблем с материалом: его у меня просто не бывает. Но гипотетически это могло бы, наверное, произойти. И что бы я тогда делал? Кем бы себя ощущал? Композитором? Пожалуй, нет. Если предположить, что я всё-таки мыслю себя композитором, то лишь в том смысле, что сочиняю не какую-то определённую музыку, а концерт — то есть беру, подобно народным искусницам, лоскутки, соединяю, сшиваю их…
– Г-н Пекарский! То, о чём Вы говорите, называется… боюсь даже произносить это слово: КОМПИЛЯЦИЯ… Вы знаете, что это означает на латыни? Нет? Кража, ограбление! Вот куда Вас занесло и до чего Вы докатились…
– Э, нет, г-н обвинитель. Вот что умная книга говорит по этому поводу: компиляция есть всего лишь «составление сочинений на основе чужих исследований или чужих произведений без самостоятельной обработки источников»[16]. То-то, что без самостоятельной… Нельзя же в самом деле так нетворчески подходить к проблеме. Эдак можно всю полистилистику под монастырь подвести.
Композиторская байка №3
(Про волконского)[17]
Её рассказал Игорь Голомшток:
«Это относится к началу 80-х годов, когда среди русской эмиграции началась травля Андрея Синявского как русофоба и еврея (?). В редакцию журнала Синтаксис, издаваемого Синявским в Париже, пришло тогда письмо от некой г-жи Рожковской, где она клеймила разных синявских, амальриков, Паустовских и прочих представителей нации, порабощающей русский народ. Волконский откликнулся письмом, тоже присланным в Синтаксис. Привожу его целиком.
„Г-жа Рожковская! Ваше письмо в редакцию Синтаксиса застало меня врасплох. Вы вынуждаете меня, прямого потомка Рюрика в XXX колене, раскрыть большую семейную тайну: Рюрик вовсе не был варягом, а был он обыкновенным жидом. Вот с каких пор мы начали порабощать вас, русских!
Признаюсь, что некоторым из наших, хотя бы тому же Ивану Г розному, это особенно хорошо удавалось.
После Ваших блестящих разоблачений нет больше смысла для меня оставаться в подполье вместе со всякими синявскими и прочими амальриками. Скинув маску, мне теперь будет легче продолжать дело отцов по растлению русского, а заодно и французского народов. Почту за честь быть в одной компании с еврейским недорослем Бродским. Правда, не знаю, заслуживаю ли: он-то семилетку закончил, а я нет.
Князь Андрей Болконский“».
Ещё одна совсем небайка — жанр которой трудно идентифицировать, но, тем не менее
Композиторская байка №4
(Про «что такое хорошо и что такое плохо»)
Её рассказал Филипп Моисеевич Гершкович на своей московской квартире на улице Остужева, а Марк Ильич Пекарский слушал, запоминал и записал всё это по возвращении домой на улицу Ленинский проспект (тоже в Москве):
«Вы должны быть не только ударником, а „не пишущим композитором“, „не теоретизирующим теоретиком“… А то, что Вы занимаетесь ударными – это Ваше личное дело».
«Очень много людей теперь играют „хорошо“. Они стоят в очереди с подносом за своим музыкальным обедом. Говорят, что за последние 30-40 лет играть стали лучше. Может быть, технически и лучше, но возьмём Горовица: утверждают, что он плохо играет. Возможно. Но я услышал у него несколько тактов, лучше которых мне не нужно».
«Музыкантов очень мало. Композитор – это, конечно, музыкант (либо узкий – занимается только своей музыкой, либо широкий – занимается музыкой вообще). Музыковед, пожалуй, тоже музыкант. Исполнитель, за редким исключением, – не музыкант».
«Андрей [Волконский. – М.П.] мог бы очень многого добиться, но он малодушен (не ленив!), чтобы отказаться от успеха. Все люди на земле желают успеха. Эдик [Денисов. – М.П.] не пытается что-то делать – он делает!»
«Я консерватор, но мой консерватизм идёт гораздо дальше».
«Музыку невозможно понять, её можно знать, то есть быть знакомым с её внешней оболочкой. Невозможно понять Бетховена.
