Мария Корелли
Варавва. В кругу Иисуса Христа (сборник)
Глава XI
Удрученный и дрожащий, Варавва следовал за своим новым другом.
Внутренний голос убеждал его в неоспоримой правоте слов Мельхиора, но почему этот таинственный иностранец знал так много?
Он поднимался в гору с сердцем грустным, почти отчаявшимся. Он чувствовал, что должно свершиться что-то ужасное и на детей Израиля со страшной силой падет проклятие, которое они на себя навлекли. Даже Сам Бог не может отменить судьбу человека или народа, выбранную ими по своей воле.
Иссохшаяся земля потрескивала под ногами людей, будто горела.
Было почти три часа дня, и солнце беспощадно жгучими лучами опаляло гору, напоминающую огромный муравейник с роящимися пчелами – людьми. Невысокий Голгофский холм, подняться на который в прохладу было так легко, сейчас многим казался труднодоступным.
Наконец преодолев подъем, Мельхиор и Варавва увидели, как несколько женщин сгрудились возле одной из своих подруг, бывшей в обмороке. Подумав, что это Юдифь, Варавва кинулся вперед. Мельхиор его не останавливал.
Но Варавве пришлось разочароваться – там были только бедно одетые, горько плачущие женщины. Лишь одна из них выглядела знатной, и, хотя лицо ее скрывал капюшон, ясно было, что это не Юдифь – плащ на ней был не красный, и вся фигура ее выражала глубокую скорбь, чувство, не знакомое Юдифи.
Потерявшая сознание выглядела беднее всех подруг – на ней было грубое платье из серого полотна. Поражала ее тихая, трогательная красота. Роскошные волосы рассыпались по плечам и густыми золотистыми волнами обрамляли лицо, черты которого были нежны и округлы, как у ребенка. Темные ресницы зеленых глаз отбрасывали тень на бархатистые щеки.
– Что с ней? – участливо спросил Варавва.
Женщины, посмотрев на него, ничего не ответили.
Варавва вернулся к Мельхиору.
– Там – девушка чудной красоты. Она в обмороке. Нельзя ли помочь ей? – сказал он.
– Эта златокудрая красавица – городская блудница, Мария Магдалина.
Варавва вздрогнул, как ужаленный, брови его нахмурились.
– Мария Магдалина, – растерянно бормотал он. – Я много про нее слышал! Сам я не бросил бы в нее камня, но все же… если я сегодня увижу Юдифь…
– Ты не хочешь оскверниться, мой добрый Варавва! – прервал его Мельхиор. – Как я тебя понимаю! Твоя Юдифь невинная голубка, а Мария грешница!.. Так оставь ее там, где она лежит. Только знай, что та, которую ты, убийца, презираешь, раскаялась и прощена Тем, Кто сейчас умрет. Но что тебе до этого! Его распнут, а ты будешь жить… О, чудный мир, творящий правосудие!
Варавву жег стыд.
– Если она раскаялась, то почему бы тебе не подойти к ней?
– Почему? – повторил Мельхиор задумчиво. – Если бы я сказал об этом, ты узнал бы то, чего пока не можешь понять. Могу сказать тебе только одно – среди этих женщин есть та, к которой я не смею подойти. Место, куда ступает ее нога, становится священным…
Варавва окинул женщин беспокойным взглядом, пытаясь понять, о ком говорил Мельхиор, и увидел, что Магдалина очнулась и хотя слабо, но стояла на ногах, поддерживаемая подругами. Варавва снова изумился великолепию ее волос, золотом сверкающих в лучах солнца.
Вдруг раздался душераздирающий вопль. А через мгновение – новый, с такой же страшной, звериной силой.
Варавва посмотрел на своего спутника.
– Это первое ощущение той боли, которую ты сегодня мог бы испытать, – сказал Мельхиор. – Это пригвождают к кресту двух воров.
Ближе к эпицентру событий толпа стояла глухой, каменной стеной, но вдвоем с Мельхиором Варавва легко проходил сквозь нее, и вот перед ним развернулась сцена страшной казни.
По указанию Каиафы два разбойника должны быть распяты раньше Назорея. Сделано это коварным священником для того, чтобы устрашить Иисуса, заставив сначала быть свидетелем их мучений.
