Мария Давыдова
Роберт Шуман. Его жизнь и музыкальная деятельность
Продолжительное время его сватовства ознаменовалось тоже необыкновенным возбуждением творческой деятельности. Он весь был полон музыки, так полон, что ему иногда казалось, что он «разорвется на части от музыки». «Ты удивишься, – пишет он Кларе, – сколько я написал в короткое время. Теперь я должен прекратить, и не могу. Из-за музыки я разучился писать и думать. Я опять так много сочинял, что мне иногда становится жутко. Ах, я не могу иначе, я хотел бы запеться до смерти, как соловей!» Все волнующие его чувства – любовь и надежда, радость и горе нашли свое выражение в звуках. «Глубокая жалоба о Кларе» вылилась в чудной фантазии (E-dur, op. 17).
Та же вечная дума о любимой девушке вложена в «Fantasiestücke» [6], рисующие нам то различные душевные состояния, то чудные картинки природы, и в «Dawidsbündlertänze», которые заключают в себе мысли о свадьбе: «Эта история – целый девичник, и ты можешь себе разрисовать сама начало и конец. Если я был когда-нибудь счастлив за фортепиано, то именно тогда, когда я их сочинял». Дальше он повторяет, что «танцы» создались среди радости, тогда как «Карнавал» – среди горя и страдания, поэтому они совершенно иного характера и относятся к «Карнавалу», «как лица к маскам».
Достаточно было мимолетного замечания Клары, что Шуман ей представляется «маленьким ребенком», чтобы разбудить в душе его все святые воспоминания детства и настроить к созданию «необыкновенного, причудливого и торжественного». «У меня как будто выросли крылья, я написал тридцать нарядных вещиц, из которых выбрал двенадцать и назвал их „Kinderszenen“ („Сцены из детской жизни“)». В необыкновенно тонко подобранной последовательности проходит перед слушателями вся детская жизнь, изображенная в поэтических картинках; в заключение «говорит поэт» и благословляет уснувших малюток.
Чем больше писал Шуман, тем больше овладевало им вдохновение. «Прежде я долго раздумывал, – говорит он, – теперь едва вычеркиваю ноту. Теперь все идет как бы само собой, и иногда мне кажется, что я мог бы все играть и играть и никогда не кончить». Не успевал он создать одно произведение, как уже было готово другое, и богатство его фантазии казалось неисчерпаемым. За «Kinderszenen» следуют «Novelletten», «Scherzo», «Gigue», «Romance», «Arabeske», «Humoreske», «Concert», о котором Шуман говорит, что он – нечто среднее между симфонией, концертом и большой сонатой, наконец «Nachtstücke» [7] и «Крейслериана». Шуман первоначально хотел «Nachtstücke» назвать «Leichenfantasie» (то есть похоронная фантазия) на том основании, что во время создания этой вещи его томили мрачные предчувствия: «В ней попадается место, к которому я постоянно возвращаюсь; оно звучит, как будто кто-то вздыхает от тяжелого сердца: ах, Боже! Я видел при сочинении все похоронные процессии, гробы, несчастных, удрученных горем людей; когда же кончил и искал подходящего названия, то мне все повторялось: Похоронная фантазия, – разве это не удивительно? При сочинении я иногда был так удручен, что плакал, сам не знаю почему, так как не было причины, – как вдруг пришло письмо, и мне все стало ясно».
Предчувствия его не обманули – брат его Эдуард был при смерти. Впоследствии он переменил название этого сочинения в «Nachtstücke». Ярче всего отразилось его душевное состояние в одном из наиболее крупных его сочинений, названном им «Крейслериана».
