Мария Корелли
Роман о двух мирах

– Скажи-ка, дитя! – воскликнула она. – Ты пойдешь на танцы?

– Конечно, с удовольствием, – ответила я: мне действительно казалось, что я смогу насладиться всеми прелестями замечательного вечера.

– Brava! Мы получим истинное удовольствие. Думаю, иностранным титулам не будет конца и края. Полковник только ворчит по этому поводу. Правда, с ним всегда так, как только приходится надевать фрак. Он его просто ненавидит. В этом мужчине нет ни капли тщеславия. В вечернем наряде он выглядит милее, чем во всем остальном, и все же терпеть его не может. И все же скажи мне, – и ее хорошенькое личико стало серьезным и преисполненным истинно женской тревоги, – что же наденешь ты? Ведь у тебя нет с собой туалетов для бала?

Я закончила накручивать последнюю прядь волос, обернулась и нежно поцеловала Эми. Она была самой милой и щедрой женщиной и предоставила бы в мое распоряжение любое из своих изящных платьев, намекни я на это.

– Нет, дорогая, – ответила я, – из бальных платьев у меня, конечно же, ничего нет, ведь я даже не думала, что буду танцевать здесь или где-либо еще. Я не привезла с собой больших сундуков, ломящихся от парижских туалетов, в которых ты, избалованная супруга, себе не отказываешь! Однако у меня есть то, что может подойти. И обязательно подойдет.

Как раз в этот момент в дверь снова постучал тактичный Альфонс.

– Entrez! – ответила я, и тут же появился наш чай, приготовленный с заманчивой изысканностью, присущей отелю Л. Альфонс поставил поднос с обычной профессиональной учтивостью и достал из кармашка жилета небольшую записку.

– Для мадемуазель, – сказал он с поклоном, а когда вручал ее мне, глаза его широко раскрылись от удивления. Он тоже заметил перемену в моей внешности, но так как был истинным джентльменом, то тут же превратил свое удивление в вежливую бесстрастность действительно опытного официанта и исчез, выскользнув из комнаты, по обыкновению, на цыпочках. Записку передал Челлини, в ней было следующее:

Если мадемуазель будет так любезна, что воздержится сегодня вечером от выбора цветов для личного туалета, она окажет тем самым большую честь своему покорному другу и слуге

РАФАЭЛЛО ЧЕЛЛИНИ.

Я передала записку Эми, которая явно сгорала от любопытства и желала немедленно знать содержание.

– Разве я не говорила, что он очень странный молодой человек? – воскликнула она, внимательно ее просматривая. – Это всего лишь способ сказать, что он хочет послать тебе цветы. Меня удивляет то, откуда он мог знать, что вечером ты собираешься надеть какой-то особенный туалет. Если задуматься, это действительно настоящая загадка, ведь мадам Дидье прямо сказала, что не пригласит Челлини на прием, пока не увидит его сегодня вечером в столовой.

– Возможно, ему рассказал обо всем Альфонс, – предположила я.

Лицо моей подруги просветлело.

– Ну конечно! Загадка решена: мистер Челлини уверен, что девушка твоего возраста не откажется от танцев. Все же есть в этом что-то странное. Кстати, забыла спросить: как продвигается твой портрет?

– О, мне кажется, очень хорошо, – уклончиво ответила я. – Синьор Челлини для начала сделал лишь небольшой набросок.

– И как? Похоже на тебя? Сходство действительно есть?

– Я не рассматривала его достаточно внимательно, чтобы судить об этом.

– Какая же ты скромница! – засмеялась миссис Эверард. – Теперь я точно должна быстрее бежать к мольберту и рассмотреть каждую черточку его работы. А ты на самом деле образец осмотрительности! Я больше не буду беспокоиться, оставляя вас одних. Впрочем, вернемся к твоему вечернему наряду. Позволь на него взглянуть, хорошая ты моя девочка.

Я открыла дорожный кофр и достала платье цвета слоновой кости. Оно было сшито с почти аскетичной простотой и ничем не украшено, если не считать небольшой оборки из старых мехельнских кружев вокруг горловины и на рукавах. Эми окинула его критическим взглядом.