Великие музыканты Шёнберг и Веберн поняли Бетховена и, только поняв, создали что-то новое».
«Какой смысл писать музыку для ударных? Это всё равно что готовить жаркое для протеза зубов».
Да. Не очень-то жаловал Филипп Моисеевич мои инструменты. Подтверждение этому нахожу в письме моего старого друга, композитора Виктора Суслина.
Байка №5
(Про «пекарскую пустыню»)
Её рассказал композитор Виктор Суслин, покинувший в своё время СССР:
«Дорогие Оля и Marcus!
Во-первых, поздравляем с новорожденным тов. Пекарским (ничего не поделаешь: раз родился, стало быть, майся…).
Признание приходит незаметно, но верно: Ф. Гершкович, например, в одном из писем говорит о „мелодии, заблудившейся в песках Пекарской пустыни“.
Или вот ещё: „После того, как Пекарский под орган заменит музыку вдрызг… и т.д.“
На первый взгляд, это сказано негативно, но для того, чтобы заблудиться в песках „Пекарской пустыни“, кто-то должен был её создать! Этот факт важнее, чем 1000 хвалебных газетных статей».
Уж и не знаю, как всё это понимать: то ли похвалили, то ли поругали… Думаю, что образ Пекарского использован Филиппом Моисеевичем в качестве скорее собирательном, чем личном. Во всяком случае, в его открытке, полученной однажды мною, ничего «такого» нет. Послушайте:
Композиторская байка №6
(Про трудности бестелефонной жизни)
Её рассказал сам Филипп Моисеевич:
«Мне сообщил Ваши координаты по моей просьбе Денисов. Мы с Вами живём недалеко друг от друга, при том же отсутствии телефона. Мне очень хотелось бы побеседовать с Вами относительно некоторых музыкальных вопросов. Напишите мне, прошу Вас, такую же открытку, в порядке попытки договориться о встрече. По почте, конечно, это труднее, чем по телефону. Сердечный привет».
Ну что же, вполне дружелюбно…
А вот совсем свежий экспонат, «выплюнутый» однажды моим факсовым аппаратом:
Композиторская байка №7
(Про учение о музыкально-прекрасном)
Её рассказал опять же Суслин:
«ХВАКС: тов. М. Пекарскому (Дикарскому)
ОТ: г-на В.Суслина
Дорогой товарищ Пекарский!
В связи с намечающимся уходом предыдущего года обратно в преисподню (откуда он и вышел), а также в связи с событием по смыслу совершенно противоположным: появлением на свет 31 января [ошибка: товарищ Пекарский родился 26 декабря. – М.П.] св.* Марка – покровителя и защитника всех барабанщиков и создателя учения О музыкально пекарсном, мы все – жители Аппена – испытываем сильнейшую потребность выпить и закусить.
Ил. 6. Виктор Суслин и София Губайдулина на природе.
Швейцария, лето 1991
Тянуться рюмкой через 2000 километров далековато, поэтому придётся нам мысленно чокнуться и виртуально крякнуть. Но, тем не менее, завтра будем пить за музыкально-пекарсное в следующем составе: С. Губайдулина, П. Мещанинов, В. Суслин, Ю. Суслина, М.Лубоцкий, и О. Лубоцкая (дети не в счёт: или пьют в своей компании, или вовсе не пьют).
Обнимаю вас всех нежно и шлю самые сердечные новогодние и рождественские пожелания.
В. Суслин
*) Сокращение св. совсем не обязательно следует понимать буквально как святой: возможны и другие интерпретации…
P.S. Почему у вас E-mail не работает, ё… м…?»
Композиторская байка №8
(Про поздравление в стиле «Виктор Суслин»)
Это ещё одно деньрожденное поздравление от композитора Суслина, но уже в стихотворной форме:
«Я тебя,…, поздравляю
И,…, счастия желаю!
Твой поклонник,…, один,
Композитор,…, Суслин.
(Исправлено: «Композитор В.Суслин».)
Число.
Подпись.
