Мария Британ
Чувствуй себя как дома
6
Анна
[После]
Пообедав, я брожу по пляжу – пытаюсь откопать в памяти что-нибудь из здешних пейзажей. Люди стелются по песку сплошным ковром. В воде – каша из тел в пестрых купальниках.
Мне больно смотреть на море, изнывающее от туристов, и все же я присоединяюсь к ним – до одури жарко.
Я возвращаюсь на базу к ужину, кутаюсь в полотенце – наверное, перекупалась. На крыльце меня встречает Илона с бокалом вина.
– Ну как вы? Как море? – подмигивает она мне.
– Отлично.
Я проскальзываю в дом и нечаянно зацепляю ее плечом. Вино выплескивается на полотенце.
– Ничего-ничего! – восклицает Илона. – Я отстираю, клянусь!
– Спасибо, но…
Она выхватывает у меня из рук полотенце, и мне не остается ничего другого, кроме как отправиться к себе, чтобы поскорее переодеться в теплое. После ужина я звоню Рите и клянусь, что у меня все отлично. Мы обе понимаем, что это «отлично» и «я не знаю, кто я» – одинаковые по смыслу фразы.
Я наряжаюсь в черные джинсы и кожаную куртку, рисую стрелки. Вместо ровных линий получаются извилистые тропки. А карандаш ведь водостойкий! Рокер из меня никудышный.
Но – плевать.
Возможно, музыка подковырнет мою память, и тогда я напишу особенную книгу.
Я прихожу на концерт слишком рано для обычного человека, но для сумасшедшего писателя – в самый раз. Дурочка, надеялась, что будет тепло, но в помещении – минус сто. Даже не верится, что днем поселок плавился. И как же, черт возьми, жаль, что я не прихватила блокнот! Мне нужно законспектировать это место. Охранник забирает у меня билет и ставит на запястье синюю печать, как на документах.
Людей собралось мало. Я блуждаю по залу и изучаю интерьер. На стенах висят гитары и листики с автографами знаменитостей. Даже Boney M[9] приезжали. Над огромными бутафорными клавишами склонился восковой орел – следит за порядком.
К выступлению готовится какая-то женщина. Чересчур толстые стрелки, растрепанный хвостик, желтый пуховик, издалека смахивающий на одеяло, словно секунду назад она телепортировалась из Антарктиды… Но поет – чарующе, северным альтом и почти не поворачивается к залу, гипнотизирует сама себя.
Рядом с охранником топчутся Илона и Темыч, а вместе с ними и худощавый мужчина в клетчатой рубашке и очках. Они машут мне и о чем-то болтают.
Тем временем певица продолжает репетировать, носится по сцене, кричит звукооператору, чтобы тот настроил мониторы, прикладывался к бутылке. Вино?..
Я пританцовываю – чтобы не превратиться в лед. Холод все ближе и ближе, опережает музыку, опережает скорость света. Темыч подскакивает ко мне, размахивает кроликом – единственной выжившей игрушкой. Что-то тараторит, но слова тонут в грохоте ненастроенной гитары.
Люблю моменты, когда музыка оглушает. Можно общаться – каждый о своем и будто бы об одном и том же. У меня вибрирует в горле, я рассыпаюсь на атомы, а потом раз – и музыка разносит пространство вдребезги. Все вдребезги.
Певица снимает пуховик и бросает его за кулисы. На ней черное длинное платье, локоны по-прежнему собраны в хвост. Смотрится это странно: наэлектризованные волосинки тянутся к прожекторам. Она начинает танцевать. Танец плавный, без ритма и рамок, настолько несуразный, что я бы рискнула назвать его гениальным. Она ведьма.
Вместе с наэлектризованными волосинками вверх тянутся ноты. Сперва несмело, но затем увереннее и увереннее. Что-то надламывается. Музыка врезается в потолок, в бутафорные клавиши, в нас. Песня парализует меня – готическая, утонченная, дикая. Она ведет гостей в мир, где все носят желтые пуховики и нелепые хвостики.
Интересно, почему люди не слэмятся[10]?
– Танцуйте, – шипит певица в микрофон. – Завтра ведь может и не наступить, правда?
