Мария Семёнова
Братья. Книга 3. Завтрашний царь. Том 2

Безымень

В Выскиреге много колодцев.

Есть питьевые. Туда трещинами течёт влага с капельников, с залежей снега, венчающего утёсы.

Есть сущие пропасти, что уходят на страшную глубину и сообщаются с морем. Вековечный Киян размеренно дышит, вода в нём, как говорят выскирегцы, заживает и западает. Когда меняется прилив, морские колодцы возмущаются и бурлят. Толкучая зыбь слагает на поверхности почти различимые лики. Перетекая подземными дудками, вода ревёт, свищет, рокочет… вещает почти человеческими голосами.

К морским колодцам девки ходят гадать о суженых.

Вглядываясь, как в туманное зеркало, в тёмную неспокойную воду, силятся рассмотреть мужской облик у себя за плечом. Слушают зыки в глубине: вдруг да имечко прозвучит?..

– Звали её Сватавой, – рассказывал Сибир. – Матушка говорила, на старом языке это «приносящая счастье». Хороша была – глаз не отвесть! Сама рыбацкая дочерь, а сговорили её за справного зверобоя, он на дальние острова с ватагой ходил. Сказывают, не токмо волей родительской плат внахмурочку повязала. Рада-радёшенька была доброго молодца обнимать. И вот уж и рубахи посадские сшила, вот уж и рукобитье свершили… да тут пала с островов буря. Расходился Владыка Морской, острогу воздел!.. И вынесло к Ожерелью дощечки от жениховой лодьи. Оно, Ожерелье наше, о ту пору впрямь зелёное красовалось. Песок белый, чистый, волнами умытый. Я мальчишкой туда под парусом плавал, берега жемчужные помню.

Сибир нёс цельную волоху, снятую с белого оботура. Ту самую, что стелили царевичам для выхода к хасинским гостям. Царевна Змеда так пристально слушала о намеченном гадании, что Эльбиз загорелась: «А пошли с нами, сестрица? Вдруг тоже лицо разглядишь, имя услышишь?»

«Нет, нет, – отреклась Змеда. – Куда мне…» И заробела пойти. Однако меховую шкуру дала, попросив рассказать потом, что колодец откроет.

– А я слышала, – вставила Эльбиз, – не дощечки там были. Выловили рыбу острорыла, брюхо взрезали, а в брюхе отъеденная рука со знакомым кольцом!

Сибир переложил громоздкий свёрток с плеча на плечо. С кем спорить взялась! Он-то выскирегским легендам от колыбели внимал!

– Люди, государыня, что угодно соврут для пущего страха. Их слушать, вечорнего случая не узнаешь, ветхость старобытную и подавно! Не глотали рыбы ничьих рук, как есть обломки прибило. Померкла Сватава… побежала не глядючи… и то ли сиганула в колодезь, то ли оступилась… городьбу над устьем потом только сложили. Так и не сыскали бедную девку, отлив был, утянуло водой незнамо куда.

– Сама прыгнула! – решила царевна. – Это с мостика оступиться можно, умом помрачась. А в глубокую пещеру случайно не забежишь, не улица проходная.

Извилистый ход в самом деле всё время спускался, и притом круто.

– Я ещё слышала, собачка у Сватавы была, – сказала Нерыжень. – Выть ходила к колодезю. Потом тоже пропала.

– И теперь людям, кто лишнее гадает, далёкий лай слышится. Остерегает, – кивнул Сибир. – Ну так вот. Собрали бедной Сватаве пир поминальный… тут пропавший жених в дверь и вошёл. Оказалось, чужой корабль ватажников спас. Узнал про невесту, весь белый стал. Ввадился посиживать у колодезя, по имени звать. Так с горя и зачах. А вскорости примечать стали, что колодезь правду вещает, когда спрашивают о сердечных делах.

Порядчики, друзья Сибира, загодя проследили, чтобы к месту гадания не совался праздный народ. Пещера, с её вечными сквозняками из бездны, прежде была глухим закоулком, какими изобиловал Выскирег. Пол – глыба на глыбе, сверху каменные сосульки. Со времён «Приносящей счастье» люди здесь устроили почти храм. Выгладили свод, убрали обломки, огородили кладкой устье провала…

Царевна сразу подбежала к колодцу, глянула за край, прислушалась. Внизу не слыхать было никакого движения, даже плеска. Лишь негромко, однозвучно пел сквозной ветер. Это значило, что до поверхности, могущей что-нибудь показать, было много саженей. Эльбиз вытянула руку со светильником, но ничего не увидела. Отвесную дудку заполняла густая, как кисель, тьма.