– Накануне вечером, когда ты была бледна, словно больная монахиня с пустым взглядом, платье сидело бы на тебе совершенно ужасно, однако сегодня вечером, – она подняла глаза на меня, – по-моему, оно тебе подойдет. Не хочешь декольте глубже?

– Нет уж, спасибо! – сказала я с улыбкой. – Оставлю это дородным вдовам – обнаженная шея каждой из них стоит декольте полдюжины женщин, вместе взятых.

Эми рассмеялась.

– Как пожелаешь. Я только заметила, что у твоего платья короткие рукава, вот и подумала, что тебе будет к лицу квадратный вырез вместо простенького круглого. Но, возможно, я ошибаюсь. Материал просто чудесен. Где ты его взяла?

– В одном из лондонских магазинов восточных товаров, – ответила я. – Дорогая, твой чай стынет.

Она положила платье на кровать и только тут заметила на ней старинную книгу с серебряными застежками.

– Что это? – спросила подруга, поворачивая ее обложкой к себе, чтобы прочесть название. – «Письма умершего музыканта»! Какое страшное заглавие! Что за мрачное чтиво?

– Вовсе нет, – ответила я, удобно откинувшись на спинку кресла и потягивая чай. – Это очень умное, поэтичное и яркое произведение. Книгу одолжил мне синьор Челлини, автор был его другом.

Эми посмотрела на меня внимательно и полушутливо.

– Ну что сказать? Берегись, берегись! Вы с Челлини становитесь очень близкими друзьями, и отношения ваши уже вышли за рамки платонических, так?

Эта мысль показалась мне настолько абсурдной, что я от души рассмеялась. Ни на секунду не задумываясь о своих словах, я ответила с удивительной готовностью и откровенностью, хотя на самом деле вообще ничего об этом не знала:

– Ну что ты, моя дорогая! Рафаэлло Челлини обручен, и он очень преданный жених.

Уже через мгновение я себе удивилась. Какое право я имела говорить, что Челлини обручен? Что мне об этом известно? Сбитая с толку, я попыталась найти какой-нибудь способ опровергнуть свое необоснованное и опрометчивое заявление, вот только никакие слова так и не сорвались с губ, что с такой готовностью и легкостью произнесли возможную ложь. Эми моего смущения не заметила. Она была рада и заинтересована мыслью, что Челлини влюблен.

– Вот это да! – воскликнула подруга. – Теперь он кажется мне более романтичным! Значит, он обручен! Восхитительно! Я должна разузнать все о его избраннице. Хорошо, что это не ты, ведь он, без сомнения, слегка не в себе. Даже книга, что он тебе дал, выглядит так, словно принадлежит колдуну. – И она зашелестела страницами «Умершего музыканта», быстро переворачивая их в поисках чего-нибудь привлекательного. Внезапно она остановилась и вскричала: – Это просто отвратительно! Наверное, он был обычным сумасшедшим! Ты только послушай! – Она начала читать вслух: – «Как могущественны Царства воздуха! Как обширны они, как густо населены, как славны их судьбы, как всемогущи и мудры их обитатели! Они обладают вечным здоровьем и красотой, их движения – музыка, их взгляды – свет, они не могут ошибаться в своих обычаях и суждениях, ибо их жизнь – это любовь. Есть у них и престолы, и правители, и власти, однако все среди них равны. У каждого определенные обязанности, и все их труды благородны. Но что за судьба уготована нам на этой низменной земле! Ибо от колыбели до самой могилы наблюдают за нами невидимые зрители – наблюдают с неугасающим интересом, с непоколебимым вниманием. О Ангельские Духи, что такого в жалком и убогом зрелище человеческой жизни привлекает ваши могучие умы? Сожаления, грех, гордость, стыд, честолюбие, небрежность, упрямство, невежество, эгоизм, забывчивость – этого достаточно, чтобы навсегда скрыть за непроницаемыми облаками ваши сияющие лица от вида стольких преступлений и страданий. Если наши души делают хотя бы слабые, пусть даже самые жалкие попытки ответить на зов ваших голосов, восстать над землей усилием той же воли, что наполняет ваши судьбы, словно звук великого ликования, охватывающий населенные вами бескрайние земли, словно волна оглушительной музыки, то вы радуетесь, Благословенные Духи! – и радость эта превосходит вашу собственную жизнь, ведь вы чувствуете и знаете, что хотя бы самая малая крупица, какой бы крошечной она ни была, спасена от всеобщей погибели эгоистичного и неверующего Человечества. Мы воистину трудимся под сенью «облака свидетелей». Рассейтесь, рассейтесь, о многочисленные сверкающие полчища! Отвратите от меня горящие, искренние и немигающие очи, полные извечного божественного сожаления и милосердия! Я недостоин созерцать вашу славу! И все же я не могу не видеть, не знать и не любить вас, в то время как безумный слепой мир мчится к погибели, которую не отвратить никому». – Тут Эми с презрением отбросила книгу и сказала мне: – Если ты собираешься помутить свой разум бредом сумасшедшего, то я в тебе жестоко ошибалась. Да ведь это типичный спиритизм! Царства воздуха, конечно! Еще и «облако свидетелей»! Пустое!