За этим названием, заимствованным Шуманом из произведения Гофмана «Катер Мурр», он скрывается сам, так как все волнения, страдания и радости, переживаемые героем этого романа, капельмейстером Крейслером, совершенно схожи с тем, что происходило в душе самого Шумана: «Подумай, – сообщает он Кларе, – со времени моего последнего письма у меня уже опять готова целая тетрадь новых вещей, в которой ты и мысль о тебе играет главную роль. Я ее назову „Крейслерианой“, я посвящу ее тебе, да, тебе и никому другому, – и ты будешь радостно улыбаться, когда узнаешь в ней себя. Моя музыка представляется мне теперь такой чудесно-замысловатой при всей ее простоте, такой сердечной; и так же она действует на всех, кому я ее играю, что я теперь делаю охотно и часто». «Крейслериана» посвящена Шопену и представляет собой один из крупнейших и драгоценнейших перлов во всей фортепианной литературе: ее бурная энергия и захватывающая страстность чередуются с тихой мечтательностью и грустью, соответствуя характеру Крейслера, состоящему из крайних противоположностей, и совпадая с теми различными, сменявшими друг друга ощущениями, которые волновали Шумана. Потому она состоит из отдельных небольших частей, связанных единством замысла и поражающих глубиной чувства вместе с необычайным богатством фантазии.
Возбужденное состояние, вызванное борьбой за счастье, достигло наивысшего напряжения в 1840 году и наконец, благополучно разрешившись, излилось целым потоком вдохновенных песен. Этот год по справедливости называется «годом песен», так как в течение его Шуман написал более 130 песен, преимущественно лирического характера, которые по оригинальности, красоте выражения, богатству и разнообразию внутреннего содержания, по своей глубине и поэтичности представляют собой венец всего, что было написано до тех пор в этой области. Наиболее известные из них: «Dichterliebe» («Любовь поэта»), на слова Гейне, «Frauenliebe und Leben» («Жизнь и любовь женщины»), что Шуман изобразил с необыкновенной художественностью и тонким пониманием, и «Мирты», посвященные его «милой» невесте.
Блеск имени Клары Вик давно затмился яркими лучами славы ее гениального мужа; но она заслуживает нашу признательность уже тем, что была причиной создания такого множества чудных, бессмертных творений. В 1893 году Клара Шуман жила еще во Франкфурте, где продолжала служить своему искусству преподаванием.
Глава VI. Продолжение деятельности
Музыкальная жизнь в Лейпциге. – Мендельсон. – Непризнанность. – Докторский диплом. – Большие сочинения. – Примирение с Виком. – Профессура. – Путешествие в Россию. – Переселение в Дрезден. – Передача газеты. – Болезнь. – Путешествие. – Опера «Геновева» и другие сочинения. – «Манфред»
Богатая музыкальная жизнь Лейпцига достигла своего полного расцвета, когда с 1835 года Мендельсон стал руководителем симфонических концертов. До его выступления роль дирижера исполнялась первым скрипачом – концертмейстером, управлявшим со своего места инструментами, и регентом, дирижировавшим хором. Хотя уже раньше в Германии делались попытки Вебером и Шпором соединить управление в одном лице, но в Лейпциге Мендельсон первый уничтожил этот обычай и стал один во главе оркестра и хора, отчего исполнение, конечно, значительно выиграло. При том высоком положении, какое занимал Мендельсон как музыкант, и при серьезном внимании, с каким он относился к своему делу, Лейпциг вскоре сделался музыкальным центром Германии и средоточием лучших артистических сил, как немецких, так и иностранных. Между Мендельсоном и Шуманом установилась тесная дружба, особенно с тех пор, как среди музыкантов, их товарищей, возник кружок, собиравшийся вместе к обеду. Таким образом Шуман и Мендельсон встречались ежедневно и благодаря обмену мыслями в дружеской беседе имели возможность еще ближе узнать и оценить друг друга. Отношения Шумана к своему великому собрату носили характер не только искренней дружбы, но глубокого, восторженного поклонения, возбужденного талантом Мендельсона и той пластичностью формы, в которую он облекал свои сочинения.