Сибир тоже подошёл, посмотрел, удивился:

– А пора бы приливу.

Эльбиз отвернулась, стала хмуро смотреть на устье прогона, которым они сюда пришли.

– Всё зря! – сказала она. – Это знак мне! О чём гадать собралась, если всё уже решено!

Досадное восклицание рассыпалось отзвуками. В одной стене заплакало, в другой – засмеялось. Тени камней изготовились восстать провидицами с шёлковыми повязками на глазах. Вещий колодец любил почтительную тишину.

– Решено будет, когда решат. А пока – вилами на воде, – вполголоса возразила Нерыжень. – Не сворачивать стать, коли пришли.

Сибир разостлал волоху – хвостом к колодцу, мордой прочь. Девки сели, прижались. Сибир длинным чапельником обвёл обережный круг и сам ступил внутрь, потому что Сватава бывала щедра, бывала строга, бывала проказлива.

– Мы же сегодня не смеялись, не веселились? – шёпотом понадеялась царевна.

Нерыжень подтвердила:

– Воды грязной не лили, золу на улицу не метали.

– Дров не пилили.

– Ещё и блинов напекли Сватаве на онученьки, чтобы ей сети не подворачивать.

– А если спросит, сколько звёзд на небе?..

Обе помнили чудесный шар Тадги, но бесплотный дух ждёт заветного слова, и верный ответ был:

– Звёзд – сколько шерстинок на боку у чёрной коровы, а другого счёта им нету.

Сибир вытряхнул белёный столешник, накрыл девок. Если Сватава явится гневная, вместо гадальщиц ей предстанет сугроб.

– А ты спрашивать будешь? – прошептала царевна.

– На что мне, – тихо ответила Нерыжень. – Ты иголка, я нитка.

В недрах колодца явственно зашумело.

– Прилив поспевает! – встрепенулась Эльбиз. – Сватава идёт!

Вскочила, бросилась смотреть. Переступила бы круг, да Нерыжень поймала за пояс, утянула назад.

– Ну тебя! – рассердилась царевна. – Как отсюда что-то увидеть?

– Отсюда все смотрят. Всё видят, кому суждено.

– Я…

– Ты, свет, зачурайся сразу. Помнишь? «Чур сего места!» А то вместо ответа безыменя узришь, призрака страшного.

– Это не полая вода ещё, – разрешил девичьи споры Сибир. – Так, маниха.

Шум в колодце улёгся.

Все напряжённо слушали…

Тщетно.

– Ты бы, государыня, в блине, как в личине, дырки для глаз проела, – шёпотом посоветовал Сибир. – Люди бают, если сквозь них смотреть, вернее показывается.

Царевна развернула деревянное блюдце с блинами.

– На кого гадать будешь? – спросила Нерыжень.

– Не знаю.

– Как так?

– Сама твердишь, не решено! Облик узреть попрошу. Голос услышать…

– Топтама отменный воин, – глядя в сторону, задумалась витяжница. – Молод, статен, пригож. Перед Мартхе открываясь, дивное везение поминал. О чём это он?

– О том, что знатные хасины брак творят дважды. Старшую жену мальчишке даёт отец. Женит сына ради богатства и воинского союза. – Эльбиз примерилась к блину, выкусила отверстие, словно в драке зубами клок вырвала. – А меньшицу… для услады сердечной… он уже сам домой ведёт.

В колодце взревело.

Неровными всхлипами, вздохами, свистящими вскриками.

Эльбиз выронила блин, снова рванулась.

На сей раз Нерыжень была наготове, не дала сбросить столешник.

– Ишь, – сказал Сибир. – Лает будто.

Только у несчастной Сватавы, согласно легенде, сучоночка была маленькая, пушистая, крыс в норах ловить. А тут грозно рявкал коренник из упряжки! Сторожевой волкодав!

Мороз по плечам!..

– Собачка, собачка, ты оттуда залай, куда мне замуж идти… – прошептала Эльбиз.

Пустая надежда. Голос прилива дробился о свод, звучал со всех сторон сразу. Отколь громче – не разберёшь.