– Он упоминает «облако свидетелей» из святого Павла, – заметила я.

– Тем хуже для него! – ответила моя подруга с привычным ей неуместным негодованием, которое неизменно проявляют добрые протестанты, когда кто-то случайно наступает на их больную мозоль, на Библию. – Как говорится, «в нужде и черт священный текст приводит»⁹, а этот музыкант (хорошо все-таки, что он уже умер) в подтверждение своих нелепых идей совершенно кощунственно цитирует Завет! Святой Павел под «облаком свидетелей» имел в виду не множество «воздушных полчищ», «горящие немигающие очи» и прочую чепуху.

– Тогда что же он имел в виду? – мягко настаивала я.

– О, он имел в виду… Да ведь ты и сама прекрасно знаешь, – сказала Эми укоризненно и серьезно. – Даже удивительно, что ты задаешь мне такой вопрос! Разумеется, ты знаешь Библию и должна помнить, что святой Павел никогда не одобрял спиритизма.

– «Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных»?¹⁰ – процитировала я с полуулыбкой.

Миссис Эверард посмотрела на меня потрясенно и даже разгневанно.

– Дорогая моя, мне за тебя стыдно! Значит, ты веришь в духов! А я считала, что Маскелайн и Кук давно излечили всех нас от таких идей, а теперь из-за этой мерзкой книжонки ты распереживаешься как никогда прежде. Однажды ночью проснешься и возопишь о горящих немигающих очах, что следят за тобой.

Я весело рассмеялась и встала, чтобы поднять с пола брошенную книгу.

– Не бойся, – сказала я. – Завтра верну книгу синьору Челлини и передам, что ты не в восторге от того, что я буду ее читать, а потому вместо этого я лучше почитаю Библию. Ну же, милочка, не сердись! – И я горячо обняла Эми: она нравилась мне слишком сильно, не хотелось ее обижать. – Давай сосредоточим внимание на нарядах для сегодняшнего вечера, когда «многочисленные и сверкающие полчища» не воздуха, а этой самой бренной земли пройдут мимо нас с критическими взглядами. Уверяю, я намерена изо всех сил использовать свою новую внешность, так как не верю, что она дана мне надолго. Осмелюсь предположить, уже завтра снова превращусь в «больную монахиню», как ты меня назвала.

– Надеюсь, что нет, дорогая моя, – ласково сказала подруга в ответ на мою нежность, забыв о своем минутном недовольстве. – Если будешь осторожна и постараешься избегать переутомления, веселый танец пойдет тебе на пользу. Однако ты совершенно права: нам действительно пора подготовиться к вечеру, иначе в последний момент мы устроим настоящую суматоху, а полковника ничто не раздражает сильнее, чем суета женщин. Я надену кружевное платье, только его нужно примерить. Ты мне поможешь?