Но ни тени страха не было на Божественном лике. Иисус стоял прямо, как повелитель множества миров, сознающий Свою силу. Высокая Фигура в белых ризах резко выделялась на фоне пылающего неба и привлекала к Себе весь ослепительный блеск, все великолепие солнечных лучей. Каждый шип тернового венца сверкал, как бриллиант. Чудный лик выражал бессмертную красоту. Ноги Его легко касались раскаленной земли; весь Он казался белым облаком, спустившимся с небес. Земля, небо, солнце были частицами Его. Произнеси Он слово – одно повелительное слово, от него содрогнулась бы вселенная. Но Он продолжал молчать, и только глаза Его говорили: «Я пришел, чтобы поднять завесу смерти, которой все боятся. Я пройду через пытки и страдания, чтобы подбодрить слабое человечество! И Я приму смерть как человек, чтобы доказать: умирая на кресте, человек воскресает для новой, вечной жизни!»
Еще более страшные вопли неслись с лежащих на земле крестов, на которых корчились распинаемые разбойники. Глянув в ту сторону, Варавва не смог сдержать удивленного возгласа:
– Ганан!
Несчастный смотрел на него волком. Лицо, искаженное болью, выражало теперь еще страшную, злобную зависть.
– Ты, Варавва?! Ты свободен, собака! А меня распинают, и по твоей вине – ты подбил меня на преступление!.. Правосудия! Я требую правосудия! Ты должен быть на моем месте, а не глазеть на мои мучения, стоя рядом с приличными людьми!
Привязав руки разбойника к поперечине креста, палачи принялись вбивать огромные гвозди в ладони. Ганан неистово завопил, кровь хлынула у него из горла, лицо побагровело.
– Трусливый шакал, – засмеялись воины. – Римлянин не стал бы так кричать. Умри мужественно! А Варавву оставь в покое – он прощен и освобожден по закону!
– Прощен… – забормотал Ганан. – Будьте же прокляты адом ты и твоя распутная…
Он не успел договорить – крест подняли и поставили в заранее приготовленную яму. Распятый испытывал невыразимые муки и силился оторвать от креста ладони. Кровь сгустилась и потемнела на его распухших руках. Похолодев, Варавва отвернулся.
– Все так страдают на кресте? – с дрожью в голосе спросил он своего покровителя.
– Да, все сотворенные из глины, – холодно ответил Мельхиор и посмотрел на мучившегося преступника так, словно изучал его. – Он мог быть счастлив, но не захотел. Он сам виноват в том, что происходит сейчас.
– А что ты скажешь про Назорея?
– То же самое, – ответил Мельхиор, но голос его звучал мягко. – Он Сам избрал этот путь, и Ему за то слава во веки веков! Время – Его рабыня, судьба – Его подножие, а Его крест – спасение человечества!
– Если ты так думаешь, – пробормотал растерянный Варавва, – то разве не лучше было бы поговорить с Ним, пока Он жив, попросить Его благословения…
– Его благословение предназначено не для меня одного, а для всех, – сказал Мельхиор торжественно. – Я с Ним говорил давно… Но теперь время бодрствовать и молиться…
Между тем палачи хлопотали возле второго распинаемого. Он не сопротивлялся и не кричал, лишь когда в ноги вонзились огромные гвозди, застонал от безумной боли, но почти сверхъестественным усилием превозмог себя и только прерывисто дышал. Его глаза смотрели на Назорея, и это помогало ему переносить боль.
Когда рядом с первым вознесся второй крест, толпа заколыхалась – пролог окончен, и скоро начнется главное действие захватывающей драмы. Разглядывая нетерпеливые лица, жаждущие увидеть смерть Того, Кто называл Себя Сыном Бога, Варавва словно обжегся об ослепительную красоту женщины, одетой в плащ цвета красного золота. Как мотылек, полетел он к этому яркому, опасному пламени, к этой зловещей красоте:
– Юдифь!
Глава XII
Та, которую он назвал по имени, гордо повернулась и вопросительно посмотрела в его сторону. Поразительная ее красота приковала Варавву к месту, как в былые времена.