«Вот и всё. Вот и спросила…»

Словно в насмешку, лай начал отдаляться и смолк. Прибылая вода как будто споткнулась… задумалась… схлынула.

Сибир недоумённо собрал в кулак бороду. Как так? Все приметы обещали новцовый прилив. Такой, выше которого не бывает.

Нерыжень обняла поникшую царевну, украдкой глянула на рынду. Сибир виновато покачал головой. Ждать более нечего. Спустить в колодец подношение, кланяясь неведомой могиле Сватавы… да и уходить поздорову.

Царевна всё сидела, держа в руках блин с единственным отверстием. Нерыжень поднялась, бережно свернула столешник. Сибир начал стирать охранительный круг, возвращая себя и спутниц привычному миру.

Эльбиз встала последней. Криво улыбнулась, губы дрожали.

– Не задались гаданюшки, – выговорила с усилием. – Ладно! Что было, мы видели. Что будет – увидим.

Сибир свернул белую оботурью волоху.

– А ещё быва ходит, – проворчал он, – будто горный государь сам с Беды сирота… при старике возрастал. Врут, что ли?

– Привирают, – коротко ответила Нерыжень.

– Между Баной и Газдаром, отцом гостя нашего, была кровь, – ставя на полотенце плошку с блинами, тихо и безразлично проговорила Эльбиз. – Род на род. Бана хотел примириться и однажды похитил сына Газдара.

– Вот это примирение, – удивился Сибир.

Царевна пожала плечами:

– Таков их обряд. Бана растил Горзе в своём доме, чтобы вернуть отцу гордого воина с оружием, богатым доспехом и боевыми кутасами и на том скончать месть. Не успел, Беда помешала. Где стояли башни Газдара, теперь озеро подо льдом. Бана поклонился молодому шагаду и…

Пещеру качнуло.

С тяжким скрежетом подвинулись камни.

Далёкий гром прокатился сквозь скальное основание Выскирега, отдаваясь не в ушах, а прямо в груди.

– Море пришло!.. – ахнул Сибир.

Сын кружевницы первым сообразил, что творилось. И какая погибель шагала пещерами вместе с великой волной.

Дальше он не думал, он вершил должное.

Мигом подхватил на руки царевну.

Кинулся вон, к ходу наверх.

Пропадай блюдо с блинами, пропадай многоценная волоха, шитый столешник! Голову унести бы!

Нерыжень вздёрнула подол – и только замелькали ноги в мягких сапожках. Тени от фонаря ломались на неровных стенах.

Глядя через плечо Сибира, Эльбиз увидела, как из колодца вырвался водяной столб.

Взмыл до потолка. Снопом пены, косматым облаком брызг…

Завис на мгновение…

Сложился в подобие человека, безобразное, зловещее, жуткое…

Простёр к царевне руки в струящихся рукавах…

И рухнул, погасив брошенный у колодца светильник.

Вода хлестала неудержимым потоком, заливая пещеру.

Накануне суда

В обычные дни Правомерная Палата, или по-простому судебня, стояла сумрачная, гулкая, пустая. Здесь не искала ночлега коряжинская босота, не шастали вездесущие мезоньки. И это притом что открытый зев Палаты, распахнутый на юго-восток, обходился без стражи. В судебне обитало древнее, хищное, непостижимое чудище – андархский закон. По каменной круче сочилась вечная сырость, толстые капли падали с надписи «Царю правда первый слуга», вырезанной над входом. Внутри, под стенами, шептались, вздыхали тысячи душ.

Ознобиша с худеньким служкой стояли посередине. Задрав голову так, что шапчонку с вихрами приходилось держать рукой, царевна вглядывалась в резные узоры, смутно видимые на сводах. Разбегаясь от середины, до самого пола спускалась замысловатая сеть, изваянная в камне. Узлы не повторялись от ячейки к ячейке: навёртки и желваки, закрепы и захлёсты, репки и репейки…

– Верно ли, Мартхе, что здесь вся как есть Гедахова Правда, записанная узлами?

– Так многие думают, – тоже почти шёпотом отозвался Ознобиша. Говорить в полный голос казалось страшноватым и непристойным, как в храме или в гробнице. – Люди сопоставляют некоторые узлы известным законам, властвующим поныне. Однако я склонен думать, что перед нами всего лишь народное толкование. Ты знаешь лучше меня, как легко растут небылицы в хламинах старины.