P.S. Извини,…»
Любите ли вы виолончель? Я – да. Я также люблю её близкого родственника арпеджионе, построенного в 1823 году в Вене Георгом Штауфером. Это был совершенно новый инструмент, сочетавший в себе признаки виолончели и гитары. К чему это я вам рассказываю, сейчас узнаете.
Байка-анекдот №1
(Про учителей и учеников)
Её рассказала и безвозмездно пожертвовала в наше Собрание Элизабет Уилсон, дочь посла Великобритании в СССР. В славную эпоху застоя, канувшую в прошлое, Лиза была студенткой Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского и одновременно однокашницей по классу арпеджионе… Уж и не знаю, вправе ли я воспользоваться прозвищем, которым Э.Уилсон нарекла свою именитую подругу… Нет, язык не поворачивается применить к глубоко почитаемому и любимому человеку это вульгарное – Гутманиха. Нет, ни в коем случае! Назовем её просто, уважительно, понятно и по-русски: Полина Гудмен. Итак попробую пересказать этот анекдотец от своего имени:
«Дело происходило в Лондоне, столице Соединённого Королевства. Погода стояла препаршивая, типично британская, – с дождём, тучами, туманами… Была ранняя весна, яркое солнце чернило сугробы, и снег под его натиском не переставая оплакивал морозную зиму. Всемирно известный арпеджионист, одновременно учитель наших героинь, еле-еле поспевая за своей Славой, давал концерт. Успех был, как говорят очевидцы и очевидицы, ошеломляющим. После концерта преданные и благодарные Лиза и Полина пришли за кулисы поздравить любимого педагога с успехом.
– Тут намечается фуршетец. Будет сам принц Чарлз! Так что… увидимся позже. Привет!
Девочки решили скоротать время и пошли в кинотеатр на ночной сеанс. По возвращении далеко за полночь они обнаружили на автоответчике несколько посланий.
Message №1: «Фуршет закончился, принц Чарлз был неотразим. Вас нет дома. Буду звонить ещё. Привет».
Message № 2: «Чарлз отвалил. Всё выпито. Скучаю. Где же вы?»
Message №3: «Выпивка… Ещё… А вы…?»
Message №4: «Ах вы, … такие! Где вас эти… черти носят!? Выезжаю к вам. Адрес… М-м-э-э… Да…»
Срочно накрыли на стол и стали ждать. Ждали долго. Наконец в три часа ночи не выдержали и решили выйти на улицу.
Мимо по Holloway Road медленно проехало такси. Подождали. Через полчаса так же медленно такси проехало обратно. Это показалось странным. Ещё через полчаса – то же самое. На заднем сидении девочки успели разглядеть пассажира… Стало несколько не по себе. Подождали ещё… На этот раз водитель остановился. Им оказался вьетнамец, едва объяснявшийся по-английски. Он сказал, что это его первый рабочий выезд в Лондоне. И на заднем сидении – его первый пассажир. Остановив такси, тот сунул таксисту записку с адресом на совсем уж непонятном языке: «Холлоуэй-роуд, Лизка, б…». Пробормотав при этом «Holowei-a-a-a-road», пассажир немедленно уснул.
Всю ночь водитель такси медленно ездил взад-вперёд в надежде на чудо – а вдруг спящий джентльмен проснётся и разъяснит ситуацию.
– Не его ли ждут юные леди?
Девочки взглянули в кабину и узнали своего любимого учителя.
Ужин удался на Славу, которому понравилось не только угощение, но и дом Лизы, – понравился настолько, что он купил соседнюю с Элизабет Уилсон квартиру».
Спустя несколько лет маэстро переехал на другую квартиру, да и Лиза уже давно сменила «типично английскую погоду» на яркое итальянское солнце. Там у неё появилась прелестная умненькая Фанни-Сандра, – такая умненькая, что даже на русском языке могла произнести слово «бррррр»! Я уж не говорю об итальянском и английском языках.
Но вернёмся в старый дом на Holloway Road, куда направляются Марк Пекарский с женой автора.