Юдифь была воплощением той редкой женской красоты, которая во все времена покоряла мужчин, отнимая у них рассудок и разжигая страсть. Она сознавала свою силу, которой могла безнаказанно мучить многочисленные жертвы своего непобедимого очарования.
По рождению и воспитанию Юдифь Искариот была дочерью одного из самых строгих и уважаемых фарисеев – и должна была бы быть скромнейшей из дев Иудеи, но природа взяла верх над воспитанием. Она дала ей много из того, что ценится людьми больше чистоты души. Природа бросила яркий свет солнечного заката в бронзовый оттенок ее волос, сплавила вместе темноту ночи и блеск звезд для ее глаз, выжала сок из граната для ее губ, нанесла розоватую белизну миндальных цветов на ее щеки.
Не было ничего удивительного в том, что красота Юдифи подчиняла всех, кто к ней приближался – даже строгий отец исполнял все ее причуды. Как же мог влюбленный Варавва не унижаться, как самый последний жалкий раб? Побитая собака, наказанный ребенок и те обладали большей волей, чем Варавва в ту минуту, когда взгляд красавицы безучастно скользнул по нему.
– Юдифь! – воскликнул он пылко и снова встретил равнодушие темных глаз, холодных, как дно морское.
– Юдифь! Ты не узнаешь меня?! Я Варавва.
Капризные губки слегка раскрылись, насмешливая тень промелькнула по лицу, оставляя ямочки возле самого рта и приподнимая углы тонких, словно нарисованных бровей. Юдифь рассмеялась – беззаботно, раскатисто.
– Ты Варавва? Это невозможно! Каких-нибудь два часа назад я видела его стоящим перед синедрионом – полуголого и грязного оборванца!
И она снова залилась серебристым смехом. Глаза ее смотрели презрительно. Но Варавва немного пришел в себя и встретил насмешливый взгляд с грустью: восторг и пыл его исчезли, когда он снова заговорил.
– Я Варавва, и ты, Юдифь, это знаешь… Разве я страдал не из-за тебя?
Она вскинула на него гневный взгляд.
– Как смеешь ты говорить мне такое? Какое дело дочери Искариота до низкого преступника?
– Юдифь, – опять не выдержал Варавва, он побледнел, глаза выражали глубокое отчаяние. – Сжалься! Вспомни былые дни!
Повернувшись к своим служанкам, тщеславная красавица громко сказала:
– Помните, как этот человек проходил мимо колодца, где мы отдыхали, и перебирал с нами городские сплетни вместо того, чтобы заняться делом. Однажды, помнится, он связал мне гамак и повесил между смоковницами… Вот, кажется, и все, что он для меня сделал… Но свалившаяся на его бедную голову свобода помутила его разум… Разодетый, как павлин, и с таким смиренным видом он бы хорошо смотрелся на кресте…
Служанки рассмеялись, чтобы угодить госпоже, но не все – некоторые жалели Варавву и смотрели на него с сочувствием.
Слушая жестокие слова безжалостной красавицы, он продолжал пытливо и грустно смотреть ей в глаза. Румянец на щеках Юдифи разгорелся, ее, видимо, смутил пристальный взгляд Вараввы.
Видя это замешательство, Варавва взял Юдифь за руку и снова заговорил.
– Ты не можешь понять той тоски, которую я пережил вдали от тебя! Я преступил закон из-за тебя, как бы ты это ни отрицала! Издевайся надо мной, но все же ты не можешь запретить мне безумно тебя любить! Убей меня, если это тебе доставит наслаждение, убей вот этой драгоценной игрушкой, что висит у тебя на поясе. Я умру счастливым у твоих ног…
Красавица слушала, и тщеславная улыбка расцветала на ее лице. Варавва все еще держал ее руку, и Юдифь не сопротивлялась. Другой рукой она нашарила кинжал – игрушку, маленькое лезвие которой было достаточно крепким и острым, чтобы убить.
Вынув миниатюрное оружие из ножен, осыпанных дорогими камнями, Юдифь торжествующе подняла его. Варавва не отступил и ни на секунду не отвел восхищенного взгляда от надменной красавицы.
Капризная, удовлетворенная улыбка плясала на ее губах. Юдифь засмеялась – неудержимо, весело и вложила лезвие обратно в ножны.