У дальней стены, на ступенчатых подвысях, громоздились каменные престолы. Большой – для судьи. Два малых по сторонам – для учеников и помощников, полномочных говорить весомое слово. Эрелис нередко сиживал на малом столе, но завтра будет особенный день.

За седалищами виднелась дверь. Каменная плита без ручек и выступов, углублённая в толщу стены. Сейчас дверь стояла запертая изнутри, холодная, лишённая жизни.

Эльбиз подошла к большому престолу, погладила каменный отслон, скользкий от сырости. Помолчала, нахмурилась.

– Трон-камешек, верными руками обтёсанный, святыми устами благословлённый, справедливость праведных воспринявший! – произнесла она совсем тихо, но как-то так, что Ознобише воочию предстала уходящая во тьму вереница судей. Цари, царевичи, суровые полководцы… – Не выдай, трон-камешек, брата любимого, моего Аро! Дай ума-разума, избавь от страстей, надели зоркостью! Помоги винного покарать, обиженному слёзы осушить, неправого вразумить…

И Ознобиша увидел ещё одну вереницу. Да какое! Толпу! Судебня вмиг раздвинулась от окоёма до окоёма, из сутеми, наполняя пространство, выступили несчётные тени. От явственно узнаваемых до безликих, едва различимых.

Так бывает, когда заговор, творимый от сердца, обретает силу молитвы. Тени молчали, глядя на Ознобишу. Суд судить предстояло Эрелису, но в основание приговора ляжет правда, возглашённая райцей.

«Осудить несудимого…»

Если верить гадалке, однажды это случится, так почему не назавтра?

Было зябко и жутко.

«Младше ветвями, но валял, как щенка…» – плыли бестелесные шёпоты.

«Проспал наследную мощь…»

«На огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти…»

«Меч Державы… по прозвищу Победитель…»

Отзвуки мыслей метались меж стен, никак не складываясь в догадку.

– Всё будет хорошо, – сказал Ознобиша царевне. – Аро с честью займёт судейский престол и с честью покинет его.

«…И заберёт тебя в Шегардай», – хотелось добавить, но было нельзя, ведь тогда получилось бы, что Эльбиз ворожила корыстно, ради себя.

Когда Ознобиша только начал жить у царят, старшинство царевны – пестуньи, защитницы – было очень заметно. С тех пор Эрелис, врастая в царское тягло, успел возмужать не по летам. А у Эльбиз, «старшего братишки», ни дать ни взять подавало голос надолго отложенное девичество.

И вот завтра Эрелис будет стоять за обоих. Победит – сможет приказать сестре собираться. По утверждённому праву брата, государя, мужчины.

– Топтама тоже не сомневается в исходе суда, – сказал Ознобиша. – Он со своими горцами уже думает проситься в охрану царского поезда.

Эльбиз хмуро ответила:

– Он не сказал, что сталось с кошкой, запертой в неразъёмную клетку. И обнимать мечтает Вагурку, а не меня!

Суд о памятном камне

Наступило утро, и Правомерную Палату, залитую огнями, сделалось не узнать. Десятки светильников, заправленных чистым птенцовым жиром, горели без копоти, прогоняя сырость и темноту. Судейские престолы украсились тёплыми меховыми подушками, а вместо сонма теней Палату наполнили живые и говорливые выскирегцы. Порядчикам пришлось потрудиться, выдворяя людей с круга, отведённого тяжущимся.

Прокричали рога, и каменная дверь в стене начала медленно отворяться.

– Шапки прочь! – грянул зык обрядоправителя. – Кланяйтесь третьему сыну Андархайны! Щитоносцу северной ветви, наследному владетелю Шегардая и Шегардайской губы, праведному Эрелису, потомку славного Ойдрига, сыну Эдарга, Огнём Венчанного!

Поди выговори с одного вдоха, но старый Фирин справлялся.

Стих серебряный звон, и по судебне волной разбежалась тишина.

В отблесках десятков огней заискрилась старинная золотая парча. Эрелис вышел в судебню. Поклонился туда, откуда прежде в Палату заглядывало солнце, – и невозмутимо занял средний престол.

Ознобиша поклонился следом за государем и встал позади, чуть сбоку. Скосился, ища свою дружину старателей.