Из кучки людей вырывается мужчина – тот самый, с которым беседовала Илона, – и пляшет так дико, что, кажется, пора вызывать экзорциста. Вокалистка ему улыбается.
Да уж, едешь, к примеру, в маршрутке, пялишься на какого-нибудь интеллигента в очках и не подозреваешь, что он вытворяет в рок-клубах. Возможно, теперь я знаю, чем занимается мой начальник по вечерам.
Зрители по чуть-чуть подтягиваются к сцене. Девчонки-неформалки, длинноволосые металлисты, даже Илона (с виду – вылитая поклонница поп-музыки) – трясут головами. Я – тоже. Гипноз, не иначе.
Меня бросает в жар.
– Спасибо! – выдавливает вокалистка, точно кровь сплевывает. – А сейчас – кавер на песню «Рамки» группы Flёur!
Зал замирает.
Музыка подползает неспешно, цепляется за ноги, плавит пол и вдавливает гостей в фундамент – хищница, наслаждающаяся муками жертвы.
Темыч дергает маму за руку и что-то бубнит, мужчина в очках танцует, а меня волнами засасывает в трясину. Сначала ласковыми, дальше они становятся настойчивее и настойчивее. Я не могу двигаться, а мозг превращается в будильник, но почему-то на это никто не обращает внимания. А я звеню, звеню, звеню… В ушах – чайки. Трясина подобралась к горлу. Я иду на дно. Со мной это уже происходило, без сомнений: и чайки, и трясина.
Я умирала, до безумия боясь дна.
Чайки визжат все сильнее и скоро перепоют вокалистку.
Сделай одолжение: научись плавать.
Сделай одолжение.
Сде-лай.
Чайки просят меня об этом. Говорят, что я их пугаю.
А я говорю, что погибну в трясине, и – наблюдаю за концертом сквозь мутную пленку воды. Рот выедает соль. Нет, я тону не в болоте. Я тону в море.
Вокалистка пожирает людей взглядом, хрустит их костями и с каждой нотой увеличивается, растет.
У меня подкашиваются ноги. Она… съела стопы и голени.
Смотри – вокруг полно людей,
не выпускай своих когтей!
Все исчезает мгновенно. Остывает так же стремительно, как и нагрелось. И вот вокалистка благодарит гостей за теплый прием, спрыгивает со сцены, надевает желтый пуховик. Интеллигент в очках целует Илону в лоб. Темыч до сих пор что-то бурчит и пританцовывает.
Трясина резко выплевывает меня, и я чудом не падаю. Чайки улетают. Гомонят люди, оглушенные не столько концертом, сколько взглядом вокалистки.
– Познакомьтесь, – Илона тянет ко мне интеллигента, – это мой муж Павел.
– Очень приятно. – Улыбнуться не получается – губы окаменели. – Аня.
– Темыч вас сегодня напугал, да? – фыркает Павел. Его лицо перекошено, словно устало держаться, и сползает, сползает в никуда.
– Артем, – поправляет Илона.
Она так спокойна, что ее можно сфотографировать, а снимок повесить в Лувре вместо «Джоконды». Лишь сжатые кулаки выдают раздражение.
– Мне нравится его называть Темычем. Ему – тоже. Что такого?
Илона расслабляет руки и целует мужа в щеку. Я боюсь, что она не справится со злостью и укусит его.
– Как вам концерт? – меняет тему Павел. – Угадайте, кто эта женщина.
– Без понятия.
– Моя сестра. Всю неделю пряталась в номере и молчала, копила энергию для выступления.
Я глотаю нервный смешок. Где-то внутри чайки вновь начинают беспокоиться.
– Она… крута.
Остаток вечера мы проводим в баре – греемся вином. Выступают еще три группы. Голос Павла съедают гитарные соло, но я все же выхватываю отдельные фразы. Они с Илоной выращивают кишмиш, готовят вино, обожают море и поселок.
Кролик Темыча прыгает по моей спине.
Илона подносит бокал к губам, но замирает, когда я спрашиваю:
– А на досках вы катаетесь? Всегда мечтала попробовать.
– Нет, – качает головой Павел. – Разве что на троллее. Поедете с нами на эти выходные? Да, Илон? Возьмем ее?