Я с готовностью согласилась, и вскоре мы обе были поглощены подготовкой бесчисленных маленьких хитростей, составляющих женский туалет, так что далее не последовало ничего, кроме самого легкомысленного разговора. Помогая с укладыванием кружев, драгоценностей и других изящных деталей вечернего наряда, я глубоко погрузилась в мысли. Перебрав в уме разные ощущения, испытанные мною с тех пор, как я попробовала восточное вино в мастерской Челлини, я пришла к заключению, что художник, должно быть, поставил на мне эксперимент с каким-то иностранным наркотиком, о свойствах которого знал лишь он один. Я не могла понять, почему он так сделал, однако то, что это произошло, было для меня бесспорным. Кроме того, и сам Челлини, несомненно, оказывал на меня целительный и умиротворяющий эффект, хотя вряд ли это могло продолжаться долго. Находиться под властью, пусть даже слабой, у того, кто мне почти чужой, было по меньшей мере неестественно и неприятно. Я обязана задать ему несколько простых вопросов. И все же что мне сказать, если миссис Эверард заговорит с ним о его помолвке, а он начнет все отрицать и, повернувшись ко мне, спросит, какое право я имею на подобное заявление? Обличить себя во лжи? Впрочем, незачем ломать голову над выходом из затруднительного положения, в которое я еще не попала. В любом случае я решила открыто, лицом к лицу, попросить его дать объяснение странным чувствам, что я испытывала с момента нашей первой встречи. Решив поступить таким образом, я терпеливо ждала вечера.

Глава IV
Танец и обещание

Наша маленькая подруга-француженка, мадам Дидье, была не из тех женщин, что делают все только наполовину. Среди парижских дам она являла собой одно из редких исключений – была совершенно счастливой женой, более того – влюбленной в собственного мужа, что при нынешнем состоянии общества как во Франции, так и в Англии делало ее в глазах всех передовых мыслителей почти презренной. Она была пухленькой и веселой, большеглазой и шустрой, как проворная малиновка. Муж ее, человек крупный, кроткий и спокойный – «mon petit mari», как она его называла, – позволял ей всегда поступать по-своему и все, что она делала, считал совершенством. Поэтому, когда она предложила неофициальный прием в отеле Л., он не только не стал возражать, но с воодушевлением принялся за воплощение ее плана и, что гораздо важнее, с готовностью открывал кошелек на каждое заявление жены о необходимости расходов. Так что они не поскупились: прекрасный бальный зал, примыкающий к отелю, был распахнут настежь и щедро украшен цветами, фонтанами и мерцающими огоньками, навес простирался от самых его окон вплоть до аллеи темных остролистов, обвешанных китайскими фонариками, в большой столовой был подан изысканный ужин – все готово для настоящего en fête¹¹. Наши уши ласкали чарующие мелодии венского оркестра, когда полковник Эверард, его жена и я спускались по лестнице к месту веселья и наблюдали порхающие вокруг нас изящные девичьи фигурки в легких, воздушных одеждах, отчего вся обстановка напоминала нам волшебную страну. Полковник Эверард гордо маршировал с характерной для него военной выправкой, время от времени с восхищением посматривая на жену, которая действительно выглядела как никогда прелестно. На ней было платье из тончайшего брюссельского кружева поверх юбки из бледно-розового атласа, на груди и в густых волосах алели бордовые бархатные розы, шею обвивало ожерелье из великолепных рубинов, такие же драгоценные камни сияли на округлых белых руках. Ее глаза светились радостным возбуждением, а нежные щеки покрылись самым красивым румянцем, какой только можно было вообразить.

– Красивая американка – неподражаемая американка, – сказала я. – Ты сегодня будешь звездою вечера, Эми!

– Чепуха! – ответила она, очень довольная моим замечанием. – Не забывай, у меня есть соперница в твоем лице.

Я недоверчиво поежилась.