Ардван торчал под стеной, натянутый как струна. Уже помечал что-то на цере, боялся упустить важное. Вагурка-помощница примостилась у ног. Ей было тревожно под неотрывным взглядом Топтамы, сидевшего с Фалтарайном Баной на почётных подушках. Перепуганный Сизарь цвёл красными пятнами над дощечкой для рисования, не знал, куда смотреть, чей облик ловить угольком на чистом листе.

Ознобиша мысленно закатил глаза… положился на милость Владычицы – и через великую силу отодвинул прочь все лишние мысли.

Два боковых стольца так и остались незанятыми. От этого было ещё неуютней.

Эрелис ничем не выдавал волнения. На плече золотого охабня были выдраны нитки. Пока царевича собирали в судебню, Дымка вертелась у ног и требовательно мяукала, а когда застегнули последнюю пуговку – прыгнула на руки хозяину и отказалась слезать. Благочинник Невлин возмутился, вспомнив давний сором, хотел ссадить её, но поди перечь царской кошке! Не уважила седин и заслуг, разнесла когтями ладонь. С рычащей красавицей не было сладу, пока Эрелис сам не отцепил от охабня её лапки и не отдал кошку сестре, наказав запереть.

Теперь Ознобиша смотрел на болтающиеся нитки, и непонятная тревога охватывала его. Царские кошки отличались от обычных не меньше, чем дети праведных – от обычных людей. Неужели Дымка что-то знала? Чуяла наперёд? И рвалась за хозяином не пустой шалости ради?..

Да что теперь об этом гадать.

…Народ слегка зашумел, полетели смешки. Вдоль стены, улыбаясь, пробирался Машкара. Люди охотно теснились, давая дорогу. Городской особенник, уличный мудрец и чудак, всматривался в каменную резьбу. Который год искал узел, облыжный, заветный.

Ознобиша и его отодвинул из своих мыслей. Прочь, прочь!

Вот Эрелис повёл бровью, кивнул. Ознобиша содрогнулся на сквозном ветру судьбы. Принял важный вид, отдал разрешение дальше, правителю обряда. И уж Фирин громыхнул увитым бубенцами жезлом:

– Да начнётся суд справедливый, суд неумытный!.. Истец правды требует, спешит пред очи закона!.. Кланяйтесь четвёртому сыну Андархайны, поборнику доблести, осрамителю нечестия, Мечу Державы, праведному Гайдияру!

Ознобиша вскинул голову. Вот он, первый подвох!.. Райцу не упреждали загодя, каковы будут тяжбы. Не называли ответчиков и истцов. Почти как на испытаниях в Невдахе, когда уноты до последнего страдали в безвестности. Считалось, праведный всегда разберёт безвинного с виноватым, о чём бы те ни искали. А райца врасплох объявит нужный закон. Если, конечно, праведный достоин государствовать, а райца стоит своего государя. Они не смутятся и не забудутся, даже когда в круг для тяжущихся выйдет великий порядчик:

– Яви правый суд, старший брат! К твоей заступе прибегаю! Взывает кровь пролитая, вопиет к правде!..

Эрелис медлительно проговорил:

– Кто посмел обидеть тебя, доблестный брат?

Ознобише померещилась струйка чада над ближайшим светильником. Что за пролитая кровь? О свежих убиениях мезоньки не доносили…

Эрелис говорил обычным голосом, точно у себя в передней. Гайдияр же – как на широком торгу. По свойству Правомерной Палаты обоих слышали одинаково хорошо. Голоса ясно звучали даже в конце раската, у каменного облокотника над высоченным обрывом.

– Вот злодей!

Порядчики вытолкнули взъерошенного середовича, одетого поверх суконника в потрёпанный кожаный чехол. Такие носили камнеделы, поновлявшие лестницы, разбиравшие мусор после обвалов. Один глаз смотрел с надеждой и страхом, другой не открывался, залитый синяком. Ознобиша сразу вспомнил тяжбу об отринутом сыне, что не сходила с языков во дни его приезда сюда, и помимо воли вздохнул об участи камнедела. Гайдияр, воевода расправы, редко тащил кого-то на суд. Но уж если тащил…

Райца всё сильнее тревожился, нутром чуя волчью яму. «Дел нынче будет не менее двух. Эрелиса метнули в стремнину: хочешь – плыви, хочешь – тони. Почему Фирин сразу выкликнул Гайдияра? Великий приговор – всегда венец представлению. Обещанная заедочка, чтоб позоряне до времени не разошлись. А тут… Что за подклад в этой тяжбе? Хотят сразу остолбушить Эрелиса? Заставить споткнуться, волю утратить?»