– Обязательно, – обещает та и пододвигается ближе ко мне. – Поосторожнее у нас в поселке с мечтами, девочка.
Я притворяюсь, что не расслышала, а у самой внутри визжат чайки.
Около двенадцати ночи я поднимаюсь в номер в надежде поработать над идеей для новой книги. До второго этажа мне остается преодолеть пару ступенек, как вдруг раздается тоненький дрожащий голосок – кто-то поет.
Чайки ломают мои ребра. Я бы не удивилась, если бы обнаружила на полу пентаграмму, а в центре – сумасшедшую девицу; но чем дольше я медлю, тем отчетливее осознаю: это вокалистка из рок-клуба, просто сейчас она поет тихо, обессиленно.
Мы с сестрой Павла – соседи.
Я ныряю в коридор и озираюсь: дверь в ее номер приоткрыта. Чайки заглушают пение – им не нравится песня. Не нравится, когда я тону и… когда из окна выглядывает черноволосая женщина.
Я запираюсь у себя и теперь не сомневаюсь: главные герои моей книги живут со мной в одном доме.
7
Захар
[До]
Нам двенадцать.
Нам тринадцать.
Нам четырнадцать.
Мне пятнадцать. А Торе – исполнится через час.
Она пока маленькая.
Мы лежим на пыльном полу – у Ворона. Ночь непозволительно близко, дышит на нас, пялится огромными звездами, пахнет орехами и яблоками. Прямо как девочка, сопящая у моего уха. В углу светит фонарик. Ночь заплетает Торе косы. И я заплетал. Согласен, выходило на троечку. Но я старался, правда-правда. Тора считает, что главное – практика, и тогда все удастся.
Разделить волосы на три пряди.
Левая – через правую.
Правая – через левую.
И так до бесконечности.
– Представь, что ты следишь за пьяницей-мутантом, – хихикала Тора, когда я в очередной раз начинал заново. – Его три ноги заплетаются в косичку.
Ворон наблюдал за нами, щелкал замками, хохотал скрипящими половицами. С миллионной попытки у меня получилось. Тора пообещала пойти завтра в школу с этими непослушными-ногами-пьяницы, чтобы все ее оценили.
Мягкие-мягкие волосы щекочут подбородок. Сейчас, когда Тора дремлет, я зарываюсь в них лицом. Какие же они теплые.
Ворон молчит – в последнее время он полюбил тишину, но я не расстраиваюсь: друг не ушел. Друг боится спугнуть кролика. Так я назвал шар, растущий внутри меня. Пушистый, горячий, ведущий в нору под деревом. Скоро я узнаю, попаду ли в чудесную страну. И вообще – есть ли она.
– Доброе утро, господин бука, – хрипит Тора, потягиваясь.
– Скорее – добрый вечер.
– Чего задумался? Стряслось что-то?
– Ничего. С днем рождения. Я… сюрприз приготовил.
– Честно?
Я вытаскиваю спрятанный под половицей проигрыватель. Свой проигрыватель, с трещиной по центру. Кролик потребовал, чтобы я подарил именно его. Тора любит музыку. Я купил ей кассету с композициями Тартини.
– Ничего себе!
Хлопушка обнимает меня и прилипает губами к моему лбу. Я сдавленно кряхчу.
– Спасибо, спасибо, спасибо, Захар! Я обожаю Тартини! Давай завтра ко мне пойдем, и я сыграю тебе на скрипке? А еще я начала писать песни! Оценишь?
Из моего кармана выпадает кассета с «Наутилусами».
– Хм… Давай ее послушаем!
– Нет, – отрезаю я.
Мои любимые песни кричат о диагнозе «Что-то не так». Если бы я включил их своему доктору, тот бы сразу упек меня в психушку, а Торе и без того чересчур много обо мне известно.
– Нет, – повторяю я громче.
Растяпа, как же я мог забыть, что у девушек «да» – это «нет», а «нет» – это «да»! Что у них в мозг встроен маленький генератор антонимов.
Тора бесцеремонно хватает кассету, пихает ее в проигрыватель и подскакивает. Громкость зашкаливает, раздевает меня до костей, колет тело нотами. Дом пронизывают родные ритмы и интонации «Наутилусов».
Нет, я не выдержу взгляд этот из-под бровей.