– Я дарю тебе жизнь! – сказала она с царской снисходительностью. – Для торжества смерти сегодня достаточно лукавого Назарянина и двух подлых разбойников. Но пусти же мою руку – мне больно!
Тонкие брови красавицы сдвинулись. Варавва смущенно смотрел на красные пятна, оставленные его пальцами на белой руке Юдифи.
– Габриас поцеловал бы эту ручку, – сказала она улыбаясь.
Лучше бы земля разверзлась под ногами или молния поразила Варавву! Габриас, этот гадкий, лживый фарисей, которого он убил и за это долго страдал в темнице, опять стоит между ним и любимой! Варавву охватило такое бешенство, что он посмотрел на Юдифь с искаженным злобой лицом и сверкающими глазами.
Но тут толпа снова зашевелилась, стремясь поближе протиснуться к тому месту, где шли приготовления к казни Назорея; и пока охрана наводила порядок, несколько богато одетых людей подошли к Юдифи. Среди них был и Каиафа. Его длинное лицо еще больше вытянулось, когда он увидел Варавву.
– Что ты тут делаешь, убийца? – прошипел он яростно. – Разве я не предупреждал тебя?! Пошел прочь! Дарованная тебе свобода не очистила тебя от преступления, ты не смеешь подходить к людям именитым и праведным! Убирайся, не то я прокляну тебя, как прокаженного!
Варавва встретил угрозы спокойно.
– Почему только лицемерам дано блаженствовать в обществе Юдифи Искариот? Кажется, я начинаю понимать, кем я обманут! Я читаю твои мысли, кровожадный Каиафа! Ты, а не Иуда – виновник казни Назарянина. А значит, месть ждет тебя…
Он говорил, весь дрожа, почти не сознавая смысла сказанного.
– Он тоже сделался пророком! – насмешливо сказала Юдифь. – Распни и его.
Толпа опять рванулась, чтобы продвинуться вперед хотя бы на шаг, и снова была остановлена солдатами. Варавве пришлось отстаивать свое право на место, которое он занимал на земле в этот момент. Неожиданно пред ним предстал Мельхиор.
– Бедный, безрассудный грешник! – сказал он ласково. – Вот первый удар твоему доверчивому сердцу! Первое разочарование! Но забудь про свою боль. Пусть мир и его пути не тревожат тебя. Если твоя душа жаждет любви, пойдем – ты увидишь ее распятой со всей своей славой, чтобы удовлетворить ненависть, пожирающую человечество!
Голос Мельхиора задрожал. Варавва, потрясенный своими личными обидами, покорился. Он только поднял на своего друга глаза, полные тоски.
– Скажи, если знаешь, – сказал он хрипло, – она мне изменила? Нет! Лучше молчи. Я хочу умереть, не потеряв веру в нее.
Но Мельхиор не отвечал, он был занят тем, что тащил Варавву сквозь толпу как раз к тому месту, где уже хрипели распятые на своих крестах оба разбойника, а солдаты, окружив высокую фигуру Назорея, срывали с Него одежды.
– Пилат сошел с ума, – сказал один из воинов другому, раскручивая пергаментный свиток. – Смотри, какую он сделал надпись для креста Галилейского Пророка.
И, развернув пергамент, он стал читать слова, написанные на латыни, на греческом и на арамейском: «Иисус Назорей – Царь Иудейский».
– Надпись как надпись, – равнодушно ответил солдат.
– Да нет же, говорю тебе! – настаивал другой. – Каиафа сказал Пилату: «Не пиши: „Царь Иудейский“, но пиши: „Он говорил: Я – Царь Иудейский“. Но Пилат, верно не оправившийся от внезапного утреннего недуга, резко ответил первосвященнику: „Что я написал, то написал!“
– Это не наше дело! – сказал ничего не понявший в этих тонкостях солдат и, взяв лист, стал приколачивать его к изголовью креста.
Сделав несколько ловких ударов, он, любуясь своей работой, отошел на несколько шагов.
– Надпись как надпись, – повторил он и снова прочел таинственные слова, которые станут известны всему миру:
– Иисус Назорей – Царь Иудейский…
Глава XIII
Безуспешные попытки прорвать линию римской охраны сделали толпу еще сплоченнее и монолитнее; стоя плечом к плечу, люди издали напряженно следили за последними приготовлениями к казни Назорея.
