Мария Степанова
Проза Ивана Сидорова

I

 
В городок провинциальный,
а так сказать, да в невысокий-недалекий,
с белыми крутыми берегами,
с по-над берегом гигантскими шагами,
с трубами тяжелых предприятий,
с бабами, похожими на ощупь,
как бутылки в тесных голенищах,
приезжает пьяница-мужик.
 
 
Почему пьяница – будет ясно из нижесказанного.
В городе нет никого знакомого, тем или этим к нему
                                                                   привязанного.
 
 
В семь часов вечера закрываются оба обменника.
В привокзальном буфете пиво без ценника.
 
 
Мужик смотрит туда и глядит сюда.
Он не ведает, делать что и идти куда.
Что на нем: пальто итальянского кроя,
костюм спортивный, то и это сырое.
Сумка с надписью, вижу я только das,
но легко додумаю остальное.
 
 
Куда он денется, кто ему «да» и даст?
 
 
Город, положим, Под Снежною Пеленою.
 
 
Огни погашены.
Осторожно-окрашены
темным заборы, и даже на площади ни мента.
 
 
Дышит периной новая пустота.
Московский скорый,
ночной который,
вот-вот
отойдет.
 
 
Начинают движение посменно,
безалаберно и одновременно,
пробные таинственные люки,
за которыми авторские руки
нажимают на кнопки и пробелы.
 
 
Зал ожидания с криком перебегает курица.
 
 
В стеклянных дверях проступает ночной патруль.
 
 
А спящая девочка – ниже руля
некрупного взрослого велосипеда —
а где ее мамка? и чья она, бля?
глаза открывает, с узлов привстает —
и бух, точно в воду, в объятья соседа,
и «деда» бормочет, и губы сует,
но спать почему-то не перестает.
 
 
Бочком, как убитый, припала и дремлет.
 
 
Снег во тьме светит,
и тьма его не объемлет,
и ночью никто не встретит.
 
 
Скорый тянется вдоль перрона,
долгий и шелковый, как чулок.
 
 
Автор затягивает на памяти узелок
и пресекает течение повествования,
оставив героя проявлять еще неизвестные нам дарования.
 

II

 
Ну, и затемно едут они в маршрутке.
Тянутся новостройки, топорщатся палисады,
город ворочается между рекой и рекой.
Девочка спит в цигейковом полушубке.
Приезжий не без досады
решает, кто он теперь такой
и какой
он дед бессмысленному созданию,
прямолинейному, как весло.
И как его сюда занесло.
И как оправдать ее ожидания
и пару дней перекантоваться,
куда судьба его заведет.
 
 
Девочка спит.
И куда деваться,
покуда нечто произойдет?^[1]
Маршрутка рыщет.
Время идет.
 
 
Быстро теплеют черствые сиденья.
В рукавах и ушах собираются сновиденья.
Тяжелей варежки, влажней глаза,
хочется курить, хочется в уборную,
и автобус забирается за
воду надутую, злую, черную.
 

 
В ногах корзина с дремотной курицей,
почти не видимой в полумгле.
Конечная. То, что кажется улицей,
стынет по грудь в земле.
 
 
Потепле —
ло,
и совсем светло.
 
 
Над землей небеса небывалой прелести.
Как в стеклянных стаканах вставные челюсти,
за оградами избы лежат в воде.
Девочка, птица, корзина, пьяница
бредут до последнего дома, где
история и останется.
 
 
То есть – где остановится.
Такая вот крестословица!
 
 
В доме чисто, как перед поминками.
Стеночки обклеены картинками.
Под окном железная кровать.
Значит, тут и будем бомжевать.
 
 
И упал мужик, как сброшенная ноша,
снится ясный день, степенная беседа,
внучка на него покрикивает: «Деда!»,
курица зовет: «Алеша!»
 

III

 
Дом – не дом, а находка.
В подполе находится захоронка,
в которой ласковая, как водка,
чистейшая самогонка.
 
 
Живут хорошо, ни в чем не нуждаются.
Девочка так и не пробуждается,
даже до ветру ходит, не разлепляя век,
знает только «деда» и «кура».
 
 
Курица, шкура,
ведет себя как мыслящий человек:
слушает, о чем бы ни говорили,
шухерится, чтоб не сварили.
 
 
Нет еды, но как бы и не нужна.
 
 
Стоит невероятная тишина.
 
 
Иногда заходят. Как ни обидно,
кто – не видно.
 
 
В это время все почему-то спят.
А проснутся, никто не спросит
ни – под чьими ногами полы скрипят,
ни – какие тяжести носят.
 
 
Снег то падает, то лежит, то тает,
неизвестно с кем наш мужик болтает,
говорит горячо и пышно,
только свой-то голос и слышно,
никого не видно. Едва по средам
почтальон проходит с газетой местной,
не привлечь его к потайным беседам,
не задать вопрос интерестный:
 
 
отчего в газете времен Хрущева,
где пропитано маслом любое слово,
пистолет лежит вороненой стали,
отчего-ка его не сдали?
 
 
Отчего не спрашивают прописки?
Отчего у девочки малой, нищей
не кончаются в кулаке ириски,
ей служа непрерывной пищей?
 
 
Отчего у храма и на погосте,
что в окошке видны, пустынно?
Кто сюда без спроса заходит в гости,
как зовут, почему не стыдно?
 
 
Темнеет быстро и в тот же момент светает.
Ложится снег и в тот же момент растает.
Мужик и пьян, да и не,
живет как во сне.