Глаз – правильный квадрат на пустой голове.[11]
Песня обнимает нас липкими строчками, и Тора танцует. Я краснею. Делиться музыкой – явно не мое.
Коса обматывает Хлопушкину шею.
Улиц измерен конец, но всякий раз
Взгляд упирается в стену квадратных глаз.
Тора летает под потолком. Ее тело словно забыло о гравитации.
Я хочу прекратить это, выключить то, что принадлежит лишь мне, но Хлопушка прижимает палец к губам и приземляется рядом.
Песня заканчивается.
– Он похож на человечка с огромными глазами. – Тора поглаживает проигрыватель, как уличного кота. – А что, если… – И, достав из кармана фломастер, рисует на подарке улыбку. – Настоящий человечек.
– Я бы назвал его Вячеславом Геннадьевичем[12].
Через дыры в крыше за нами следит луна. Ворон притворяется, что спит, – не скрипит, не трещит, не плюется в нас штукатуркой. Даже Zahnrad тикают тише обычного.
Тора скользит пальцами по моему животу. Она – мой кролик. Ждет у норы, а я никак не осмелюсь нырнуть в ее мир.
Закрой глаза. Хлопушка говорила, что это помогает перебарывать страхи.
Пошли на три буквы сомнения. Живи. Позволь себе жить.
Я мысленно повторяю совет Торы, как молитву.
Ее пальцы добираются до лица и застывают у губ.
Мир Хлопушки совсем близко.
Ближе, чем луна.
Я целую Тору. На вдохе, сжав кулаки до дрожи. Жмурясь так, что во тьме начинают мерцать звезды.
Закрой глаза – и ты увидишь ночное небо.
Закрой глаза – и ты увидишь кролика.
Мягкие-мягкие локоны. Хрупкое-хрупкое тельце. В сантиметре от меня бьется сердце. Если протяну руку, прикоснусь к нему. Оно мое.
Мое.
Я обнимаю Тору. Хотя нет – я обнимаю вечность. Млечный Путь, северное сияние, тонкие ростки травы.
Хлопушка отстраняется и поглаживает мое запястье мизинцем.
– Я бы поселилась здесь. Не пожалела бы денег на ремонт. Купила бы кучу пластинок и граммофон. Танцевала бы под твои любимые песни. Ты бы жил со мной? Пожалуйста, я не смогу без твоих веснушек.
– Да.
А я – без аромата яблок.
– Ворон… Ты бы играл в прятки с нашими детьми?
Вопрос дается Торе с трудом. Она выплевывает его, как раскаленную колючую проволоку.
Ворон хлопает оконной рамой. Значит, согласен.
– У меня гениальная идея, – шепчет Тора. – Обведем наши ладони, как те люди, что жили здесь? Я принесла мелки.
Ворон не реагирует на эту «гениальную идею», и я, чувствуя, как пылают щеки, уточняю у него:
– Ты же не против?
Наверху хлопает дверь – Ворон разрешает. Иногда он общается с нами знаками. Ленивый балбес. Один раз – да. Два – нет.
Я прислоняю ладонь Торы к стене, над Облаком. Здесь обоев нет, и я надеюсь, что наши отпечатки продержатся как можно дольше.
Мне страшно испортить рисунок, поэтому я обвожу пальцы Хлопушки медленно, дрожу всем телом и ругаю себя за трусость.
– Когда-нибудь я вернусь сюда. Если наши отпечатки по-прежнему будут здесь, я пойму, что ты не забыл о… нас, – роняет Тора.
Ее слова заставляют меня замереть.
– А почему я должен забывать о нас? Ты думаешь, что когда-нибудь мы будем навещать Ворона по отдельности?
Тора стискивает мое запястье и достает из кармана новый мелок. Ее очередь рисовать.
– Я трезво смотрю на вещи.
– Тогда я пьяный в стельку. Объясняй.
Чирк – мелок царапает камень.
– Когда много-много раз кипятишь воду в чайнике, на дне образуется накипь. Если нальешь такую воду в стеклянный стакан, заметишь, что в ней плавают частички. Это значит, что пора покупать новый чайник.
– Круто, – вскидываю брови я. – В учебнике по химии вычитала?
Мы отступаем от стены. Рисунок получился идеальный.