Восхищение Шумана не ограничивалось одними словами, он перенес его и в музыкальную критику: в своей газете он посвящает длинные столбцы отзывам о творениях друга и расточает им неизменную и искреннюю похвалу.
Всюду, где Шуман упоминает имя Мендельсона как в публичных отчетах, так и в частных письмах, он говорит о нем с восторгом и любовью.
«Мендельсон, – пишет он, – бриллиант, упавший прямо с неба; не проходит дня, чтобы у него не явилось несколько мыслей, достойных быть немедленно оправленными в золото». Но, взирая на Мендельсона как на высокую гору и называя его «настоящим божеством», Шуман сознавал, при всей своей скромности, природное превосходство собственного дарования.
«Как я стою к нему как к музыканту, я знаю вполне и мог бы еще целые годы учиться у него. Но и он также у меня. Если бы я вырос в тех же условиях, как он, с детства предназначенный музыке, я бы всех вас превзошел, я это чувствую по силе своего вдохновения». Мендельсон относился к своему другу не так горячо и проявлял особенную сдержанность творчества, уклонение от известных общепринятых форм в произведениях Шумана мешало ясности взгляда на них Мендельсона и верной оценке их внутренних достоинств. Деятельность Шумана как критика, сгладившая дорогу стольким молодым талантам, принесла менее всего пользы самому автору, отвлекая его от творчества и заслоняя собой музыкальный дар его личности.
Как Мендельсон, так и публика привыкли видеть в нем критика, поэтические отчеты которого читались с наслаждением; композитора же Шумана публика мало знала, и оригинальная прелесть его проникновенного творчества была недоступна ее пониманию и не соответствовала ее вкусам, испорченным пошлым и поверхностным направлением предшествовавшего времени. Его сочинения исполнялись одной Кларой, и Лист пытался, но безуспешно, приучить к ним слушателя. На такое же равнодушие они натолкнулись у критиков, которые в течение почти восьми лет упорно о них молчали и только с появлением «Kinderscenen» начали давать отчеты далеко не поощрительные и не лестные. Один Лист в статье, напечатанной в «Gazette musicale», отдает должное необычайному гению Шумана; что же касается профессиональных критиков, как Рэльштаб в Берлине и Финк в Лейпциге, то они громили Шумана уже потому, что он являлся представителем враждебной им партии. Между тем гений Шумана уже в то время подарил ему свои лучшие жемчужины.
Даже его друзья ошибались в оценке его творений. Он пишет одному из них: «В вашей статье о песне меня огорчило то, что вы меня поместили во второй разряд. Я не требую первого, но думаю, что имею право на собственное место».
До своей женитьбы Шуман мужественно переносил несправедливую оценку критики и публики: «Борьба укрепляет. Что сильно, пробьется наружу», – замечает он. Влиять на критиков через друзей он считал недостойным и находил неуместным помещать отзывы о своих сочинениях в собственной газете.
Со времени же женитьбы он не мог больше оставаться равнодушным к тому, что его произведения открыто назывались ерундой. Семейная жизнь требовала больше средств, чем он получал с капитала отца и с издания газеты; увеличение же доходов зависело прямо от распространения его сочинений, чему препятствовали такие нелестные отзывы. Его самолюбие страдало еще более от отношения к нему Вика, преследовавшего его злостными насмешками и унизившегося до печатного пасквиля против мужа своей дочери и своего бывшего ученика. Только увещания близких друзей удержали Шумана от преследования оскорбителя судебным порядком. «Каждый человек носит в себе потребность признания своих творений», – восклицает Шуман, который уже начинает поддаваться гнетущему чувству после многолетнего терпеливого ожидания. «Мне все сдается, что я, сравнительно, например, с Мендельсоном, мало совершил в жизни, и это меня волнует и угнетает». Кроме того, его тяготило сознание незначительности своего положения рядом с положением жены как знаменитой артистки.