– Обычно язвительность тебе не свойственна, – сказала я. – Ты прекрасно знаешь, что я похожа на оживший труп.

Полковник резко развернулся и остановил нас перед большим зеркалом.

– Если вы похожи на оживший труп, я брошу в ближайшую лужу сто долларов, – заметил он. – Только взгляните на себя.

Сначала я посмотрела на свое отражение равнодушно, потом пригляделась внимательней. Я увидела маленькую стройную девушку в белом платье со свободно спадающими по плечам золотыми локонами, скрепленными звездой с бриллиантами. На плече девушки было приколото великолепное украшение из ландышей, которое, свободно свисая на грудь, терялось в складках платья. В руках она держала веер из пальмового листа, полностью покрытый ландышами, а талию обвивал пояс из этих же цветов. Ее лицо было одновременно серьезным и довольным, глаза сияющими, но оттого искренними и задумчивыми, а щеки порозовели, будто против них дул свежий западный ветер. Я не заметила в ней ничего ни привлекательного, ни отталкивающего и все же с легкой улыбкой поспешно отвернулась от зеркала.

– Ландыши – самая красивая часть моего туалета, – отметила я.

– Так и есть, – подтвердила Эми. – Лучшие экземпляры, что я когда-либо видела. Было очень любезно со стороны мистера Челлини отправить их сразу в готовом виде, с веером и остальным деталями. Должно быть, ты его любимица!

– Идем дальше, – ответила я несколько резко. – Мы теряем время.

Еще через несколько мгновений мы вошли в бальный зал, где нас тут же встретила и от всей души приветствовала мадам Дидье – в черных кружевах и бриллиантах. Она уставилась на меня с непритворным удивлением.

– Mon dieu! – С нами она всегда разговаривала на смеси французского и ломаного английского: – Я не узнать этот юный леди! Какая она si bonne mine. Вы танцевать, sans doute?

Мы с готовностью согласились, и нам продемонстрировали обычный набор танцоров всех возрастов и размеров, в то время как полковника представили сияющей англичанке лет семнадцати, которую он тут же увлек в веселый лабиринт танцующих, что легко кружили под живую музыку одного из самых волшебных вальсов Штрауса. Вскоре и я закружилась по залу с милым молодым немцем, отшагивающим довольно ловко, если учесть, что он, очевидно, не умел танцевать вальс. Время от времени я замечала задорно мелькавшие мимо меня по залу рубины Эми – она стояла в паре с красивым австрийским гусаром. Зал оказался полон ровно до нужной степени: танцорам не приходилось тесниться, при этом обстановка казалась чрезвычайно праздничной и оживленной. От партнеров не было отбоя, и я с удивлением обнаружила, что всей душой наслаждаюсь вечером и совершенно свободна от обычного состояния тревожности. Я повсюду искала Рафаэлло Челлини, однако тщетно. Присланные им ландыши, что я носила в качестве украшения, казалось, совершенно не трогала ни жара, ни яркий свет газовых ламп: ни один листок не поник, ни один цветок не увял, а их ослепительная белизна и приятный аромат заслужили много восхищенных комплиментов от тех, с кем я беседовала. Было уже поздно, до финального котильона оставалось всего два вальса. Я стояла у большого открытого окна бального зала, разговаривая с одним из моих недавних партнеров, когда внезапно меня с головы до ног объял таинственный трепет. Я невольно обернулась и увидела приближающегося Челлини. Он выглядел удивительно привлекательным, хотя его лицо было бледным и несколько усталым. Художник смеялся и весело болтал с двумя дамами, одной из которых оказалась миссис Эверард, а когда подошел ко мне, учтиво поклонился и произнес:

– Я невероятно польщен добротой мадемуазель, не выбросившей мои бедные цветы.

– Они прекрасны, – ответила я искренне. – Я очень признательна вам, синьор, за то, что вы прислали их мне.

– Как хорошо они сохранились! – сказала Эми, уткнувшись носиком в мой ароматный веер. – А ведь они весь вечер пробыли в жаре этого зала.