– После точки кипения ничего не бывает по-старому.
Я прорисовываю Облако огрызком мелка.
– Ясно. По твоей теории я – чайник. Выкидывай прямо сейчас, не обижусь.
– Захар… – Тора упирается лбом в мое плечо. – Если бы ты был чайником, я бы хранила тебя до смерти и не обращала бы внимания ни на какую накипь.
– Тогда в чем проблема?
Zahnrad с каждой секундой тикают все громче. Я различаю в этом ритме робкое «успокойся».
Закрой глаза – и увидишь звездопад.
Закрой глаза – и загадай желание.
Закрой. Глаза.
Вдох-выдох.
– В чем проблема? – повторяю я.
– Не ты чайник, Захар. Не ты, а я.
Рисунки светятся в бликах фонарика. Секунду назад мы с Торой были, а сейчас… я не понимаю эту девчонку с растрепанной косичкой. Если бы не предки, я бы запер ее у себя в комнате и заплетал бы ей косы вечно.
Мы бы кипели вместе. И вместе бы покрывались накипью.
– Мне… пора.
Тора выскальзывает из дома, и когда ее белое платьице превращается в маленькую точку у ворот, Ворон спрашивает:
– Ты дурак?
А я отвечаю:
– Полный.
И пинаю ботинком прогнившие доски, ныряю в ночь, спотыкаюсь. Догнав Тору у подножия холма, я притягиваю ее к себе, неумело, грубо и рычу на ухо:
– Не отпущу.
Она же… моя. Сладкая-сладкая вата, громкая-громкая Хлопушка, маленькая-маленькая девочка.
За нами наблюдают окна Ворона. Крыльцо просело, местами проломилось, выгнулось кошкой. Наш друг улыбается.
Я провожаю Тору домой и всю дорогу молчу. Хлопушка – тоже. Готов поспорить, если бы наша кожа была прозрачной, люди бы заметили в нас накипь.
– Спасибо за… Вячеслава Геннадьевича. – Тора целует меня в щеку и исчезает в объятиях Ласточки.
Я натягиваю капюшон – промозгло – и спешу к себе домой. Проскальзываю в спальню на цыпочках, но предки преграждают мне путь. Батя протирает очки рукавом и надевает их на нос.
– Ты опять лазал непонятно где?
– Да.
– А твоя подруга? Неужели тоже?
– Нам нравятся заброшки, – хлопаю ресницами я. – Ничего криминального.
Я давно вышел из того возраста, когда хочется кричать о дружбе с домами. Теперь я прячу свое «Что-то не так» под подушкой, в кармане, под половицами, но предки чуют его за километр. У них хорошее обоняние.
– Захар. – Матушка внезапно обнимает меня, впервые за миллиарды лет. – Пожалуйста, перестань себя так вести! Иначе мы запретим тебе общаться с Викой!
– С Торой, – поправляю я. – Вы же мечтали, чтобы я дружил со сверстниками.
– С нормальными сверстниками, – добавляет батя. – Сынок, мы с мамой решили, что… в общем, заканчивай школу, и переедем в город. Там поступишь в университет. Все наладится.
Закрой глаза – и ты увидишь бездну.
Закрой глаза – и ты увидишь, как дождь смывает контуры двух ладоней.
Да, мам.
Да, пап.
Спокойной ночи.
Я нормальный, вы верите мне?
Вопросы душат меня, но я стискиваю зубы. Рано паниковать. Лишь в одном я уверен: пока Тора живет здесь, я никуда не уеду. И пусть наш чайник хоть трижды с накипью.
* * *
Всю ночь я не могу уснуть. Страшно, черт побери. В ушах пищат гадкими комарами сомнения. Из-за предков. Из-за Торы. Из-за кролика.
На следующий день мне везде мерещится Хлопушка. Мы учимся в разных частях школы, но пьяница-мутант связывает нас – я вплел себя в ее косу.
После занятий, на крыльце школы, я все выкладываю Торе. Она кивает и, заправив прядь за ухо, как ни в чем не бывало интересуется:
– На какую специальность?
– Не знаю.
– Я могу попросить учителей, чтобы с тобой позанимались. Определяйся скорее.
– А как же ты?