Байка-анекдот №2
(Про известного арпеджиониста)
Её рассказал… – догадайтесь сами, кто:
«Возвращаясь из Глазго с фестиваля New Beginnings, мы с женой Ольгой Петровной получили приглашениеотЭлизабетУилсон погостить у неё несколько дней. Назначая время встречи на два часа дня, мы никак не могли предположить, что поезд прибывает в Лондон в пять часов утра. Поезд действительно прибыл минута в минуту, но…
Здесь самое время поговорить о чисто британском самоощущении. Дело в том, что англичане СЕБЯ УВАЖАЮТ… Понимаю, поверить в это нам, россиянам, практически невозможно. Я бы и сам не поверил, но я это видел.
Для наглядности представим себе прибытие условного российского поезда «Сизая стрела» в условный пункт назначения, город Санкт-Авдейсбург. Неважно, когда происходит это событие, в три, четыре или в те же лондонские пять утра. Важно то, что за час до означенного срока во сне вам вдруг привидится главная площадь средневекового города с эшафотом в самом её центре. Палач в кровожадном красном колпаке играючи ударяет топориком – не поверите – по гильотине. В другом случае следовало бы задуматься над этим парадоксом, но сейчас совсем не до того, потому что вы не можете не только думать, но и идти: ноги размякли, и вас, словно бесчувственную скотину, волокут два солдата в доспехах прямо… к эшафоту. Слова, так и не родившись, застревают где-то в желудке, а вместо них из горла вырываются леденящие сердце, кожу и всё остальное, что у вас есть, звуки, сравнимые разве только с голодными жалобами собаки Баскервилей. В холодном поту вы просыпаетесь и с трудом начинаете понимать ситуацию. Это всего-навсего купе поезда, и никакого топорика вместе с гильотиной. Это просто маленьким металлическим ключиком – по двери, к которой вы развёрнуты головой (пусть уж лучше топорик и гильотина, чем сквозняк из окна).
«Подъезжаем, – злорадствует проводницкий голос. – Через пять минут санитарная зона, закрываем туалеты! Поторопитесь!» Вы срочно делите пять минут на тридцать шесть мест в купейном вагоне и получаете, что на всё про всё каждому из пассажиров отводится восемь с половиной секунд. Безнадёжность положения усугубляется новым лаконичным и не обременённым ненужными словами призывом всё того же голоса: «Сдавайте постели!!!» Так в мечтах о вожделенном туалете и в мыслях о ненавистном постельном белье вы проводите час до прибытия поезда в Санкт-Авдейсбург.
А каку них? О, это поэма – но поэма на непонятном для нас языке. Прежде всего непонятно, что делает у вагона министр финансов Соединённого Королевства. Да нет же, это не министр, а проводник. Просто выглядит он так – и дело не только в том, что одет и причёсан он безукоризненно. Нет – помните? – он СЕБЯ УВАЖАЕТ, и это видно. А раз он уважает себя, это автоматически означает, что он и ВАС УВАЖАЕТ. И с этим положением вещей россиянину ни за что не освоиться. Судите сами: вы ещё не успели войти в вагон, а он немедленно: «Coffee or tea?» А вы ему, не поняв, о чём это он, – на чистом русском: «Кофе». И тут же позабыли, немедленно сосредоточившись на раннем засыпании, предшествующем раннему – в пять утра – пробуждению. И – о ужас! Проснувшись от небесного звука – «динь-динь-динь»… да это же будильник… – проснувшись, вы обнаруживаете, что уже семь, и, очевидно, поезд уже мчится обратно в Глазго… Но нет. Поезд стоит на перроне лондонского вокзала. Вы отказываетесь что-либо понимать: поезд прибыл в пять, а в семь вы ещё в постели… Что это за легкий стук в дверь? Вы осторожно приоткрываете её и видите вчерашнего «министра» с подносами в руках… А чем же он тогда стучал, если руки у него заняты? Всё понятно: носочком ботинка в нижнюю часть двери – легонько, чтоб вас не напугать. А на подносах… заказанный при отправлении кофе с милыми, симпатичными плюшками. Как же так? – спрашиваете вы себя, жену, Господа Бога. А Он, Господь Бог, вам в ответ: «Как же можно было выгнать пассажиров из поезда в пять часов утра!» Нет, в Англии это невозможно: если вас не будут уважать, то, чего доброго, и вы перестанете нас уважать. А это ноу посибле. А дальше совсем уж неинтересно: выпив свой кофе и заев его плюшкой, вы можете поваляться ещё. Ради Бога. Ровно в восемь утра всё тот же проводник деликатно напомнит, что если у вас в Лондоне дела, то рабочий день уже начался.