Голос с престола прозвучал почти сонно:

– Кто этот человек и в чём его вина?

Гайдияру не требовался ходатай перед законом.

– Это посрамление каменщиков зовётся в людях Латыней, и я предпочёл бы назавтра же забыть его имя. Он был хозяином работ на Верхнем исаде. Его ватага расчищала поле для твоих проводов, великий брат.

«Ишь как подал-то! Для твоих…»

– Здесь говорилось о крови, – с прежней медлительностью заметил Эрелис. – Кто убит?

Гайдияр усмехнулся – больше голосом, чем лицом:

– Досуг ли правителю помнить всякого, кто пал за него…

Ознобиша уверился, что был полностью прав в своих подозрениях. А Гайдияр продолжал:

– Верю, брат, тебе всё же рассказывали, как в первые годы после Беды, знаменитые смутой и неустройством, подлый народишко буйными толпами ломился в города…

«Государь! Государь!.. – мысленно взывал Ознобиша, следя взглядом то жилку, взбухшую на виске у Эрелиса, то хвостики копоти, завивавшиеся уже над несколькими светильнями. – Он выманивает тебя! Искру высечь хочет! Огня добыть!.. Не поддайся!»

– …Были там люди бедные, бесприютные, а были злые, разбойные. Лиходеям мои порядчики давали от ворот поворот, а бывало, что и насмерть вставали.

Ознобиша бессильно ломал пальцы об отслон судейского кресла, в точности как Эльбиз накануне.

Народ слушал Гайдияра в торжественной тишине. На последних словах молчание вскроил женский стонущий вопль. Так, не находя ушедшего моря, рыдали над старым берегом выскирегские чайки. Так бьются в саднящем, только что разразившемся горе.

«Либо по выученному уроку, по тайному знаку…»

– Да, – обернулся Площадник. – Ты права, горькая вдовинушка. Честной муж твой Званко был тогда меж храбрейшими. Он в глаза не видал шегардайского государя, но осиротил своего сына затем, чтобы годы спустя сын Эдарга вдову его рассудил с ненадобным камнеделом! Да! Ибо не я здесь истец! Покажись нам, добрая Званица, встань без страха перед судьёй!

В круг нерешительно вступила женщина в бедняцкой кручине, сопровождаемая выводком ребятни. Старший сын, верста Ознобише, давно перерос мать, младшие цеплялись за подол. Эрелис слегка кивнул своему райце. Ознобиша обогнул ступени трона, вышел вперёд. В груди копилась икота, ум занимался вопросом: если муж давно сгинул, чьи дети? И коли уж от порядчиков такая забота, почему семьяне «храбрейшего» оставлены в бедности прозябать?..

– На четыре ветра тебе, жена бесскверная, – по-шегардайски приветствовал он Званицу. Пусть окажется кружальной непуткой, пусть засмеют. Всё краше, чем доброй вдове непочтение оказать. – Поведай без робости, в чём обида твоя?

Званица открыла рот, но не издала ни звука. С мольбой посмотрела на Гайдияра. «Робеет? И это мать с детьми за спиной?.. Не поверю. Слова наученные забыла?»

– Я скажу, – вновь взял слово Площадник. – Скажу по долгу праведного быть заступой бессильному, быть устами безмолвному! Итак, место, где со стрелой в груди пал смелый Званко, отметили камнем, дабы сын мог помнить отца и воздавать ему славу. Ибо верному воину, как многим тогда, не досталось погребения ни огненного, ни земного.

Дети захныкали, не очень понимая о чём. Гайдияр опустил голову, скорбно помолчал, а миг спустя загремел уже в полную мощь:

– И что же! Полтора десятка лет минуло! И вот ради однодневного торжества поругают бранное поле! Званков камень из земли без чести корчуют! Валят, как в бою не смогли! На сторону катят, чтобы скоморохам плясать!

Под гнётом этого голоса бывший хозяин работ осел на колени, стал серым, морщинистым, точно гриб, забытый на грядке.

– Не знамши… не ведамши…

Поди, мысленно уже шёл Звёздным мостиком к распахнутой западне.