Я вцепляюсь в лямки рюкзака. Топчусь, как дурень. Шмыгаю носом – хронический насморк.
Да кого я обманываю.
Хроническое одевчачивание. Сопли розовые, только и всего.
– Мало ли, вдруг и я куда-то уеду.
Весь вечер я стараюсь стереть из мыслей ответ Торы. Предки, ужин, уроки – отдаляются от меня, расслаиваются прокисшим молоком. Что со мной не так?
Или… что с ними не так?
* * *
Теперь мы с Торой не говорим о переезде. Мы молчим о нем, как молчат люди о страшной опухоли. Ощущаем ее и боимся. И все же мы не унываем. Тора часто играет на скрипке, поет мне свои песни – волшебные, удивительные, – и дрожит, краснеет, невпопад смеется, будто они способны нас разлучить. А впрочем, так и есть. Пишет Тора чаще всего о расставании.
Когда она играет на скрипке, ее лицо меняется до неузнаваемости: глаза наполняются уверенностью, решимостью. Тора тонет в музыке, отдаляется от меня с каждой нотой, и я ничего не могу с этим поделать.
Мы встречаем последние школьные каникулы, навещаем Ворона, обводим наши отпечатки и Облако, объедаемся пирогом с яблоками и жареными орехами. Отбиваемся с Воробьем от Пашки. Плетем косички. И всегда, прощаясь, смотрим друг на друга долго-долго, чтобы запомнить лица на случай апокалипсиса.
Тора не признается, кем мечтает стать. Еще одна запретная тема. Еще одна опухоль.
В июне Пашка все же нас достает. Мы сталкиваемся с ним у моря, чуть поодаль от поселка. Тора обожает гулять здесь вечером – нам нечасто удается побыть наедине. С нами постоянно дома́. Вдыхая соленый воздух и стискивая мини-ладонь мини-девочки, я начинаю понимать язык моря. Оно любит затворничество. Слышит миллионы голосов и мечтает оглохнуть.
Солнце приближается к горизонту. Я сую руки в карманы. У меня завалялась горстка орехов, и мы с удовольствием их уминаем.
– Приятного аппетита, – желает кто-то.
Мы оглядываемся. Пашка. Естественно, Пашка. Мокрый, в плавках – он только-только из моря. Странно, что мы его не заметили. На песке валяется доска.
Пашка уже год занимается серфингом. До него в нашем поселке о подобном и не слыхали – а тут на тебе. Я бы тоже попробовал, но предки ни за что мне не позволят.
– Как жизнь? – Пашка цокает, да так громко, что язык вот-вот отвалится.
Тора хватает мой локоть. Паникует – сегодня мы беззащитны.
– Сыграем в прятки? Поностальгируем, а? Только мне надоело… Надоело искать вас.
Он расправляет плечи – солдат недоделанный. Ухмыляется – мы на его территории.
– Прячемся по правилам: от нашей улицы до вашего любимого холма.
– А если мы не согласны? – сглатываю я.
– Вчера, когда вы ворковали в гостях у Ворона, – так вы его называете, да? – я все записал. Все-все записал на диктофон. И как вы общаетесь со стеной, чтобы воображаемый друг не плакал. Какое горе, у него отвалилась оконная рама! Я включу эту запись вашим родителям. Интересно, как они отреагируют?
Тора сжимает кулаки и, не сводя с Пашки взгляда, цедит:
– Откажись, Захар.
Но я не могу. Ее предки не шарахаются от нашего «не так». Мои – борются до сих пор и в особо тяжелых случаях пихают мне в глотку пилюли.
– Нет, давай сыграем. Почему бы и нет?
Мы же нормальные.
– Ладно, – неожиданно быстро уступает Тора. – Кто считает?
На лице Пашки змеится усмешка. Его светлые волосы торчат, как бы он их ни прилизывал. Под губой – ссадина – очередной подарок от Ворона.
– Ты. – Он толкает меня в грудь. – А мы с твоей подругой спрячемся. Спорим, не найдешь?
Я кошусь на Тору, и она отдает мне орехи.
– Потом доедим.
– Может, будешь считать? – предлагаю я.
– Да не боись, не обижу я ее. Это ведь просто прятки. – Пашка подходит ко мне вплотную. – Считай до ста.