Но для некоторых были сделаны исключения – им разрешили подойти ближе остальных к месту казни. В их числе Варавва видел несколько бедно одетых женщин, встреченных им на склоне, среди которых выделялась своей красотой Магдалина. Чуть в стороне стояла другая группа, украшением которой был большой маковый цветок – Юдифь Искариот, вокруг которой вились сановитые шмели Иерусалима во главе с Каиафой.
Сердце Вараввы сжалось. Разочарование и ревность угнетали его.
Вдруг земля колыхнулась, как морская волна. Варавва пошатнулся и упал бы, не поддержи его Мельхиор.
– Что это? – как всегда, Варавва за разъяснениями обратился к своему спутнику.
Тот смотрел на воинов, которые тоже почувствовали колебания почвы, но, приученные к дисциплине, только вопросительно переглянулись и сохраняли невозмутимый вид. Землетрясение больше не повторялось, а народ ничего не заметил, захваченный предстоящим зрелищем.
Палачи уже сняли с Осужденного Его ризы и, прельстившись, стали бросать жребий, кому они достанутся.
Пока солдаты спорили и кричали, Назарянин стоял почти обнаженный. Тело Его в лучах солнца белело мрамором, голубые жилы просвечивали сквозь кожу.
Развязка приближалась. Воины уже поделили одежды, и главный палач подошел к Назорею. Смиренно опустился Властитель вселенной к орудию пытки. С величественной готовностью и непобедимым терпением Творец веков лег на деревянные бревна. Он мог бы сказать в эту минуту: «Дети Моего Отца, принимайте, как Я, мирскую пытку. Если вы хотите обладать Божественной силой, то ложитесь на крест, чтобы и враги, и друзья могли бы вонзить в ваше тело острые гвозди. Носите, терновый венец, пока ваше лицо не будет обагрено кровью. Сбросьте одежды свои под насмешливым взором чувственности и греха. Пусть враги думают, что они вас измучили, убили и похоронили, стерев с лица земли. Тогда воскресайте, дети Моего Отца, воскресайте, исполненные силой – живой, вечной, непобедимой! Весь мир будет у ваших ног, и отверзнутся небеса. Вся вселенная будет повторять ваши имена и историю вашей верности. Сонмы ангелов возрадуются вашей славе. Ибо с этого дня на веки вечные Я и те, которых Я называю Моими, превратят земную смерть в жизнь вечную!»
Но эти слова не были произнесены. Божественные уста молчали. По толпе пронесся невольный шепот удивления и восхищения спокойным мужеством, с которым молодой Пророк покорялся судьбе.
Воины с молотками подошли к Нему боязливо и нерешительно.
– Он словно сотворен из мрамора, – заметил один.
– Из мрамора кровь не течет, – сказал его напарник грубо.
Остальные молчали.
Избранное общество пребывало в нетерпении. Юдифь Искариот, блистательная, как всегда, ждала казни с выражением лица довольного ребенка, которому обещано веселое зрелище.
Черные глаза равнодушно и холодно смотрели на Лежащего на кресте. Расшитый драгоценными камнями алый плащ равномерно поднимался и опускался на высокой груди. Казалось, она уже наслаждалась теми муками, которые еще предстояли Приговоренному.
В другой группе людей, бедно одетых, вдруг привлекла к себе внимание женщина, красивая и молодая, как Юдифь, но изнемогшая от слез, с бледным растерянным лицом. Высоко поднимая руки, она упала на колени. Раздался тихий, дрожащий стон.
Никто не подошел, чтобы утешить или помочь. Кто-то смотрел с любопытством, большинство – насмешливо и презрительно. Но из той же группы легкой царственной походкой к ней придвинулась женщина, закутанная в покрывало, и, опустившись на колени, обняла ее.
Юдифь Искариот с презрением глянула на них.
– Следовало бы прогнать камнями грешниц, с которыми общался этот сумасшедший Пророк! – сказала она Каиафе.