«А ты – знал», – попрекнул четвёртого царевича Ознобиша. Он видел тот камень. Ни оградки, ни обережного знамени, лишь птичий помёт долгими белыми стёками. У валуна хохотали торговки, справляли нужду лоточники… «Вот на что клопа выдаёшь за тура с рогами? В судебню бедолагу тащишь? Вставил бы ума кулаком, велел камень вернуть да и отпустил с миром…»

На Латыню в самом деле жалко было смотреть. Кашлял, блеял без голоса, тёр корявой пятернёй грудь. Так, будто не вчера плещеями-каменотёсами повелевал. «Да что с ним?»

Тем временем в плотной толпе у выхода на раскат зародилось небольшое волнение. Кто-то ойкнул, кто-то подпрыгнул от неожиданности. Ближе, ближе… Через круг для тяжущихся метнулся хвостатый серый комок.

На колени Эрелису летучим прыжком вознеслась Дымка.

И замерла, распушившись вдвое против обычного. Уставилась на Гайдияра горящими сапфировыми глазами. «А мы её неволили, дураки!» – восхитился Ознобиша, испытывая странное облегчение. Позже они узнали: Эльбиз впрямь закрыла Дымку в спаленке, но кошка так кричала, бросаясь на дверь, что царевна сдалась. Положилась на мудрость древней крови – и отпустила любимицу.

В конце концов, Хадуг Третий, что вывел породу, приходился отцом Гедаху Четвёртому, строителю Правомерной Палаты.

Эрелис кивнул райце, приказывая начинать допрос.

Латынины подначальные, большие, неловкие, топтались за пределами круга. Смотрели на ползающего по земле работного старшину как на одержимого заразной болезнью. Светильники вновь горели ровно и чисто. Лишь полосы копоти, пролёгшие по стенам, подтверждали: Ознобише не померещилось.

Он приблизился. Убрал руки в широкие рукава. Обвёл взглядом крепкие бородатые лица.

– Подтверждаете ли, каменотёсцы, что ответчик сказал?

Они закачались, загудели вразнобой.

– Верно ли разумею притчу печальную? – терпеливо продолжал Ознобиша. – Вас Латыня-ватажок в поле вёл, расчистке назначенное. Узрели в том поле камень-помеху…

– Так, господин правдивый райца, всё так, – пробормотал самый решительный.

– Камень безвиден был? Или как-то отмечен?

– Безвиден, господин. Грязен вельми.

– Вручая урок на работу, поминали вам о святыне?

– Ни словом, господин. Ни намёком.

– А от людей на Верхнем исаде что-нибудь слышали?

– Нет, господин. Уж какой болтовни… но всё про иное…

Дымка вроде успокоилась. Села, начала умываться. Эрелис внимательно слушал допрос. Топтама ловил взгляд Вагурки. Гайдияр прохаживался, усмехался. Светильники опять понемногу начинали подымливать, но Ознобише недосуг было за ними следить.

– А свергая сей камень, заметили вы хоть малое требище? Уголья, остатки?

– Не заметили, господин…

– На молотках о сказанном присягнёте?

Могучих каменотёсцев шатало буйными ветрами. Ознобиша изрядно дал им напужки, понудив говорить перед праведными, но присяга!.. Присяга страшна, это клятва Богам, это всё мечется в кон, и земная жизнь, и посмертная!

Хорошие ватаги недаром зовут мирскими дружинами. Где один, там и знамя! Всё тот же, самый решительный, метнул оземь шапку, смятую в кулачище. Бухнулся на колени:

– А присягнём, господин правдивый! Не спятим!

Ватага согласно шумела, опускаясь на пол за коноводом. Ознобиша поклонился мужеству трудников, потом престолу. Эрелис глядел очень спокойно, лишь бьющаяся жилка выдавала его. Там свивала гнездо боль, готовая насесть без пощады, когда спадёт напряжение.

Он неторопливо кивнул:

– Я хочу слышать твою правду, райца.

Ознобиша подавил приступ икоты.

– Слушай же, о судья и праведный государь. Этот райца нашёл, что ватага трудника Латыни, свергшая памятный камень, учинила обиду вдове Званице без умысла и разумения. Означенные ватажники свидетельствуют сие прямым словом, готовые, если нужно, возложить на алтарь свои кирочки. Впрочем, бремя их вины таково, что я не усматриваю необходимости в столь суровом дознании.