Я отворачиваюсь к морю. Сегодня шторм. Из-за ветра я не слышу шагов, но всем телом чувствую, что мой враг уводит Хлопушку подальше от меня.
Раз.
Два.
Три.
Море интроверт. Оно не любит людей, а мы его имеем с утра до вечера. Миллионы подстилок облепливают пляжи, миллионы тел купаются в пене, миллионы трупов покоятся на дне.
Шестнадцать.
Семнадцать.
Восемнадцать.
Я бы не хотел быть морем. А впрочем, разницы – никакой.
Тридцать.
Сорок.
Пятьдесят.
Если вылить в море канистру молока, оно не перекрасится в белый. Если добавить пятьдесят литров крови, оно не покраснеет. У моря нет отпечатков пальцев. Оно умеет прятать трупы – его не арестуют.
Шестьдесят.
Семьдесят.
Восемьдесят.
Ты заболело, море. С тобой что-то не так. Запишись к врачу, тебе нужно удалить фантазию.
Я не досчитываю до ста. Убеждаю себя, что Пашка не утащил бы Тору в воду. Он псих, но проблем себе не ищет. Нет, он бы не утопил Хлопушку.
Я несусь в поселок. У меня есть преимущество – дома́. Я мысленно обращаюсь к ним.
Где они?
Громче всех визжит мой родной Воробей:
– К лесу! Они пошли к лесу!
Я пересекаю улицу, мчусь мимо покосившихся хижин и взбираюсь на холм. Ворон возвышается надо мной покореженным скелетом. Сердце барабанит по ребрам. Профессиональный боксер, не иначе.
Я спрашиваю у дома:
– Где?
А он отвечает:
– В лесу.
Дурак.
Идиот.
Псих.
Зачем, зачем я клюнул на байки о камере? Что, если Пашка обидит Тору? Побьет? Отомстит за наши встречи?
Кусты впиваются в голени колючками, деревья изгибаются лабиринтами, лес недовольно шуршит. Он не желает меня принимать.
Зато этого ублюдка принял.
Я выбегаю на поляну, заросшую травой по колено. Солнце ныряет за горизонт. Фантазия тщательно прорисовывает тысячи вариантов, где побеждает он.
Успокоиться и найти их, пока не стемнело, – ничего сложного.
Абсолютно.
Абсолютно.
Абсолютно.
Абсол…
Треск веток режет слух. Я карабкаюсь по нему, как по спасательному канату. Тени пляшут передо мной, столбы деревьев подозрительно напоминают монстров с картин психиатра.
Я стараюсь двигаться тихо. Нет. Их нигде нет.
Кажется, я окончательно свихнулся. Самое время навестить доктора.
Или…
Я натыкаюсь на них возле вековой сосны и прячусь за дуб. Они не видят меня, шепчутся. Ни черта не слышно. Пашка держит Тору за локоть и морщится.
Зря я боялся. Мой враг не таскает Хлопушку за волосы, не толкает ее и не бьет коленом в живот, не угрожает ножом и не заламывает руки. Я все это себе придумал. Пора мне удалить фантазию.
Я напрягаю слух.
– Обещай, – чеканит Тора.
Пашка склоняется над ней, высокий, как фонарный столб, ухмыляется.
– Договор.
– Обещай!
– Обещаю.
Я выхожу из-за дуба. Они вздрагивают и с ужасом пялятся на меня. Парочка. Голубки облезшие. Как же бесит!
– Что вы здесь делаете? – хмурюсь я, и за то, что осмелился спросить, ненавижу себя больше, чем Пашку.
– Тебя ждем, – пожимает плечами Тора.
– Но ты бы не сильно расстроилась, если бы я не пришел, да?
– Захар, ты чего?
Тора порывается меня обнять, но я показываю Пашке средний палец и несусь прочь из леса. Быстрее, быстрее от мини-девочки. Она не моя.
Поселок растворяется во тьме.
Добравшись до Ворона, я бросаю кулак в дверь и сажусь на пыльное крыльцо. Глажу перила.
Дом колет меня занозами и спрашивает:
– Что произошло?
А я отвечаю:
– Он выиграл.
Ворон умолкает, и я ему благодарен. Мне срочно нужно что-нибудь сломать. К примеру, шею одного придурка.