Но сколько ни валяйся, а выходить когда-нибудь всё-таки придётся. Вот уж и знакомый дом на Holloway Road. Звонок одиноко надрывается, чемоданы тяжело свалены в углу перед безмолвной дверью… Ничего не остаётся, как применить типично английскую формулу: «We are sitting and waiting». Часы затикали, время пошло, солнце поползло, тучи… Но что это? Изнутри вдруг послышалось некоторое движение, щёлкнул замок, дверь распахнулась. Показалась брюнетка. Вслед за ней, почти что подталкивая гостью и наступая ей на пятки, протискивался невысокий человечек, сверкая черепом и очками. Несколько выдвинутая вперед нижняя челюсть постоянно шевелилась, пытаясь озвучить уже которое десятилетие никак не поддающуюся букву р. Да, это был он – великий арпеджионист. Протиснувшись наконец сквозь гостью, великий артист ловко поймал нижней губой несколько дождевых капель и уже было собрался ретироваться, как вдруг я, движимый исключительно эгоистическими соображениями, выступил из тени чемоданов на свет Божий.
– Здравствуйте, Иван Иванович.
– Доброго здоровьица, – и партия со звуком р в который раз была безнадежно проиграна.
– Я барабанщик из Москвы, меня зовут Марк Пекарский.
На лбу Ивана Петровича нарисовались две вопросительные морщинки, а нижняя губа плотоядно лизнула верхнюю. «О! – вопрос на лбу исчез, вместо него появился ответ: – Так Вы же знаменитый… Ну…?» К двум морщинкам прибавилась третья, выражавшая недоумение. Одновременно нижняя губа судорожно совершала независимые от ситуации арифметические действия.
– Мы к Лизе.
– Нажмите кнопочку.
– Нажимали. Никого.
Разговор происходил у входа в коридор, справа была квартира Лизы, слева – маэстро. Дверь туда была приоткрыта, и можно было увидеть спускавшуюся со второго этажа невысокую всё ещё привлекательную женщину. Это была жена Петра Петровича, в прошлом знаменитая прима-балерина оперного театра Алина Грушневская. О, её несравненный танец! Нет никаких сил забыть исполнение арии Одетты из одноименного балета Петра Ильича Чайковского Лебединое озеро\ И тут же, ещё на лестнице, томительный сопрановый бас нанёс сокрушительный вопрос: «Ну, что там коммунисты? Живы ещё, гадины?» Понимая, что положительный ответ огорчит великую балерину, – а отрицательного у меня, увы, тогда не было – я принялся разглядывать узоры из трещин в каменном полу – «стушевался», как сказал бы Фёдор Михайлович.
В это время выразительное лицо Петра Ивановича отражало неутомимую работу мысли: недоумение сменялось сомнением (в сторону моей жены), сомнение – одобрением (в сторону своей жены), одобрение – опять недоумением (в сторону мужа жены Марка Пекарского). Ситуация становилась неуправляемой. Надо было принимать решение. И оно – простое и, как всегда, гениальное – явилось само по себе.
– Нам бы вещички оставить… где-нибудь… и пройтись немного… пока Лиза…
Лицо Ивана Ивановича туг же отразило одновременно восторг и ликование, одобрение и восхищение: «Алиночка! Они уходят! Неси суп!!!»
Тут подъехала машина, оттуда появилась Лиза, ученица великого учителя. Нижняя губа маэстро облобызала верхнюю и стала страстно рассказывать о предстоявшем концерте за сто тысяч долларов. «…А потом фуршет… принц Чарлз…»
Тут бы и закончить наши истории, но не могу удержаться и дарю вам ещё одну – нет, даже не байку, а баечку.