– Пока мадемуазель их носит, они не погибнут, – галантно сказал Челлини. – Ее дыхание – вот их жизнь.

– Браво! – воскликнула Эми, хлопая в ладоши. – Красиво сказано, не правда ли?

Я промолчала. Никогда не любила комплиментов. Они редко бывают искренними, а ложь не доставляет мне удовольствия, в какой бы красивой обертке ее ни подали. Казалось, синьор Челлини угадал мои мысли – он тихо сказал:

– Простите, мадемуазель. Вижу, мое замечание вам не понравилось, и все же в нем больше правды, чем вы, возможно, думаете.

– Ах, расскажите же! – встряла в разговор миссис Эверард. – Синьор, я с интересом узнала, что вы обручены! Полагаю, она настоящая красавица?

Горячий румянец залил мне щеки, и я стыдливо и беспокойно закусила губу. Что он ответит? Моей тревоге не суждено было длиться долго. Челлини улыбнулся и словно ничуть не удивился. Он спокойно спросил:

– Мадам, кто вам такое сказал?

– Как это кто? Ну конечно, она! – продолжала подруга, кивнув на меня, несмотря на мои умоляющие взгляды. – Она заявила, что вы невероятно преданы избраннице!

– Мадемуазель совершенно права, – ответил Челлини, одарив их одной из своих редких и милых улыбок. – И вы, мадам, тоже правы: моя невеста – настоящая красавица.

Я испытала невероятное облегчение. Значит, я не повинна во лжи. И все же загадка никуда не девалась: как я все узнала? Пока я ломала голову, в разговор вступила вторая дама, сопровождавшая Челлини. Она была австрийкой с блестящим положением и манерами.

– Вы меня заинтриговали, синьор! – сказала она. – Ваша прекрасная невеста сегодня здесь?

– Нет, мадам. Она в другой стране.

– Какая жалость! – воскликнула Эми. – Я очень хочу ее увидеть. А ты? – спросила она, повернувшись ко мне.

Я подняла взгляд и встретилась с темными и ясными глазами художника, внимательно следившими за мной.

– Да, – произнесла я нерешительно. – Я тоже хотела бы с ней встретиться. Надеюсь, в будущем нам представится такая возможность.

– В этом нет ни малейшего сомнения, – сказал Челлини. – А теперь, мадемуазель, не доставите ли удовольствие потанцевать с вами? Или вы обещали другому кавалеру?

Я не была ангажирована и сразу же приняла протянутую художником руку. Два джентльмена поспешили пригласить Эми и ее австрийскую подругу, и на одно короткое мгновение мы с синьором Челлини остались в сравнительно тихом углу бального зала наедине в ожидании, когда зазвучит музыка. Я открыла рот, чтобы наконец задать ему интересующий вопрос, но легким движением руки он остановил меня.

– Терпение! – сказал он тихо и серьезно. – Совсем скоро у вас появится возможность, которую вы так ищете.

В этот момент оркестр разразился сладостными звуками вальса Гунгля, и мы поплыли в его утонченном и плавном ритме. Я намеренно использую слово «поплыли», потому что никаким другим глаголом нельзя описать восхитительные ощущения, испытанные мною. Челлини был превосходным танцором. Мне казалось, наши ноги едва касались пола: так быстро, так легко и свободно мы стремились вперед. Несколько быстрых поворотов – и я заметила, что мы приближаемся к распахнутым дверям террасы, момент – и вот мы уже прекратили танцевать и спокойно зашагали рядышком по аллее остролистов. Среди темных ветвей мерцали маленькие фонарики, словно красные и зеленые светлячки.

Мы шли молча, пока не достигли самого конца тропы. Перед нами раскинулся сад с широкой зеленой лужайкой, залитой волшебным светом полной луны, что парила в безоблачном небе. Ночь была очень теплая. Несмотря на это, Челлини бережно накинул мне на плечи большой белый шерстяной бурнус, который забрал с кресла, пока мы шли по аллее.

– Я не замерзла, – сказала я, улыбаясь.