Дымка вылизывала заднюю лапку.

Взгляд Эрелиса был обманчиво рыбьим.

«Спроси меня, на котором законе или судебном случае я советую основать приговор…»

Перед Ознобишей с готовностью развернулись страницы, читанные едва ли не в Пятери, но Эрелис сказал:

– Поистине, вся эта тяжба не перевесит пера чайки, витающей над Верхним исадом. Подобные дела миряне решают между собой, не тратясь на судебную продажу. Однако и торгового приговора я не могу в полной мере назначить, ибо не вижу ответчика.

Гайдияр хотел встрять. Эрелис поднял руку. Из-под малого венца выползла капля пота.

– Я здесь вижу лишь трудников, убравших камень с дороги. Где тот, кто забыл указать им, который обломок дозволено трогать, который нет? Где тот, кто никак не отметил место славы и смерти? С кого взыщем за это? С юного сына, выросшего без отца? С вдовы, искавшей пропитания детям? Или с воинских старшин, не взявших заботы ни о живых, ни о мёртвых? Во имя ловчей сети, готовой опутать виновного и разрешить правого! Наказав камнеделов, мы уподобимся младенцу, что бросает в печь колотушку, прибившую палец. Итак, если справедливость требует кары, пусть передо мной обличат допустившего небрежение. В остальном же я могу лишь воззвать к неписаному обычаю андархов, освятив его словом писаного закона.

В знак уважения к Правде Эрелис встал с судейского кресла. Народ склонил головы.

– Вот мой приговор. Я велю Латыне с ватагой вернуть камень на место и всё ухитить как прежде, дабы любящие могли чтить память героя. Ещё велю означенному Латыне с ватажниками собрать мировой пир, где вдова Званица сидела бы хозяйкой, да на том оставить обиды.

И скрепил, как печатью, напрямую произнеся своё имя, чего люди всуе не делают:

– Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.

Позоряне выслушали приговор в почтительной тишине. Потом стали шуметь – радостно, с облегчением. На сером лице Латыни проступила краска жизни, работный старшина приподнялся, заплакал, начал бормотать нечто хвалебное… так, по крайней мере, понял его сбивчивую речь Ознобиша.

Возвращаясь на своё место позади престола, он уже мысленно отодвинул разрешённое дело, готовясь сосредоточиться на новом, ещё неведомом испытании своих знаний…

Тут всё и произошло. Всё разом. В один миг, ставший бездонным.

Ледяной сквознячок, донимавший Ознобишу из-за грани обычного восприятия, вдруг стал очень вещественным. Обрёл силу вихря. Метнулось пламя над фитилями, ахнул народ, а сам Ознобиша не удержал равновесия, шагнув мимо ступеньки.

– Поговори мне тут! – зарычал Гайдияр. – Ещё недоволен?!

«Кому это он? О чём? Я…»

Вся выучка воинского пути оказалась бессильна. Ознобиша падал в чёрный, пахнущий могилой зев поруба. Падал с кляпышем во рту, связанный по рукам и ногам…

Ткнулся в Сибира.

Великан стоял как скала. Свой, надёжный, несокрушимый. Он подхватил Ознобишу рукой, отнятой от бердыша, и жуткий морок рассеялся.

Зато в уши ударил кошачий боевой клич.

«Государь!..»

Нет, с Эрелисом ничего не случилось. Царевич всего лишь удерживал Дымку, подхваченную в прыжке. Лапы с выпущенными когтями грозили… кому? Через круг от Эрелиса стоял Гайдияр, полный гнева и презрения. А между праведными, ткнувшись головой в каменный пол и нелепо выставив зад, застрял несчастный Латыня. Вот, значит, кого желал попрекнуть великий порядчик. Вовсе не шегардайского наследника и не его райцу.

Латыня стал заваливаться на бок.

Медленно… безжизненно…

– Не всякому дано раскаяние снести, – бросил Гайдияр. – Уберите, пока судебню не осквернил!

Сибир тихонько выпустил ожившего Ознобишу. Тот встал на подвысь позади судейского кресла, дыша, сглатывая, держась за гребень отслона… а потом с удивлением понял: его слабости почти никто не заметил. Люди смотрели на Дымку, на поверженного Латыню. Топтама с неприкрытым восхищением наблюдал за Площадником. Подумаешь, райца поскользнулся. Бывает.