– Да, дурное общество должно быть отстранено от того места, где проходишь ты, прелестная Юдифь, – сказал Каиафа, но тень насмешки промелькнула на его тонких, бледных губах. – Потому-то я и прогнал Варавву. Но что касается распутной Магдалины – пока ничего нельзя сделать: женщина, которая ее обнимает мать Назарянина. Если бы мы лишили ее права оплакивать своего сына с женщинами, с которыми она пришла сюда, то народ возмутился бы против нас. Закон всегда должен идти рука об руку с милосердием. Потерпи, прелестная Юдифь. Ты должна была предвидеть, что в такой толпе нельзя быть одним праведникам! – добавил он с иронией.
Гневный румянец покрыл щеки Юдифь, глаза зловеще засверкали.
– Я пришла сюда, чтобы увидеть смерть Назарянина, – сказала она резко. – Только я буду смотреть на Его мучения не со слезами, Его агония будет моей радостью. Ведь я Его ненавижу! Он внес раздор в нашу семью. Он сделал брата фанатом Своего учения. Был ли человек счастливее Иуды?! Отец его любил, мне он был дороже всего на свете. И вдруг слухи о силе этого тщеславного Пророка выманили его из дома. К чему новая религия тем, кто поклоняется Богу Авраама, Исаака и Иакова и кто с колыбели свято исполняет закон! Иуда Искариот, благородного происхождения, единственный сын и наследник моего отца, странствовал по всей стране с сыном плотника, жил с простыми рыбаками, посещал бедных и прокаженных, когда мог жить в довольстве… Он покинул дом, действовал наперекор воле отца – и все ради самозванца, которого наконец-то уличили в богохульстве и приговорили к давно заслуженной смерти! Моя ненависть к Нему огромна! Я встала сегодня как никогда рано, чтобы присутствовать в суде. Когда народ склонялся к милосердию, я говорила слова, разжигающие гнев, я первая кричала: «Распни Его!»
Каиафа сказал с заметной нежностью в голосе:
– Да, твой крик звучал как серебристый колокольчик… А Иуда мне всегда был симпатичен. Это галилейский Пророк увлек его и заставил бежать из города… Ты не знаешь, куда?
Тоска отразилась на красивом лице Юдифь.
– Не знаю, – ответила она грустно. – Вчера ночью брат приходил ко мне после того, как навел стражу на Назарянина… Он был как помешанный и проклинал и себя, и меня. Я пыталась его успокоить, называла всеми ласковыми именами, какие приходили на ум, но он не замечал моей любви. Пришел отец и стал умолять его вспомнить свой долг перед семьей и отечеством, но он еще громче кричал и бил себя в грудь: «Согрешил, согрешил! Невинная кровь жжет мне руки!» Вырвавшись затем из наших объятий, Иуда убежал в глухую ночь. С тех пор я его не видела…
Две слезинки задрожали на ресницах Юдифи Искариот и упали на драгоценные украшения ее накидки.
– Да, юноша повел себя очень странно, – говорил первосвященник. – Он исполнил свой долг, и надо бы радоваться, а не горевать. Надеюсь, это его настроение временное и все будет хорошо. Утешься этой мыслью, Юдифь, и удовлетвори свою жажду мести – Назарянина уже пригвождают к кресту.
Центурион Петроний поднял руку, давая сигнал к началу пытки, и, к своему ужасу, опять встретил терпеливый взгляд Божественных очей – они, словно две звезды, были полны далекой, неразгаданной тайны.
Петроний не выдержал этого взгляда. Дрожа всем телом, он быстро отвернулся.
Получив приказ, палачи встали на колени и взялись за свою страшную работу. Их сильные, грубые руки, забрызганные кровью двух других распятых задержались на мгновение. А вдруг этот Человек станет сопротивляться? Не лучше ли и Его привязать веревками, как тех? Но глаза, устремленные ввысь, были спокойны. Нет, здесь можно обойтись без пут… Галилеянин поразительно мужествен…
Не колеблясь больше, они стали вбивать огромные гвозди в Его ладони. Потрясенная земля глухим эхом ответила на гулкие удары молотков, звучащих как набат, извещающий о жертве Бога и о спасении мира! А к светлому Престолу Всевышнего полетела мольба распинаемого Сына Божия:
– Прости им, Отец: они сами не знают, что творят.