– Нет, но, возможно, еще замерзнете. Неразумно идти на бесполезный риск.

Я промолчала. Слабый ветерок шумел в верхушках деревьев прямо над нами, музыка бального зала доносилась до нас лишь слабым далеким эхом, воздух благоухал нежным ароматом роз и мирта, сияние луны смягчало очертания пейзажа, превращая его лишь в призрачный намек на настоящий мир. Неожиданно до нас донеслась длинная и одновременно сладостная жалобная трель, затем чудесный каскад игривых рулад и, наконец, чистая молящая и страстная нота, повторяемая многократно. Это был соловей, он пел так, как могут петь только соловьи юга. Я зачарованно замерла.

 
– Ты не рожден для смерти, о, бессмертный!
Тебе неведома людская боль.
Тебя такой же ночью милосердной
Слыхал и простолюдин и король¹², —
 

задумчиво продекламировал Челлини.

– Вы любите Китса? – пылко спросила я.

– Более, чем любого другого из живших поэтов, – ответил он. – У него была самая божественная и нежная муза, которая когда-либо соглашалась привязать себя к земле. Однако, мадемуазель, вы хотите знать не о моих вкусах в поэзии. У вас есть ко мне другие вопросы, не так ли?

Секунду я колебалась. Потом высказалась откровенно:

– Да, синьор. Что было в вине, которое вы дали мне сегодня утром?

Он встретил мой испытующий взгляд с полной невозмутимостью.

– Лекарство. Замечательное и очень простое средство, приготовленное из сока растений, оно совершенно безвредно.

– Но зачем? – спросила я. – Зачем вы мне его дали? Разве правильно брать на себя такую большую ответственность?

Он улыбнулся.

– Думаю, да. Если вам нехорошо или вы обижены, значит, я был не прав. Если же ваше здоровье и настроение, напротив, хотя бы немного улучшились, а, насколько я вижу, это именно так, то я заслуживаю вашей благодарности, мадемуазель.

Он посмотрел на меня удовлетворенно и выжидающе. Я была озадачена и даже рассержена и, тем не менее, не могла не признаться себе, что впервые за многие месяцы чувствую себя лучше и бодрее. Я взглянула в мудрое, скрытое тенью лицо художника и сказала почти смиренно:

– Благодарю вас, синьор. Только, разумеется, вы расскажете мне о причинах, побудивших вас стать для меня врачом, даже не спросив моего разрешения.

Он рассмеялся, в его глазах светилось дружелюбие.

– Мадемуазель, я принадлежу к тем необычно устроенным существам, что не выносят страданий невинных душ. Неважно, будет ли это червь в пыли, бабочка в воздухе, птица, цветок или дитя человеческое. Как только я вас увидел, то сразу понял: состояние здоровья не позволяет вам наслаждаться жизнью, естественной для вашего пола и возраста. Также я понял, что врачи пытались выяснить причины вашего недуга, но явно потерпели неудачу. Врачи, мадемуазель, очень умные и достойные уважения люди, и лишь немногое им не под силу, однако есть то, что недоступно даже их самым глубинным знаниям. Сюда относится и такая удивительная часть человеческого механизма, как нервная система: это сложная и чувствительная сеть тонких нитей, электрических проводов, по которым передаются мысли, импульсы, чувства и эмоции. Если эти нити, или провода, по какой-то даже самой незначительной причине запутались, то для развязывания вредоносного узла или распутывания болезненного клубка знаний простого врача оказывается недостаточно. Лекарства, обычно принимаемые в таких случаях, по большей части инородны человеческой крови и нашей природе, а посему всегда опасны, часто даже смертоносны. Изучая ваше лицо, мадемуазель, я понял: вы страдаете так же остро, как страдал я лет пять назад. Я осмелился опробовать на вас простую растительную эссенцию только для того, чтобы посмотреть, поможет ли она. Пока эксперимент шел успешно, однако…

Он умолк, его лицо стало серьезнее и задумчивее.

– Однако? – с нетерпением переспросила я.