Но… Где-то за ребрами клубится сомнение. Что, если я неправ? Они могли говорить о чем угодно.
Кретин. Ты опять обидел Тору. А сам боялся, что ее обидит Пашка.
– Можно?
В свете луны появляется родной силуэт Хлопушки. На ее месте я бы дал мне пощечину и убежал бы домой.
– Я здесь не хозяин.
Неохотно подвигаюсь. Тора опускается и толкает меня в плечо.
– Ты чего надулся? Ревнуешь?
– Ты болтала с этим козлом как с закадычным другом!
– Пора прекращать детскую вражду.
Да чтоб тебя!
Лицо горит, плавится. Я беру Тору за подбородок, и она закусывает губу. Боится. Того ублюдка не боялась, а от моего прикосновения едва не визжит. Дуреха.
– Тебе легко. Тебя никогда не водили к врачу из-за проклятого «Что-то не так». Не поджидали у школы, чтобы хорошенько поколотить. Не фаршировали таблетками, как долбаную курицу. Мы разные, Тора. Не учи меня жизни.
В комнатах завывают сквозняки.
Не встревай, Ворон.
Мне стыдно перед ним за эту сцену. Он-то преданный друг.
Нужно было сразу домой.
Тора облокачивается на перила.
– Ты прав, Захар. Мы разные. Чересчур… – проглатывает она всхлип. – Пожалуйста, не сердись на меня, но… мы расстаемся.
Рас-ста-ем-ся.
Странное слово.
Картонное.
Вот бы сделать из него самолетик и скормить Пашке!
Я хватаю Тору за плечи. Наверное, сама не поняла, что ляпнула.
– Смешно-о-о!
– Нет, не смешно, Захар.
– Подожди. – Это сон, всего лишь сон. – Ты… серьезно?
– Более чем.
– Да ладно тебе. Пошутили и хватит. Я в курсе, что повел себя как дурак. Прости.
Я обнимаю ее, пытаюсь удержать, но она выскальзывает, как рыбешка. Тает, как снежинка на ладони.
– Захар…
– Прости, прости, прости, – тараторю я, не позволяя ей договорить.
– Да послушай же ты! – рявкает она и отталкивает меня. – Я не обижаюсь на тебя. И решила все до того, как ты нас нашел.
До.
– Значит, я прав насчет Пашки.
– Нет, нет, нет! – горячо мотает головой Тора. – Мы с тобой не будем вместе, но он здесь ни при чем. Ты поступишь в университет, найдешь хорошую работу в городе, забудешь обо всем, что творилось с тобой здесь. Ты станешь нормальным.
– Давай со мной.
– Не могу.
– Да чего ты, Тора!
Я до сих пор надеюсь превратить слова Хлопушки в шутку. Вцепляюсь в ее запястье, но она подскакивает и высвобождается.
– Мы расстаемся, Захар, – уже тверже повторяет Тора.
Она убегает от меня, как от маньяка, без оглядки, спотыкаясь, по колючкам и крапиве, а я смотрю ей вслед и проглатываю последний вопрос.
Что со мной не так?
* * *
Я просыпаюсь.
Ем яичницу.
Иду к Ворону и иногда сталкиваюсь с ней там. Если нет – встречаю по пути домой.
Прошу ее еще раз обо всем подумать.
Обещаю, что никуда не уеду, и пусть она хоть сто раз будет против.
Изо дня в день.
Но Тора непреклонна, упертая девчонка. Через неделю она уже не обводит Облако и наши отпечатки. И тогда я понимаю – все кончено.
Я вспоминаю тот день: Пашку, как он держал ее за локоть, тихое «обещай», горькую уверенность. Это я виноват, точно. Я был груб.
А можно и просто – я был.
Я посылаю куда подальше учителей и подготовки. Матушка бьется в истерике. Еще бы, экзамены через месяц, а я до сих пор не взял в библиотеке учебники. Батя потерял всякую надежду образумить меня и теперь вовсе не обращает внимания на мои выходки.
Неудавшийся сын. Поломанный.
Должно быть, они бы спрятали меня под диван, туда, где валяется бракованный паровоз, если бы у нас разрешили самосуд.