– Я хотел сказать, – продолжил он, – что эффект лишь временный. В течение сорока восьми часов вы снова вернетесь в прежнее состояние уныния, и я, к сожалению, бессилен этому помешать.

Я устало вздохнула, на меня навалилось тяжелое разочарование. Неужели я должна снова стать жертвой жалкого уныния, боли и оцепенения?

– Вы можете дать мне еще одну порцию этого лекарства?

– Не могу, мадемуазель, – ответил он с сожалением. – Не осмелюсь без дальнейших советов и указаний.

– Чьих? – спросила я.

– Друга, который вылечил от продолжительной и почти безнадежной болезни меня самого. Он один может подсказать, прав ли я в своих теориях относительно вашей натуры и состояния.

– О какой теории идет речь? – спросила я, глубоко заинтересовавшись разговором.

Челлини помолчал с минуту: казалось, он поглощен некой внутренней дискуссией с самим собой. Затем произнес торжественно и серьезно:

– В нашем бренном мире, мадемуазель, не найти двух одинаковых натур, и все же все мы рождаемся с небольшой крупицей Божественности внутри – мы называем ее Душой. Это лишь тлеющая искра в самом сердце обременяющей нас глиняной оболочки, однако она есть. Этот зародыш, это семя, необходимо взрастить, если мы действительно того желаем и будем способствовать его росту. Подобно тому, как интерес ребенка к искусству или учебе превращают в будущие великие способности, так и человеческую Душу можно обратить в столь высшее существо, что никакие критерии простых смертных не смогут отразить ее великолепия. У большей части жителей земного шара искра бессмертия навсегда так и остается зародышем – никогда не прорастающим, угнетенным и отягощенным вялостью, ленью и материалистическими склонностями оболочки, или шелухи, – тела. Мне сто`ит отвлечься от безрадостных перспектив многих людей, в которых Божественной Сущности не больше, чем в собаке или птице, – я должен говорить только о тех, душа которых есть все сущее, о тех, кто, осознавая это, все силы направляет на то, чтобы раздувать свою искру, пока однажды она не станет ослепительным, обжигающим, неугасимым пламенем. Однако представители из числа блаженного Человечества часто совершают ошибку, принося тело в жертву потребностям духа. Найти золотую середину трудно, однако осуществимо, и требования как тела, так и души могут быть удовлетворены без жертв. Я прошу вашего полного внимания, мадемуазель, поскольку то, что я говорю, относится лишь к тем немногим, для кого душа – это все. Если я не ошибся, вы одна из них. Вы настолько рьяно жертвуете своим телом ради духа, что плоть восстает и корчится от страданий. Так не пойдет. Вам предстоит большая работа в нашем мире, только вы не можете исполнять ее, пока не обретете здоровье тела и желанье духа. А все почему? Потому что заключены здесь, на земле, и должны подчиняться законам этой темницы, как бы противны они ни были. Будь вы свободны, как бывали в прежние времена и как будете во времена грядущие, все было бы иначе, а в настоящем вы должны подчиняться приказам своих тюремщиков – Повелителей Жизни и Смерти.

Я слушала художника одновременно в ужасе и в восхищении. Его слова были полны таинственных намеков.

– Откуда вы знаете, что я такова, какой вы меня описываете? – спросила я тихо.

– Я не знаю, мадемуазель. Могу только догадываться. Есть лишь один человек, который, предполагаю, сможет судить о вас правильно, – человек много старше меня, чья жизнь есть наивысшая точка духовного совершенства, чьи знания обширны и беспристрастны. Я должен увидеться с ним и поговорить, прежде чем испытаю на вас другие свои, или, точнее, его, лекарства. Но мы и так задержались здесь достаточно долго. Если вам больше нечего мне сказать, мы вернемся в зал. Иначе вы пропустите котильон. – И он развернулся, чтобы вновь пройти через освещенную аллею.

Меня поразила внезапная мысль, и я решила высказать ее вслух. Положив руку ему на плечо и глядя прямо в лицо, я спросила медленно и отчетливо: